— Вы — бабушка Рябининой?
— Нет, я ее мама, — тихо ответила Анастасия Григорьевна.
И, лишь только Алька научилась более-менее сносно складывать и вычитать, тут же подсчитала, что мать родила ее в сорок два года. И тянула все шестнадцать лет самостоятельно, невзирая на то, что по возрасту уже давно должна была бы расслабиться и отдыхать на заслуженной пенсии.
Впрочем, сама Анастасия Григорьевна полагала, что не слишком-то она и напрягается. Это раньше было тяжело, когда жив был ее отец. Потому что последние двенадцать лет лежал, сердешный, прикованный к постели. Страшный диагноз не давал даже малейшей надежды на то, что он когда-нибудь встанет. Были у деда парализованы обе стороны, лежал колода колодой, ни перевернуться, ни кружку с водой ко рту поднести самостоятельно. Попросить той же воды и то толком не мог — язык отнялся в первые же минуты болезни, а потому до самой смерти мог выговаривать только четыре слова: 'Да', 'Натя' (в смысле, Настя — дочку звал, а потом и вовсе все у него Натями стали), почему-то цифра 'Три' и самое главное, самое любимое его слово — 'Зараза'. Говорил с трудом, но с видимым удовольствием. С утра до вечера только и слышалось:
— Да-да-да-да! Натя, зараза! Да-да-да-да-да! Зараза!
И на дочку ругался, и на внучку, и на болезнь. Даже на Всевышнего ругался. За то, что не забирал его, за то, что позволил так долго быть обузой себе и близким.
Ухаживать за дедом было нелегко. Это уже потом, когда Алька немного подросла и на нее тоже были возложены определенные обязанности, он из-за долгой болезни худой стал, как скелет, одна только желтая кожа прикрывала ребра. А вот матери на первых порах ох как досталось! Был дед здоровенным, скорее даже толстым. Поди-ка попереворачивай сто двадцать килограммов непослушного бесчувственного тела, поменяй-ка под ним постельное белье, да утку под него подсунь. Хорошо хоть Алька к тому времени самостоятельно стоять и даже топать по белу свету научилась, и мать все внимание переключила на отца, Алькиного деда.
В общем, позавидовать Анастасии Григорьевне нормальный человек не смог бы, разве что мазохист какой-нибудь. Всю жизнь, как папа Карло, вкалывала на двух-трех работах. Даже теперь, уже три года будучи пенсионеркой, по-прежнему бегала с работы на работу. Пенсия-то небогатая, а кушать хочется. Да еще и Альку прокорми-ка, растущему организму много надо. Вот и крутилась целыми днями. С утра до вечера в булочной полы надраивала, оттуда бежала на родной завод, на котором раньше сборщицей работала. Теперь стара стала, целый день у конвейера не выстоишь, вот и переквалифицировалась в прачку, стала по вечерам халаты стирать в том же сборочном цехе. Там работа тонкая, весь персонал сугубо в беленьких халатиках, как в больнице. А коллектив — триста человек. И всех обслужи, всех обстирай на допотопной машинке 'Рига'.
Алька тоже подрабатывала. Как четырнадцать исполнилось, устроилась на почту телеграммы по вечерам разносить. Иной раз и в булочной матери помогала. Особенно в плохую погоду, когда покупатели грязь килограммами на ногах таскали. Приятного в такой работе, конечно, мало, а что поделаешь? Матери, поди, тем более несладко. Жить-то надо, кушать-то хочется!
Они никогда не шиковали. Разве что на новый год мать немножко раскошеливалась, и Алька с удовольствием уплетала за обе щеки салат Оливье и тушеную капусту с настоящей свининкой. А обычно обед у Рябининых был нехитрый — макароны или в лучшем случае рис с котлетами. Правда, в котлетах было больше хлеба, чем мяса, да и размером те котлеты были с медный пятак. Но все в этом мире относительно. Это у Жанки, скажем, такие котлеты вызывали гримасу отвращения. А Алька привыкла, для нее это было вполне нормально и даже вкусно. Потому что иной раз перед зарплатой приходилось и вовсе на черном хлебе с чаем сидеть.
Однако ничего, и при таком питании Алька выросла здоровой девкой, и даже почти симпатичной. По крайней мере, мальчишки в последнее время стали поглядывать в ее сторону. Пусть она одета хуже многих одноклассниц, зато далеко не все девчонки могли похвастать такой фигуркой, как у Альки! У тех под блузкой лишь намек на будущую грудь, а у Альки — уже не намек, уже очень даже было на что посмотреть. А мальчишкам ведь, как детям малым, посмотреть мало, им бы все на ощупь попробовать…
В общем, несмотря на более чем скромную одежку, Алька не считала себя обделенной мальчишеским вниманием. И даже уже в некотором смысле приобщилась к взрослой жизни. Правда, не совсем по собственному желанию. Правильнее будет сказать, 'добровольно-принудительно'. Зато приобщил ее к ней не кто попало, а сам Витька Кузнецов из 10-Б. А потому Алька не слишком-то и сожалела об этом шаге. Радости особой, правда, тоже не испытывала, потому что так и не поняла, почему же вокруг этой темы так много разговоров. Зато отношения с Кузнецовым придавали ей некоторый статус уважения, значимость в школьном обществе. Потому как Кузнецов с кем попало время терять не станет. И если уж Витька нашел в Альке что-то такое особенное, то оно, безусловно, заслуживало внимания и уважения. И все чаще Алька ловила на себе мальчишеские взгляды.
…В тот день Алька пришла домой чуть позже обычного, около семи. Пока сфотографировалась, пока телеграммы разнесла. Едва успела переодеться в домашнее. Халаты Алька не носила. И вовсе не из принципа, какие уж в их семье принципы? Просто денег на домашнюю одежку вечно не хватало, а потому мать рассудила: а чего на халаты тратиться? Дома ведь никто не видит, дома можно ходить в том, что уже относили 'в люди'. Чаще всего это были какие-нибудь растянувшиеся сзади до полного безобразия юбки или трико, да рубашки с протершимися до дыр рукавами. В теплое время обходились старыми майками. А однажды так совсем подфартило — матери в булочной отдали для Альки совершенно шикарную розовую футболку с чуть-чуть полинявшим рисунком. Собственно, 'чуть-чуть' — это разве что для дома. На улицу в такой майке даже Алька не вышла бы. А вот для дома — не только в самый раз, а очень даже шикарная маечка! И достаточно длинная, как коротенький сарафанчик, так что надевать старые спортивные штаны не было необходимости.
Алька даже не стала заглядывать в холодильник. Чего туда глядеть, если там в лучшем случае початая пачка сливочного масла лежит да парочка яиц, а в худшем кипяченая вода охлаждается? Скоро мать придет, принесет чего-нибудь, вместе и поужинают. И Алька без особого желания засела за уроки.
В это время и раздался звонок. Алька решила, что мать просто забыла ключи, потому и звонит. А может, Жанка мимо шла и решила заскочить? Как была, в одной маечке, так и открыла дверь.
Перед нею собственной персоной стоял Дронов. Пожалуй, вот так, нос к носу, когда можно откровенно разглядеть лицо визави, они столкнулись впервые. Впрочем, рассматривать снова было некогда. Дронов едва поздоровался и, практически не испросив у хозяйки разрешения, отодвинул Альку от порога и прошел в квартиру:
— У нас антенна барахлит. Вы ничего не крутили?
И стал внимательно оглядывать шнур от телевизионной антенны, протянутый вдоль плинтуса.
— Неа, — недоуменно пожала плечом Алька.
Ей, собственно, ничего и не оставалось, как молча идти вслед за непрошенным гостем в комнату. Дронов проследил шнур до самого телевизора, повреждений не обнаружил. И только тогда удивленно воскликнул:
— Господи, и он что, еще работает? Раритет!
Его восклицание, как поняла Алька, относилось к телевизору 'Рассвет', старенькому черно-белому трудяге приблизительно шестидесятого года выпуска. Опять таки не спросив разрешения, Дронов включил агрегат.
— Может, это и не у вас, может, это во всем доме такое творится?
Алька не ответила. Молчала, недовольная вторжением наглого гостя. Телевизор нагревался очень долго. Сначала появился звук, и лишь спустя едва ли ни минуту, если не больше, засветился экран. Во всю его ширину шли косые полосы.
— Хм. — Издал неопределенный звук Дронов. — Похоже, у вас тоже.
— Да нет, — огорчила его Алька. — Надо просто ручку покрутить.
И полезла настраивать. На одной из ручек настройки, торчавших с правого бока ящика, отвечающей за частоту кадров, на длинном шнурке болталась железная болванка, давным-давно притащенная матерью с завода. Это странное приспособление служило своеобразным фиксатором, потому что без грузила остановить бесконечное мельтешение кадров не было никакой возможности. Алька покрутила ее немножко, но сделала только хуже: теперь к диагональным полоскам присоединились частые горизонтальные.
— Ну вот, — рассердилась Алька. — Теперь фиг настроишь!
— Как 'это' вообще можно смотреть?! — удивился гость.
Алька не ответила. Раздражение росло в ней с каждой минутой. По собственному опыту знала — теперь действительно придется очень долго настраивать эту чертову ручку. Сама она не помнила, да и, собственно, при всем желании не могла помнить, а вот со слов матери выходило, что с этой ручкой проблемы возникли практически сразу после покупки телевизора.
Крутить ручку нужно было очень медленно и аккуратно, даже филигранно, чтобы поймать нужное положение. Этому мешали шнурок с болванкой, тянущие ручку вниз. Алька сделала неловкое движение, и грузило с грохотом свалилось на пол, откатившись далеко под телевизор. Алька промолчала, хотя в это мгновение ей, пожалуй, больше всего на свете хотелось обматерить непрошенного гостя, и полезла под телевизор, совершенно забыв, что на ней в данную минуту не джинсы, не спортивные штаны, а коротенькая маечка-сарафанчик. Неосмотрительный поступок для шестнадцатилетней девушки, очень неосмотрительный…
К спорту Володя Дронов приобщился еще в школе. Сначала, как все, просто два раза в неделю посещал уроки физкультуры. Чуть позже, когда после шестого класса вдруг за одно лето вымахал на целых четырнадцать сантиметров и превратился в самого высокого мальчика среди одноклассников, всерьез увлекся баскетболом. А здоровый мальчишеский организм все продолжал расти. Вот и выходило, что выбор за Володю, собственно говоря, сделала природа. Ну чем, скажите, еще, кроме баскетбола, заниматься в жизни человеку с таким ростом?!
Со временем спорт поглотил все остальное. Был только баскетбол, и ничего кроме. Разве что мечты о высоком. И цель. Главная цель жизни — олимпийская медаль. А потому обычную школу скоро заменила Школа Олимпийского Резерва.
Тренировки, сборы, соревнования. Володя жил этим, и другой жизни не только не желал, но даже и не представлял себе. Вся эта круговерть, поездки, гостиницы. И тренировки, тренировки, тренировки.
Отрезвление пришло неожиданно и весьма болезненно. Однажды Дронова вызвал на ковер даже не директор Школы, а сам заместитель председателя Госкомспорта Александр Иванович Тимченко. Володя летел к нему, можно сказать, на крыльях, уверенный в том, что вызов напрямую связан с его зачислением в сборную. Тем тяжелее оказалось выслушать правду…
— Садись, Дронов, — не столько предложил, сколько распорядился Тимченко.
Володя послушно присел.
— Боюсь, не особо приятным у нас будет разговор. Знаю, Вова, знаю, чего ты хочешь, к чему стремишься. Однако вынужден тебя огорчить. Надежды ты, Дронов, действительно подавал большие, да вот только — увы — не оправдались они. И не твоя в этом вина, Вова, не твоя. Но с природой не потягаешься, не поспоришь. Ты и сам понимаешь, что с твоим ростом в сборной делать нечего. Это для школы, для института твои сто девяносто четыре находка. А в сборной сам знаешь — два ноль пять, и не меньше. А у тебя уже кости сформировались, надежды на дальнейший рост нет. Так что, Вова, прощаться нам пора…
Мыслей не было. Казалось, вся сущность, все естество, весь организм Володи заполнились стуком в висках. Конечно, он знал, что ростом немножко не дотягивает до команды, но так надеялся, что возьмет свое техникой и мастерством. Однако… В одно мгновение рухнула вся его жизнь. Все мечты, все надежды пошли прахом. А цель, высокая и такая заманчивая, рухнула в пропасть. Не будет больше соревнований, не будет сборов. Даже надежды попасть в сборную — и той уже не будет. А что будет, что появится на их месте? Армия. Строевая подготовка, маршировка по плацу. И казарма…
И за всеми этим мыслями Дронов упустил главный вопрос: а почему, собственно, отставку ему дает не тренер, не руководство школы, а сам Тимченко? С какой такой стати он собственной персоной снизошел до судьбы какого-то там Дронова?
Тимченко вздохнул тяжело, изображая искреннее сочувствие посетителю. Присел на соседний стул, похлопал по-дружески по плечу, как старого приятеля.
— Ты, Вова, хороший парень, я к тебе давно приглядывался. Однако сам понимаешь, хороший парень — не профессия. Но ведь никто еще не отменял дружеские отношения, человеческую помощь. Вот и я хочу тебе помочь. Только тут уже речь пойдет не о спорте, а о жизни.
Слова Тимченко с трудом прорывались сквозь стук в ушах. Однако смысла Володя пока еще не улавливал. Одна мысль сидела, одна мысль покоя не давала: все кончено, все кончено, все кончено…
— Ты, парень, в порядке? — озаботился хозяин роскошного кабинета.
Дронов отрешенно кивнул.
— Ну тогда я продолжу. Я, Вова, понимаю, как тебе сейчас нелегко. Да еще и армия дамокловым мечом над тобой висит. В элитный армейский спорт-клуб ты не попадаешь опять же из-за недостаточного роста. Ну и обычная часть тебе особо не грозит. Вероятнее всего ты попадешь в спорт-роту, а это уже хорошо. Однако даже спорт-рота — это тоже армия. Это, Вова, муштра, дисциплина, дедовщина и другие прелести. Ты, правда, парень у нас здоровый, постоять за себя сумеешь. Но армия и не таких обламывала. Но даже в самом лучшем случае — это ж катавасия на целых два года! А что ждет тебя после дембеля? Кому ты, Вова, будешь нужен? За два года о тебе забудут все знакомые и даже друзья, останешься один-одинешенек неприкаянным по свету бродить. А я хочу предложить тебе хорошую работу. И не после армии, а вместо. Улавливаешь разницу? Вернее, должность. Хорошую должность. И возможность дальнейшего роста. Сначала, правда, придется уехать из Москвы. Недалеко, не волнуйся. Я постараюсь пристроить тебя в ближайшее Подмосковье. Дам тебе команду перспективных ребят, потренируешь немного. Чуть позже переведу тебя на руководящую работу. Ну а со временем — заберу в Москву. К себе, в Спорткомитет. И в дальнейшем тебя не оставлю, будешь жить, как у Бога за пазухой. Будет тебе и квартира, и машина, будет и зарплата приличная. Поездки, опять же. В общем, устроен будешь лучше, чем наши олимпийцы — гарантирую.
Тимченко замолчал, ожидая реакции парня. Однако тот не отвечал, все еще подавленный насильственным разлучением с мечтой.
Тимченко поднялся со стула, подошел к окну, некоторое время поглядел на мир с высоты четвертого этажа. Все ждал главного вопроса. Но Дронов, казалось, уснул.
— Мда, — задумчиво изрек Александр Иванович. — Я так понимаю, что сильно я тебя огорошил. Ты, Вова, иди пока, подумай, поразмышляй о своем будущем. Если заинтересуешься моим предложением — приходи в любое время, буду рад твоему визиту. Только учти — ты парень хоть и хороший, надежный, да не один такой. Так что, извини, много времени тебе дать не могу. Иди пока…