Итак, Ефим Сегал после многолетнего перерыва возвращался в журналистику, на газетную работу, где он неизменно чувствовал себя как рыба в воде. Вдобавок ему предоставляется благоустроенное жилье! Ликуй, Сегал, фортуна жалует тебя! А у него на душе - словно кошки скребут, и с этим отвратным ощущением ничего не поделаешь. Было бы оно просто чем-то непонятным, нешаблонным, от шестого чувства идущим, - нет, Ефим точно знал, чем именно вызвана эта неудовлетворенность, отравляющая, казалось, естественную приподнятость от приятных перемен. Во-первых, спрашивал он себя, почему ты с такой легкостью принял предложение Гориной? Разве тебе не нравилась работа в цехе, где ты одержал, быть может, самую большую победу в жизни - почти потерянных для общества людей, закоренелых рецидивистов, считай, наставил на путь истинный. Это не пустяк! Однако, возражал он себе, ты - журналист, твое место в редакции, а не в литейном цехе, где ты, по сути, случайный человек... И это тоже правда, и с этим невозможно спорить.
Да, но тогда почему он будто ищет себе оправдание? И не найдет его, потому что знает о себе то, в чем не хочется признаваться!
Брось вертеться и кокетничать перед самим собой, брал он сам себя за шиворот, ты оставляешь цех и переходишь в редакцию потому, что здесь и чище, и значительно легче, легче для тебя. Ты ненавидишь мещанскую мудрость «рыбка ищет где поглубже, человек — где получше», а сам?!.. «Где наша не пропадала», — сказал ты Гориной, когда она предупредила тебя о немалой потере в заработке. И покривил душой. Ты даже без всяких возражений проглотил ее недвусмысленный намек: «остальное как-нибудь компенсируем...» А как, чем? Лишним ордерочком на барахло? Лишним талончиком на кусок, вырванный изо рта рабочего или рядового служащего?.. Почему же ты, принципиальная личность, смолчал? Почему, наконец, согласился перейти в многотиражку, если уже несколько лет до войны работал в центральной прессе?
На все эти вопросы приходилось дать самому себе единственный ответ, от которого никуда не деться: не такой уж ты, Сегал, агнец Божий, каким тебе хотелось бы себя видеть.
Причины тому отчасти в нем, главное - вне его. Да, от природы он твердый орешек, но... не без червоточины! Беспорочным на Земле был всего-то один человек - Иисус Христос, и то люди не потерпели такого среди себе подобных, вознесли на небеси подальше от грешных... А он, Ефим, - дитя человеческое, плод общества, в котором произрастал и формировался. И первые уроки лжи и лицемерия получил еще в школе, в пионерском отряде. Молодость, юность его пришлись на то время, когда ложь в новом обществе утверждалась как норма жизни, люди врали из чувства глубоко запрятанного страха за личную безопасность. И теряли себя, и вершилось незримо всеобщее разложение.
И если в окружающей тлетворной среде не оформился Ефим в лицемера и приспособленца, то этим, по всей вероятности, был обязан своим неукротимым генам. Вне Ефима все было против этих злосчастных ген. Мудрено ли, коль в червоточинку проникло гнильцо? Поражало другое: как в столь благоприятных условиях не превратилась червоточинка в сплошную язву, не покрылась ржой душа Ефима, не струхлявила, не погибла?
Навсегда запомнил Ефим, с какой гордостью увидел подпись «Е. Сегал» под небольшой заметкой в пионерской стенгазете. С той далекой поры он уже не расставался с журналистикой: был активным юнкором, много позже - рабочим корреспондентом московской городской газеты. Наблюдения его отличались точностью, излагал он их на бумаге живо, сжато, чем и обратил на себя внимание опытного журналиста, заведующего отделом городской газеты. «А ты, Сегал, прирожденный газетчик, - сказал тот ему однажды. - Не знаю, какой ты слесарь, но журналист, по-моему, из тебя выйдет толковый. Главное - жилка, искорка! У тебя она есть. Могу рекомендовать тебя в многотиражку».
Маленькая двухполосная газета «Резец», выходившая два раза в неделю на механическом заводе, стала первой ступенью на крутом подъеме Ефима в храм журналистики.
Редактор газеты, седеющий подслеповатый человек лет пятидесяти, показался восемнадцатилетнему Ефиму старцем. «Должен вас предупредить, юноша, - сказал он строго и назидательно, - пишете вы бойко, но чрезмерно, чрезмерно бойко. Надо умерять пыл и не тащить на бумагу все подряд».
Вскоре Ефим получил серьезное задание: разобраться в причинах отставания сборочного участка. Ему хотелось написать предельно правдивую, а значит, и полезную статью. Восемь страниц машинописного текста, рожденные в трудах и муках начинающего журналиста, были отданы на суд редактора Исая Борисовича Розенбаума. Он прочел материал и недовольно заметил: «Не там акценты расставляете, Сегал, явно не там. Ну, зачем вы наводите тень на секретаря партийной организации, на главного инженера... И директора задели, зачем?.. Экий, право!.. Партия учит нас: нельзя подрывать авторитет руководителей. Поняли? Перед вами наш «Резец». Прочтите, пожалуйста, чей это орган?»
«Орган парткома, завкома и дирекции завода» - прочел Ефим вслух, его понемногу начала забавлять дидактика редактора.
«Вот именно! Следовательно, имеем ли мы право критиковать лиц, их возглавляющих?»
«Выходит, - подхватил Ефим, сразу понявший, в чем дело, - городская газета не может критиковать городских руководителей разных рангов, республиканская - республиканских, а союзная...»
«Не будем уточнять, - перебил редактор, - вы все поняли, вы же умный парень! Задача нашей прессы - помогать руководящим товарищам, лучшим, доверенным представителям партии, помогать им изживать отдельные недостатки еще имеющиеся в нашей действительности; критиковать тех, кто им мешает не уклоняться от генеральной линии партии. Такова наша, советских журналистов, первая заповедь. Остальное постигнете впоследствии, жизнь обкатает... А уж если нет, то в орнитологи...»
Таков был первый урок начинающему журналисту Сегалу.
Примерно через год после прихода Сегала в редакцию «Резца» началось могучее всесоюзное движение, получившее название своего зачинателя - «стахановское». Великий Сталин усмотрел в этом почине исток нового трудового подъема среди рабочего класса и крестьянства. То тут, то там появлялись последователи Алексея Стаханова.
- А где наши герои-стахановцы? - спросил секретарь парткома на расширенном производственном совещании коллектива механического завода. - Где?!
Таковых не оказалось. И... вот что дальше произошло.
Во втором механическом цехе работал фрезеровщик Кирилл Мефодиевич Лопатин. Человек трезвый, не болтливый, скромный, он всю смену не отрывался от станка. Но и при таком бережном расходовании времени больше полутора норм дать не мог. Вот на него-то и пал выбор. Он должен был стать своим заводским Стахановым.
К рекорду готовились, как к генеральному сражению. Станок Лопатина разобрали по винтикам, ремонтная бригада сутки не выходила из цеха, пока не привела станок в идеальное состояние. В срочном порядке были изготовлены в единственном экземпляре вспомогательные приспособления, как выяснилось позже, крайне недолговечные. Рабочее место Лопатина выглядело как на картинке: под руками у фрезеровщика находилось все, что придумали, произвели и установили десятки людей. Будущему герою оставалось включить идеально отлаженный станок, внимательно следить за его работой. Так он и сделал.
...Смена окончена. Кирилл Мефодиевич Лопатин дал почти пять норм. Ура! Общезаводской митинг. Речи. Цветы. Духовой оркестр. Туш. Весь руководящий состав завода выглядел коллективным именинником. В газетах, на киноэкранах страны замелькали портреты Лопатина, из репродукторов то и дело вырывались гремящие слова о новом герое труда.
«Что же это такое? - задумался тогда Ефим, живой свидетель рождения нового героя-стахановца. - В чем, собственно, состоял подвиг Лопатина? И был ли это подвиг вообще?.. Состоялся коллективно организованный разовый рекорд, инсценировка - ни больше, ни меньше. Сам сочиненный герой не смог бы повторить небывалый «рекорд» ни завтра, ни послезавтра. А сверхотдача в массовом порядке при общем низком техническом уровне производства и вовсе нереальна».
Ефим обратился со своими сомнениями к пожилому партийному товарищу, сотруднику редакции Ованесову: «Вы автор репортажа о подвиге фрезеровщика Лопатина, как вы расцениваете этот подвиг?»
«Как? - подняв брови, переспросил бывалый газетчик. -Что значит «как»?.. Подвиг Лопатина - есть подвиг Лопатина. Он герой дня».
«Это не совсем так, по моему, конечно, - поправился Ефим, - это организованный...»
«Можете не продолжать, - оборвал его Ованесов, - я вас понял. Если даже, допустим, все это организовано нашей партией, то это мудро. Да-да! Мудро! Пример передовика заставит подтянуться десятки, может быть, сотни, тысячи еще отстающих. А в результате?.. Каково, молодой человек?! - Ованесов победно устремил на Ефима черные маслянистые глаза. - Каково?!»
«А в результате, Сурен Арутюнович, например, у нас на заводе вышло наоборот: Лопатин с помощью десятков людей показал высочайшую производительность труда. Его последователи несколько увеличили выработку, но в ущерб качеству - техника подводит, как старая кляча, которую скакать быстрее не заставишь.. Так что же в результате - выигрыш или проигрыш?»
«Можете не продолжать! - снова перебил Ованесов не то строго, не то угрожающе. - Я - солдат партии и знаю, что она всегда права. Печать наша партийная, и коль вы пришли в наш большевистский журналистский стан - Стам нибудьте любезны!.. А иначе... По-дружески, как отец, говорю: с такой установкой в нашей печати не удержаться...»
Таков был второй урок, преподанный молодому журналисту. Однако согласиться с Розенбаумом и Ованесовым, бросить газетную работу Сегал считал своего рода бегством с поля боя.
Позже, когда стал штатным корреспондентом городской, потом и центральной газеты, он встретился и познакомился лично с подлинными газетчиками-бойцами, бессребрениками, бесстрашно атаковавшими пером своим всякую нечисть в новом обществе. Однако журналистский ренессанс в стране продолжался недолго. Незабываемый тридцать седьмой год сильно проредил ряды подлинных журналистов: были сотни - уцелели единицы... И среди них, верно, судьбой и Всевышним хранимый, Ефим Сегал, хоть и не именитый...