- У меня отличный аппетит, увидишь, скоро растолстею. Ты сама ешь получше, береги себя. Скоро выпишусь и заживем мы с тобой на славу! - Ефим не очень-то верил собственным восторженным восклицаниям, и от внутреннего неверия слова его звучали неубедительно, наигранно.
Надя все поняла. И не желая огорчать мужа, в тон ему заверила:
- Конечно, скоро ты окрепнешь, вернешься домой совсем здоровым.
Ни на секунду не забывал Ефим о беременности жены. Была ли она у врача? Не определил ли он пол их будущего малютки? Вопросы вот-вот готовы были сорваться с его языка, да застряли. Почему? Кого он берег? Надю? Себя? Обоих вместе? От чего берег? Неизвестно. Но язык его словно одеревенел.
Надя удивительным образом угадала его мысли.
- Иногда мне кажется, что я ошиблась и ничего нет.
- Ты не могла ошибиться! - испугался Ефим. - Завтра же сходи к врачу. У нас должен быть ребенок, ведь ты тогда уверенно сказала...
И вдруг, неведомо откуда, в голову ему прыгнула, заплясала на одной ножке пакостная мыслишка: «Хорошо бы Надя ошиблась! Хорошо бы! Какие дети в их положении?
Потом, потом...»
- Вон! — вскрикнул он. — Проклятая! Вон, отвяжись!
- Ты что? - испугалась Надя.
Он сильно тряхнул головой, очнулся, увидел побледневшее лицо жены, встревоженный, обиженный взгляд. Он схватил ее за руки.
- Прости, ни с того, ни с сего лезет всякая чертовщина... Не волнуйся... «Все пройдет, если рядом со мной воплощение мысли и чувства».
Надя коснулась шелковой ладонью его лба.
- Температуры нет. Тебе лучше? Может быть, мне уйти, ты устал?
- Не уходи, ради Бога, я так соскучился, мне с тобой так хорошо, родная моя...
Они расстались после повторной настоятельной просьбы дежурной медсестры. Лежа в постели, Ефим мысленно продолжал свидание со своей храброй «курочкой без мамы».
Володя, лежа на своей койке, то и дело косил глаза на соседа.
- Вы не спите? - спросил, наконец.
- Нет, не сплю, прикрыв очи, мечтаю... Спросите, о чем? О самом малом: поскорее вырваться отсюда к милой супруге.
- Да, жена у вас милая, очень милая... Что ж, могу вам предсказать: месяца через полтора вы будете дома. А вот я... Когда меня выпустят из этой каталажки?.. Ладно, - махнул рукой, - давайте ужинать. Принесу чайник, приступим к обжорству.
Некоторое время оба с аппетитом уписывали приношения заботливых жен, запивали чаем.
- Володя, - нарушил молчание Ефим, - я хочу задать вам один вопрос. Может быть, он покажется вам странным. Что вы здесь делаете?
- Пью чай с достопочтенным Ефимом Сегалом, - с иронией улыбнулся Володя, сделав театральный поклон в сторону Ефима.
- Нет, серьезно... можете, конечно, не отвечать. Сказать вам, что меня удивляет? Не то, что, на мой взгляд, вы совершенно здоровы и почему-то здесь сидите, нет, совсем другое: как за такой долгий срок пребывания в этом учреждении вы не сделались больным уже в самом деле, не рехнулись?
Володя усмехнулся с горечью.
- Сам удивляюсь. Иммунитет против сумасшествия необыкновенный... Вы верно догадались: психически я здоров, и нервы у меня, видно, из прочного металла. Иначе сейчас перед вами сидел бы не человек, а человекоподобное... Вернее, не сидел тут, а испускал бы дух в каком-нибудь адском отсеке... Как я попал в эту обитель? Расскажу, если вам интересно.
- Еще спрашиваете!
- Тогда закруглим трапезу, уляжемся с комфортом, выключим свет... Рассказ мой будет не коротким.
- Итак, - начал он, - моя родная станица обрисована в романе Шолохова «Поднятая целина». Но я забежал вперед. Надо все по порядку.
Пять лет кряду, до лишения свободы, я преподавал русский язык и литературу в станице. Специальность - фамильная. Мой отец занимался тем же и в той же школе. В 1937 году его арестовали по ложному доносу. Вкатили как врагу народа десять лет и сослали в один из лагерей НКВД. В той преисподней мой бедный отец, честнейший из честных, наверняка умер бы, так и не поняв, в чем и перед кем он виноват... На его счастье, лагерь, где он отбывал срок, посетил случайно один высокий чин аппарата Ежова. При инспектировании мест каторжных работ он увидел моего отца, с которым вместе воевал в свое время против басмачей... Бывают же чудеса на свете! Тот самый чин пожалел отца, поверил в его невиновность. В общем, к нашей радости, глава нашей семьи на восемь лет раньше очутился у себя дома с полной реабилитацией. Но два года ежовского «курорта» превратили моего отца, физически, казалось, человека несокрушимого, в живую мумию. Радость наша была короткой. Вскоре мы его похоронили.
Володя помолчал.
- Все же мы успели тогда о многом переговорить. Незадолго до кончины отец сказал мне: «Сын, я воевал за Советскую власть на фронтах Гражданской, с белогвардейцами, в Средней Азии - с басмачами. Я служил ей всю свою жизнь верой и правдой, высокой убежденностью. И вот за все это она оскорбила меня недоверием, унизила и убила, как заклятого врага...» Помню, он сказал: «Нет, Советская власть так поступить со своим воином и аратаем - не посмела бы! И если бы с одним мной разделалась неоправданно, можно было бы подумать - трагическая ошибка. Но в лагере, рядом со мной, мучились тысячи таких же безгрешных перед новой властью, таких же ей преданных. И тогда, - сказал отец, - я пришел к страшному выводу: нет у нас Советской власти. Под ее вывеской утвердилась разновидность произвола, которому и название точное не подобрать...» Он выразился, помню, так: В чем-то это новое общественное устройство страшнее фашизма, ибо фашизм - не маскируется! А то, что образовалось у нас, рядится в добродетель под красным знаменем равенства и братства». Отец, по-моему, больше страдал в тот момент от душевного надлома, чем от болей физических. Он, помню, несколько раз повторил тогда: «Как бы я хотел ошибиться! Как бы я хотел ошибиться! - И заключил так: - Постарайся разобраться до конца, что произошло с нашей многострадальной страной, и прошу тебя: стань учителем, неси людям свет и правду, чем бы тебе за это не пришлось поплатиться».
Я поклялся отцу выполнить его завещание. Да, я упустил важную деталь из предсмертного наказа отца. Он просил, чтобы я, если жизнь опровергнет его страшный вывод, явился к нему на могилу с радостной вестью... И вот прошло больше десяти лет. Много раз побывал я у родной могилы, подолгу простаивал над ней молча: сказать отцу мне было нечего. Он оказался провидчески прав: никаких признаков народовластия нет у нас и в помине. Трижды обожествленный после Победы Иосиф Сталин правит народами новой Российской империи, как стадом баранов. МВД во главе с душегубом Берия - государство в государстве... Вот так, дорогой мой Ефим Сегал, вот так. - Володя замолчал. Ефим слышал, как он нервно барабанил пальцами по крышке больничной тумбочки.
- Я благодарен судьбе за то, что свела нас, - сказал Ефим, - встретить единомышленника - удача редкостная, особенно в наше время. Но вы все-таки не рассказали, за что вас упрятали сюда?
- Вы еще не догадались? За вольнодумство, есть такое, как сказано в толковых словарях - «устаревшее», понятие, то есть за неугодные властям речи. Как это случилось - сейчас услышите. Давайте закурим, немножко передохнем — и я доскажу остальное.
- Я уже говорил, - продолжил Володя несколько минут спустя, - что стал учителем, в пределах возможного учил детей умению распознавать правду. И даже такая вроде бы малость выпирала за дозволенные рамки. Меня не раз одергивали, предупреждали. Однажды я рассказал на уроке о «Поднятой целине» - романе моего знаменитого земляка, о том, что события, изображенные в романе, развертывались на моих глазах. И хотя во время коллективизации мне было всего девять лет, я отлично запомнил все то, что ребенком видел. Оценил, осмыслил потом, повзрослев. Мой рассказ, естественно, отличался от шолоховского повествования. Я попытался осторожно внушить учащимся мысль о том, что книжка Шолохова - ни что иное как намерение средствами художественной прозы оправдать неслыханное историческое злодейство, обелить методы давыдовых да нагульновых, этих рыцарей коллективизации. Упомянул я на уроке и о небезызвестной статье великого Сталина «Головокружение от успехов», В романе ей отведена роль этакого волшебного жезла, своевременного предупреждения мудрейшего из мудрейших некоторым перегибщикам, у которых якобы голова закружилась от непомерных успехов в начале коллективизации. Я слегка намекнул своим воспитанникам, что писатель несколько поступился истиной, осторожненько дал понять, что Сталин мог и обязан был предотвратить «варфоломеевскую ночь» советского крестьянства, если бы выступил со своей статьей значительно раньше.
Никого посторонних в классе не было. Ночью меня арестовали, через день я оказался на Лубянке. Утром привели к следователю. Мясистый ублюдок лет тридцати пяти ощупал меня водянисто-голубыми глазами, в упор спросил: «Что же ты, Жуковский, советский педагог, своим ученикам антисоветчину в голову вколачиваешь?.. Молчишь?.. Ну-ну, молчи. Предупреждаю: у нас не таким героям языки развязывали... Ладно, пока выкладывай биографию, сведения о родителях, о близких родственниках заодно».
Я на минуту заколебался: говорить следователю об аресте отца в тридцать седьмом или не стоит? Решил рассказать: все равно узнает. Я говорил, он записывал. Спросил: «Все?» Заметил: «Сыночек в батю. Филологический окончил? Я тоже, но это к слову. - Протянул мне две странички текста, отпечатанные, на машинке. - Узнаешь, - спрашивает, - свой шизофренический бред на уроке?..» Я прочел: сказанное мной на уроке было передано почти слово в слово. Меня обдало холодом: выходит, среди моих учеников - детей! - нашелся стукач!
Я не стал ничего отрицать, это уже не имело никакого значения.
Следователь удивился. «Подтверждаешь?.. Значит ты - убежденный антисоветчик. А тебе известно, правдолюб, что за это полагается?.. Девять граммов в затылок, и ваших нет!»
Отвечаю: «Хоть девять килограммов, от этого «Поднята целина» не станет ни правдивей, ни честней...»
Он посмотрел на меня очень внимательно и как будто открытие сделал: «Вот ты какой! Ну и ну!.. Постой, постой, - он вроде бы спохватился, - а ты, часом, не того? - выразительно покрутил пальцем у виска. - Так оно и есть, ты, Жуковский, - шизик, псих, нормальные советские люди на допросе в МВД в таком не признаются...»
Вот какой дорожкой попал я сюда, в дурдом, вместо тюремной камеры, а то и расстрела. Попомните мое слово: у этого коварнейшего иезуитского метода расправы с вольнодумцами - огромное будущее. Им воспользуются и преемники Сталина, и тогда... - он не успел договорить. В палату вошел дежурный врач, зажег свет, не глядя на Володю, скороговоркой приказал:
- Жуковский, собирайтесь, возьмите личные вещи и следуйте за мной.
- Куда? Зачем?
- Вы переводитесь в другую больницу.
- В какую больницу? Почему среди ночи? - подавляя волнение, спросил Володя.
- Не знаю... Поторапливайтесь, пожалуйста, вас ждут.
Огорошенный непонятным, оттого еще больше пугающим происшествием, Ефим тоже вскочил с постели, еле держась на ногах, лихорадочно вздрагивая всем телом, бессмысленно переводил взгляд то на Володю, то на врача.
- Вот видите, Ефим, - попробовал пошутить Володя, - грянул гром среди ясного неба, ясненького. - Он протянул Ефиму свою сильную руку. - Прощайте, жаль расставаться. Будьте здоровы, счастливы, стойки! И берегитесь!
- Прощайте, - едва выговорил Ефим, - прощайте! Бог даст встретимся. Мы еще молоды!
- Дай-то Бог! - с грустью усмехнулся Володя и скрылся за дверью палаты.