Заехав за герцогиней на улицу Варенн, они направились к Дому инвалидов, переехали Сену и, подхваченные волною других карет, покатили по авеню Елисейских полей и поднялись к Триумфальной арке Звезды.
Девушка, сидевшая теперь рядом с Оливье, спиной к лошадям, жадно смотрела на этот поток экипажей широко раскрытыми, наивными глазами. Время от времени герцогиня и графиня легким кивком головы отвечали на чей-нибудь поклон, и тогда она спрашивала: "Кто это?" "Понтеглены", или: "Пюисельси", или: "Графиня де Локрист", или "Красавица, госпожа Мандельер", - отвечал Бертен.
Сейчас они ехали по центральной аллее Булонского леса, среди грохота и мелькания колес. Экипажам было здесь не так тесно, как перед Триумфальной аркой, и они, казалось, состязались в неустанном беге. Фиакры, тяжелые ландо, величественные восьмирессорные кареты обгоняли друг друга, но внезапно вырвалась вперед виктория, запряженная одним рысаком и с бешеной скоростью уносившая сквозь всю эту катившуюся буржуазную и аристократическую толпу, сквозь все классы, все сословия, все ранги и титулы небрежно развалившуюся молодую женщину в смелом светлом туалете, овеявшем кареты, мимо которых ехала его обладательница, странным запахом неведомого цветка.
- А кто эта дама? - спросила Аннета. Бертен отвечал: "Не знаю", а герцогиня и графиня обменялись улыбками.
Почки на деревьях распускались, соловьи, привыкшие к этому парижскому парку, уже защелкали в молодой листве. Приближаясь к озеру, ландо поехало шагом, и из кареты в карету, колеса которых задевали друг друга, полились нескончаемые приветствия, улыбки и комплименты. Теперь это напоминало скольжение по воде флотилии лодок, в которых сидят благовоспитанные дамы и господа. Герцогиня, поминутно кивавшая головой тем, кто снимал шляпу и кланялся ей, словно производила смотр, и, по мере того, как эти люди проезжали мимо, припоминала все, что она знала, думала или подозревала.
- Смотри, детка, вот опять прекрасная госпожа Мандельер, украшение Франции.
Сидя в легкой, кокетливой карете, украшение Франции с притворным равнодушием к этой своей общепризнанной славе позволяло любоваться своими большими темными глазами, низким лбом под шлемом черных волос и властным, чуть великоватым ртом.
- Все-таки она очень хороша, - заметил Бертен. Графиня не любила, когда он восхищался другими женщинами. Она слегка пожала плечами и ничего не ответила.
Но девушка, в которой внезапно проснулся инстинкт соперничества, осмелилась возразить:
- А я этого не нахожу. Художник повернулся к ней:
- Как, ты не находишь ее красивой?
- Нет, у нее такой вид, словно ее окунули в чернила. Герцогиня в восторге засмеялась.
- Браво, детка! Вот уже шесть лет, как половина парижских мужчин без ума от этой негритянки! У меня такое впечатление, что они забыли о нашем существовании. Стой! Посмотри-ка лучше на графиню де Локрист.
С белым пуделем в ландо, изящная, как миниатюра, блондинка с карими глазами, тонкие черты которой тоже вот уже лет шесть вызывали восторженные восклицания у ее поклонников, раскланивалась с улыбкой, застывшей у нее на губах.
Нанета опять не выразила восхищения.
- Но ведь графиня уже не первой молодости, - заметила она.
Бертен в ежедневных спорах об этих двух соперницах обычно не стоял за графиню, но тут он неожиданно рассердился на привередливость какой-то девчонки.
- Черт побери! - сказал он. - Она может кому-то нравиться больше, кому-то меньше, но она очаровательна, и я желаю тебе стать такой же красивой, как она.
- Будет вам! - вмешалась герцогиня. - Вы замечаете только тех женщин, которым перевалило за тридцать. Девочка права: вы расхваливаете только тех, которые уже отцветают.
- Позвольте! - воскликнул он. - Женщина становится воистину красивой только в более позднем возрасте, когда весь ее облик совершенно вырисовывается.
И, развивая мысль о том, что первая свежесть - это только лак на созревающей красоте, он стал доказывать, что светские мужчины не ошибаются, когда не обращают особого внимания на молодых женщин в пору их полного блеска, и что они правы, когда провозглашают их красавицами лишь к концу их расцвета.
- Он прав, он судит как художник. Юное личико - это очень мило, но всегда немного банально, - тихо сказала польщенная графиня.
Художник, продолжая отстаивать свою точку зрения, заметил, что приходит время, когда лицо начинает утрачивать неуловимую прелесть юности и приобретает свои окончательно определившиеся черты, свой характер, свое выражение.
Графиня соглашалась с каждым его словом, выражая свое согласие решительными кивками головы, и чем упорнее он отстаивал свою мысль - с жаром адвоката, произносящего защитительную речь, с воодушевлением подсудимого, доказывающего свою невиновность, - тем смелее она ободряла его взглядами и жестами, как если бы они заключили договор о взаимной поддержке в час беды, о совместной защите от чьего-то опасного и ошибочного мнения. Аннета, вся ушедшая в созерцание, почти не слушала их. Ее смеющееся личико стало серьезным, и она примолкла, опьяненная радостью этой толчеи. Это солнце, эта листва, эти экипажи, эта прекрасная, роскошная и веселая жизнь - все это было для нее!
Она тоже сможет приезжать сюда каждый день, и ее так же все будут знать, будут кланяться ей и завидовать, а мужчины, указывая на нее, быть может, скажут, что она красива. Она все время выискивала глазами самых, по ее мнению, элегантных мужчин и женщин, и спрашивала их имена, интересуясь лишь теми сочетаниями слогов, которые когда-то нередко попадались ей в газетах или в учебнике истории и которые сейчас порою вызывали в ней нечто похожее на уважение и восторг. Она все никак не могла прийти в себя при виде этой вереницы знаменитостей и даже не вполне верила в то, что они настоящие, - ей казалось, что она смотрит какой-то спектакль. Фиакры вызывали у нее презрение, смешанное с отвращением, мешали ей, раздражали ее, и неожиданно она сказала:
- По-моему, сюда следовало бы пускать только собственные выезды.
- Прекрасно, мадмуазель; ну, а как же быть со свободой, равенством и братством? - спросил Бертен.
Она сделала гримасу, означавшую: "Об этом рассказывайте кому-нибудь другому", - и продолжала:
- Извозчики могли бы ездить и в другой лес, - например, в Венсенский.
- Ты отстаешь, детка, ты еще не знаешь, что у нас теперь расцвет демократии. Впрочем, если ты хочешь видеть Булонский лес во всей его красе, приезжай сюда утром: ты найдешь здесь только цвет, самый цвет общества.
И он тут же набросал картину, одну из тех картин, которые так хорошо ему удавались, - картину утреннего Леса с его всадниками и амазонками, этого клуба для избранных, где все знают друг друга по именам и даже по уменьшительным именам, знают родственные связи, титулы, добродетели и пороки, как если бы все эти люди жили в одном квартале или в одном провинциальном городишке.
- А вы часто здесь бываете? - спросила она.
- Очень часто; право же, это самый прелестный уголок Парижа.
- По утрам вы ездите верхом?
- Ну да!
- А после, днем, вы делаете визиты?
- Да.
- Но когда же вы работаете в таком случае?
- Ну, работаю я.., когда придется! Ведь я пишу портреты красивых женщин, я выбрал занятие себе по вкусу, - а раз так, я должен видеть и сопровождать их едва ли не всюду.
- И пешком и верхом? - по-прежнему без улыбки прошелестела она.
Он искоса бросил на нее довольный взгляд, казалось, говоривший: "Ну, ну! Уже остришь. Для начала недурно!"
Налетел порыв холодного ветра, примчавшегося издалека, с шири равнин, еще не совсем пробудившихся от спячки, - и весь лес, весь этот кокетливый, зябкий, великосветский лес вздрогнул.
Несколько секунд дрожали листочки на деревьях и платья на плечах. Все женщины почти одинаковым движением снова накрыли руки и грудь спустившимися было с плеч накидками, а лошади рысью понеслись с одного конца аллеи к другому, словно их подхлестнул промчавшийся по их спинам пронизывающий ветер.
На обратном пути, под серебристое позвякивание уздечек, они ехали быстро, и их заливал косой, красный дождь лучей заходящего солнца.
- Разве вы возвращаетесь домой? - спросила художника графиня, знавшая все его привычки.
- Нет, я еду в клуб.
- В таком случае мы вас подвезем.
- Отлично, благодарю вас.
- А когда вы пригласите нас с герцогиней к себе на завтрак?