Директор заводской школы рабочей молодежи пригласила Ефима на выпускные экзамены.
- Приходите, не пожалеете. Уверена, почерпнете немало интересного и для себя и для газеты.
... Устный экзамен по русскому языку и литературе принимала пожилой педагог Рива Исааковна Шмурак. Она казалась довольной своими питомцами, удовлетворенно покачивала аккуратно причесанной седой головой и с гордостью посматривала на членов комиссии.
Слушая экзаменующихся школьников-подростков, Ефим отдавал должное их целеустремленности и упорству. Шутка ли, в войну со всеми ее тяготами, после полусуточной рабочей смены выкраивать время на учебу! Это ли не геройство!..
- Какое впечатление произвели на вас мои воспитанники? - с этим вопросом Рива Исааковна подошла к Ефиму по окончании экзаменов.
- Оно, вероятно, не совсем совпадает с вашим.
Ефим конспективно изложил свои мысли о преподавании литературы в советских школах. Рива Исааковна слушала его очень внимательно. Взгляд ее больших карих, совсем не постаревших глаз был устремлен на Ефима с настороженным любопытством и затаенным страхом. Она поминутно тревожно оглядывалась, прикладывала указательный палец к губам.
- Знаете, Ефим Моисеевич, - почти прошептала она, -вы говорите мне такое, чего я ни разу ни от кого не слышала. У нас в одесской гимназии, когда я там училась, русскую литературу преподавали совсем, ну совсем по-другому. Но знаете, как говорится—«новые времена—новые песни»... - Рива Исааковна сделала паузу, затем продолжила: - Слушать вас, скажу вам без всякого комплимента, одно удовольствие. Но здесь, в этих стенах, не совсем удобно. Поэтому я набираюсь смелости и приглашаю вас к себе домой.
Не дожидаясь согласия Ефима, она назвала адрес.
- Приходите, я надеюсь, вам у нас понравится. Муж мой - старый бухгалтер. Моя дочь... да, я еще не сказала вам, что у меня есть взрослая дочь - инженер-путеец. Ей тоже будет интересно с вами познакомиться. Мой муж, кстати, играет на скрипке. Бухгалтер - и скрипка! Правда, необычное сочетание? Но у него получается неплохо. Сами услышите.
Ефим не отказался от приглашения Ривы Исааковны, он пришел к Шмуракам, как и обещал, в ближайшую субботу, под вечер.
Семья была в сборе. Глава ее, пожилой, но еще очень бодрый человек, дружески протянул Ефиму руку, пухлые губы его растянулись в приветливейшую улыбку.
- Наум Израилевич, - отрекомендовался он.
- Здравствуйте, здравствуйте, Ефим Моисеевич, хорошо, что пришли... Познакомьтесь, пожалуйста, с нашей доченькой, - сказала Рива Исааковна.
Со стула поднялась невысокая крепенькая женщина лет тридцати двух - тридцати четырех, лицом очень схожая с матерью: несколько крупные черты лица, карие, с типично иудейским разрезом глаза, лицо свежее, с румянцем, яркие ненакрашенные губы, прямые, черные, очень густые волосы.
- Рита, - сказала она просто, с улыбкой.
Ефим охотно пожал ее руку. После нескольких общих фраз, почти одинаковых при первой встрече малознакомых людей, Рива Исааковна обратилась к Ефиму:
- Не взыщите, Ефим Моисеевич, я не выдержала, поделилась с доченькой вашими необычными высказываниями...
- В пересказе мамы, - заметила Рита, - ваши суждения наводят на размышления. Но интересно это услышать от вас, из первых уст. Вы не против?
Ефим не заставил себя упрашивать: люди благожелательные, не праздно любопытные слушатели, а, как он надеялся, приятные собеседники.
- У нас с вашей мамой, — начал он, - шел разговор о самом волнующем ее вопросе — о преподавании литературы в наших школах. Согласитесь, литература, если судить о ней по сумме самых различных сведений, которые она содержит, должна считаться одной из главных учебных дисциплин, формирующих личность. А теперь представьте себе, что именно эту дисциплину учащимся преподносят заведомо тенденциозно, под угодным кому-то или чему-то углом зрения. То есть, в заданном ракурсе рассматривается и творчество, и сама личность любого писателя. А посему Достоевский - реакционер и мракобес, Есенин - кулацкий поэт и вообще под запретом. А кто такой Пушкин в школьной программе? На первом плане - борец против самодержавия и без пяти минут декабрист... Вы ведь помните?
Рита кивнула.
- О Бунине, уверен, многие школьники просто не слыхали. Зато Демьяна Бедного заставляют заучивать наизусть. Как Пушкина! Это не смешно, это страшно. Примеров того, как будущий гражданин впитывает и усваивает запрограммированную ложь - множество. А ведь это - на всю жизнь! Может ли надеяться учитель, в частности, ваша мама, что ее ученики научатся отличать черное от белого, искажение правды от самой правды? Я хочу сказать - научатся ли они самостоятельно анализировать, критически мыслить?.. Вас не утомила моя тирада?
- Нет-нет мне интересно.
- А что знают школьники, да только ли школьники, а и мы, взрослые, например, о современной зарубежной литературе? Боюсь, что постыдно мало. Многих писателей по идейным соображениям не переводят. Фильтруют: что можно, что - не можно, - Ефим махнул рукой, - мы духовно обделены, обобраны. Беден внутренний мир юношей и девушек, вступающих в жизнь... Так было в тридцатые годы, продолжается это и теперь, в сороковых... Так, видать, и пребудет до скончания «новой эры», - горячо и невесело закончил Ефим.
- Ну, что я вам говорила? — Рива Исааковна обратилась к своим домочадцам, как бы призывая их в свидетели чего-то диковинного. - От кого вы в наше время услышите такие крамольные речи? Ой! - Она вскочила с дивана. -Самовар там наверно убежал!
За чашкой чая беседа текла тепло, непринужденно.
- Ешьте, пожалуйста, коржики, - угощала хозяйка Ефима, - еврейские коржики с маком. Вы, наверно, давно не пробовали таких... Знаете, мне повезло: на днях получила по талону килограмм пшеничной муки. А мак у меня еще Бог ведает с какого времени. Вот я и испекла коржики специально для гостя, как-никак - еврей, вспомнит маму, детство.
Коржики Ривы Исааковны оказались точь-в-точь такими же, как те, что много-много лет назад, каждую пятницу выпекала мать Ефима: они рассыпались и таяли во рту, вызывая у него одновременно с чувством удовольствия воспоминание о потерянном родном доме, далеком детстве, давно умершей матери.
- Вот что, дорогой наш гость, - сказал Наум Израилевич, - мы вас сейчас немножко развеселим, займем музыкой.
Он вышел в другую комнату и вскоре появился оттуда с черным матовым футляром, извлек из него старую скрипку с выцветшей декой.
- Это, как вы догадываетесь, не «Страдивариус». А для меня - нет ей цены! Фамильная вещь, - подчеркнул с гордостью Наум Израилевич, - из поколения в поколение переходит. Мой дед был клэзмер... Знаете, Ефим Моисеевич, что такое клэзмер? Наверное не знаете — вы молодой!..
- Представьте себе, Наум Израилевич, знаю. Клэзмер - по-еврейски музыкант, в народном понятии - местечковый музыкант, самоучка.
- Смотрите, а? Какой молодец! Он и это знает!.. - восхитился хозяин. - Так вот слушайте, молодой человек, что я вам скажу. От деда скрипка перешла моему отцу Израилю бен Иосифу. Он по четырнадцать часов в сутки сидел в своей крамнице - так украинцы называют лавку, торговал тем и сем, надо же было прокормить жену, трех девочек, двух сыновей... Ну, скажите, до скрипки ли тут?.. Когда мне исполнилось тринадцать, то есть я имею в виду в день моего совершеннолетия, отец достал из шкафа вот этот футляр с вот этой скрипкой и сказал: "Нухэм, зинун" — что означает по-русски: Нухэм, сыночек мой... — Твой дед Иосиф бен Шолом всю жизнь играл на этой скрипке в еврейских домах в канун праздников и на свадьбах, зарабатывал себе кусок хлеба. Возьми эту скрипку, выучись на ней играть для своего удовольствия, но не дай Бог, для пропитания». И, слава Адонаю, местечковым клэзмером я не стал, окончил в Бердичеве гимназию, выучился на бухгалтера... И представьте себе, к игре на скрипке тоже оказался способным. Сперва пиликал самоучкой, потом брал уроки, можно сказать, у первой скрипки Бердичева... Словом... хватит однако воспоминаний, - оборвал свой рассказ Наум Израилевич. - Риточка, садись за пианино, покажем нашему дорогому гостю наше умение. Начнем, пожалуй, с вальса «На сопках Манчжурии»... Прекрасный вальс, скажу я вам, Ефим Моисеевич, прямо-таки волшебный!.. И наш любимый.
Ефим ждал начала исполнения с невольной настороженностью: в его памяти еще была свежа игра ученицы знаменитого Брюшкова. Кто знает, чем обернется это домашнее музицирование.
Скрипач-любитель играл не очень профессионально, но зато увлеченно, с душой и тактом. Рита аккомпанировала легко и умело, чувствовалось, что отец и дочь отдают немало времени совместной игре, и оба испытывают от этого истинное удовольствие. Их настроение конечно сразу же передавалось слушателям. После вальса прозвучала незнакомая Ефиму пьеса для скрипки.
- Ну, как, Ефим Моисеевич, годимся мы на что-нибудь? - спросил старый Шмурак, предвидя похвалу.
Ефиму и притворяться не пришлось.
- Замечательно, - сказал он взволнованно.
Рита благодарно улыбнулась. Рива Исааковна одними глазами сказала: «Ну, что я говорила?». Наум Израилевич ободренно изрек:
- Спасибо вам, юноша, за комплимент... Слышишь, Риточка, если такой человек нас похвалил, значит, и вправду мы кое-что умеем. А раз так, давай покажем дорогому гостю наш коронный номер. - Скрипач загадочно посмотрел на Ефима. - Знаете что?.. Э! Не будем, Риточка, объявлять, начнем. Еврей не может не знать этой мелодии. Если он еврей.
И верно, с первых же звуков Ефим узнал грустную, протяжную, хватающую за душу мелодию. Он слышал ее много раз в детстве в исполнении талантливого местечкового скрипача-самоучки, бедняка из бедняков, нищего из нищих, одинокого Хаим-Лейбо. Его избушка стояла неподалеку от дома Сегалов. Частенько, весной и летом, из раскрытых окошек хаим-лейбовой хатки лились звуки этой душераздирающей музыки, неизменно исторгавшей слезы из глаз матери маленького Фимки. Да и сам он в те минуты безотчетно волновался...
Вот и сейчас, опустив голову, с закрытыми глазами, слушал он песню без слов, вопль отчаянной жалобы Всевышнему, мольбы о ниспослании несчастному роду Израилеву, волею злого рока рассеянному по всей Земле, гонимому и нещадно истребляемому - спасения и исхода на землю обетованную.
«Плач Израиля». Наверно, ни один народ на Земле не сложил такой бездонно печальной песни. И немудрено: какой еще народ, некогда изгнанный со своей родины, веками блуждает по белу свету, преследуемый, избиваемый, униженный.
До самой глубины души ранили Ефима надрывные звуки «Плача Израиля». Он достал из кармана платок, стараясь незаметным движением осушить увлажнившиеся глаза.
«Плач Израиля». Ефим живо припомнил свое детство, которое пришлось на время кровавого разгула на Украине петлюровцев, махновцев, гайдамаков, прочих крупных и мелких банд. И все резали, резали, резали евреев. В этом нескончаемом разбое Сегалы уцелели не иначе как величайшим чудом. Видно, Господь Бог внял жарким мольбам матери Ефима и его фанатично верующего деда, раба Иосифа.
Потом на Украину пришла Советская власть. Ефимка подрастал в «стране национального и расового равноправия» — это было провозглашено партией большевиков. Позорная черта оседлости была стерта. В пионерском отряде вместе с еврейскими были украинские, польские, русские мальчики и девочки. Ефимка Сегал не чувствовал себя ни обделенным, ни преследуемым. Правда, нет-нет, то тут, то там окружали его украинские пацаны, совали кукиш под нос и противными скрипучими голосами дразнили:
Жид пархатый, дерьмом напхатый, к стенке прижатый и т.д.
Приходилось изо всех сил вырываться от маленьких мучителей и пускаться наутек. Старший пионервожатый, комсомолец Опанас, успокаивал плачущего Ефимку: «Тут сразу ничего не поделаешь, нелюбовь к евреям осталась от проклятой царской поры. Царь натравливал темную бедноту на евреев, а почему? Чтоб свалить на них всю вину за тяжелую жизнь простого народа... Мол, жиды всему причина... все плохое от них. А народ - что? Темнота! Где уж ему разобраться? Погоди, пройдет, перемелется...»
И в самом деле: в те годы антисемитизм в Советском Союзе начал перемалываться, казалось, исчезать. По крайней мере, за одиннадцать лет жизни в столице, вплоть до Отечественной войны, Ефима никто ни разу не упрекнул, что он де человек второго сорта... Сам он дружил преимущественно с русскими парнями, влюблялся в русских девчат, впитал в себя великий русский язык, ставший для него вроде бы ближе материнского. Однако и свою национальную культуру он глубоко чтил, гордился классиками еврейской литературы, такими, как Нахман, Бялик, Шолом Алейхем, Мендель Мойхер-Сфорим. Ему нравились и современные еврейские поэты - Перец Маркиш и Ицхак Фефер. Он гордился еврейским театром на Малой Бронной, его великолепной труппой во главе с Михоэлсом и Зускиным... В общем, он вроде выполнял мудрое завещание Тараса Шевченко: «И чужому учитесь, и своего не забывайте...» Да и можно ли забыть свое, если оно вошло в тебя с молоком матери?
Итак, до войны, еврей Ефим Сегал чувствовал себя в Советской России равным среди равных. Он поверил, что сбылось пророчество комсомольца Опанаса, его пионервожатого - «антисемитизм перемелется на муку», - и что этот помол подхватила очистительная буря, унесла в безграничное пространство, рассеяла и уничтожила навсегда, безвозвратно,..
Навсегда?.. Безвозвратно?., Началась Вторая мировая война. И возродился антисемитизм на советской Руси - под черным гитлеровским знаменем, вооруженный, беспощадный, поклявшийся огнем и мечом истребить иудеев до последнего, от дряхлых стариков до грудных младенцев. И снова пошел на евреев мор: днями и ночами на захваченных землях их резали, пытали, тысячами сжигали в адских печах концлагерей. Вандалью работу с упоением вершили цивилизованные арийцы из фашистских группировок СС, СД, СА, Гестапо - оккупанты, чужеземцы, националисты. А в роли их подручных выступали... советские люди, воспитанные в интернациональном духе, как считалось, насквозь им пропитанные. Среди пособников убийц были и русские, и украинцы, и белорусы. Правда, большей частью подонки да выродки, но смущало число их...
Еще хуже было другое: поход немецких фашистов на евреев не ограничивался их физическим истреблением на оккупированных территориях. Задача виделась масштабнее: посеять антисемитизм на территории СССР повсеместно. Миллионы листовок, разбрасываемых над страной с вражеских самолетов, призывали: «Уничтожайте жидов и комиссаров! Жиды виновники всех ваших бед, они вас обманывают»... Сильные, зловещие всходы дали фашистские посевы... Знать, упали они не на мертвую почву... «Интернационального духа» — как не бывало! Ефим не забыл: солдаты, его товарищи по взводу, узнав, что он еврей, недоверчиво восклицали: «Быть того не может, Сегал, какой же ты еврей? Ты парень смелый, пулеметчик, в разведку ходил. Не-ет! Евреи не такие. Они сейчас все по тылам попрятались. И фамилия у тебя не какой-нибудь там Хаймович, Рабинович, Абрамович! Волосы кудрявые? Ну, и что — у нас, у русских, тоже кудряшей полно. Брось клепать на себя, ты не еврей!»
Ефима настораживал их тон, с каким они произносили «Хаймович, Рабинович, Абрамович» - насмешливый, пренебрежительный, брезгливый... Стало быть, бактерия антисемитизма попала в цель, И ежели она прочно укоренится в людских душах, рассуждал он, что будет после нашей победы?! (Ефим ни на секунду, в самую тяжелую пору отступлений и поражений, не сомневался в нашей победе). Неужто - антисемитизм в социалистическом государстве?
Он пошел со своей тревогой к замполиту дивизии. Тот дружески похлопал его по плечу, уверенно заявил: «Не беспокойся! Не будет такого! Партия не допустит!»
Мысли эти пронеслись в голове Ефима после того, как замолкли последние звуки «Плача Израиля».
- Вы что-нибудь слышали о Бабьем Яре? - нарушил молчание Наум Израилевич, обращаясь к Ефиму. - И знаете об Освенциме, Майданеке, Бухенвальде?.. Сколько же Гитлер за войну уничтожил наших братьев и сестер!.. Когда я беру в руки скрипку и начинаю играть «Плач Израиля», я оплакиваю безвинные жертвы, их предсмертные страдания, мученическую смерть... Не надо прятать слезы, молодой человек! Они текут из сердца, схваченного болью сердца. Не стыдитесь этих слез... И хватит печалиться, -совсем другим, бодрым голосом воскликнул он, - давай, Риточка, в честь нашей победы сыграем «Фрейлэхс»!.. Нет, сначала, пожалуй, выпьем по рюмочке вишневки! Ривочка, ставь бутылочку на стол... Беда - бедой, а праздник - праздником! Лэ-хаим, идн! Лэ-хаим!