Этот придворный живописец парижанок, которого поклонники окрестили "Ватто эпохи реализма", а хулители называли "фотографом дамских платьев и манто", часто принимал у себя то за завтраком, то за обедом красивых женщин, которые ему позировали, а также других дам, непременно известных, непременно знаменитых, и всем им очень нравились эти маленькие развлечения в доме холостяка.
- Может быть, послезавтра? Вам будет удобно послезавтра, дорогая герцогиня? - спросила графиня де Гильруа.
- Да, да; вы очень любезны. Господин Бертен никогда не подумает обо мне в такого рода случаях. Сейчас видно, что я уже немолода.
Графиня, привыкшая смотреть на дом художника до некоторой степени как на свой собственный, сказала:
- Будем только мы вчетвером, только наша сегодняшняя четверка: герцогиня, Аннета, я и вы, - не так ли, господин великий художник?
- Никого, кроме нас, - подтвердил он, выходя из кареты. - Я вас угощу раками по-эльзасски.
- Ох! Этак вы избалуете девочку!
Он откланялся, стоя у дверцы экипажа, потом быстро вошел в парадный вестибюль клуба, бросил пальто и трость армии лакеев, вскочивших, словно солдаты при появлении офицера, поднялся по широкой лестнице, прошел мимо другого отряда слуг в коротких панталонах, толкнул какую-то дверь и внезапно почувствовал себя бодрым, как юноша, услышав в конце коридора несмолкаемый лязг скрещивающихся рапир, топот ног и громкие голоса:
- Задет!
- Мне!
- Мимо!
- Попало!
- Задет!
- Вам!
В фехтовальном зале состязались противники в серых полотняных куртках, в кожаных безрукавках, в штанах, стянутых у щиколоток, и в каком-то подобии фартуков, закрывавших грудь и живот; подняв левую руку, согнутую в кисти, и держа в правой, которая казалась огромной из-за перчатки, тонкую и гибкую рапиру, они делали выпады и выпрямлялись с быстротой и гибкостью заводных марионеток.
Другие отдыхали, разговаривали, красные, потные, все еще тяжело дыша и держа в руке носовой платок, которым они вытирали лоб и шею; третьи, сидя на четырехугольном диване, опоясывавшем весь громадный зал, наблюдали за состязаниями. Ливерди был противником Ланда, а клубный учитель фехтования Тайяд - противником верзилы Рокдиана.
Бертен, чувствовавший себя здесь как дома, улыбался и пожимал руки.
- Я с вами! - крикнул ему барон де Бавери.
- К вашим услугам, дорогой мой. И он пошел в гардеробную переодеваться. Давно уже не чувствовал он себя таким сильным и ловким и, предчувствуя, что будет иметь успех в состязании, торопился с нетерпением школьника, который бежит играть. Очутившись лицом к лицу с противником, он сразу атаковал его с невероятной горячностью и, задев его одиннадцать раз за десять минут, так утомил его, что барон запросил пощады. Потом он сразился с Пюнизимоном и со своим коллегой Амори Мальданом.
Ледяной душ, охладивший его распаренное тело, напомнил ему о том, как он, когда ему было двадцать лет, купался глубокой осенью, бросаясь с загородного моста в Сену вниз головой, чтобы потрясти буржуа.
- Ты здесь обедаешь? - спросил его Мальдан.
- Да.
- У нас отдельный столик с Ливерди, Рокдианом и Ланда. Поскорее: уже четверть восьмого!
Переполненная столовая жужжала, как потревоженный улей.
Здесь были все парижские полуночники, все бездельники и праздношатайки, все те, кто не знает, чем заняться после семи вечера, и обедает в клубе, надеясь на случайную встречу, чтобы прицепиться к кому-то или к чему-то.
Как только пятеро приятелей уселись за стол, банкир Ливерди, коренастый, крепкий сорокалетний мужчина, сказал Бертену:
- Вы сегодня прямо как бешеный.
- Да, нынче я мог бы творить чудеса, - отвечал художник.
Остальные улыбнулись, а пейзажист Амори Мальдан, низкорослый, тощий, плешивый, седобородый человечек, с лукавым видом сказал:
- Вот и у меня тоже в апреле всегда бывает прилив новых сил, и на мне появляется несколько листочков, самое большее с полдюжины, а потом все это выливается в чувство, только вот плодов не бывает никогда.
Маркиз де Рокдиан и граф де Ланда выразили ему соболезнование. Оба они были старше Мальдана, хотя самый опытный взгляд не мог бы точно определить их возраст, оба были клубными завсегдатаями, наездниками и фехтовальщиками, тело у них, благодаря постоянным упражнениям, стало железным, и оба хвалились, что во всех отношениях они моложе изнеженных повес молодого поколения.
Рокдиан, человек знатного происхождения, был принят во всех домах, даром что его подозревали во всевозможных темных денежных делишках, - оно и неудивительно, утверждал Бертен, коль скоро маркиз столько лет не вылезал из игорных домов; он был женат, но не жил с женою, которая выплачивала ему ренту, состоял директором бельгийского и португальского банков, и весь его энергический облик, облик Дон Кихота, говорил о том, что он весьма дорожит своей несколько замаранной честью - честью дворянина, пустившегося во все тяжкие, честью, которую время от времени омывала кровь царапины, полученной на дуэли.
Граф де Ланда был добродушный великан, гордившийся своим ростом и широкими плечами; у него была жена и трое детей, но, несмотря на это, он с превеликим трудом заставлял себя обедать дома три раза в неделю, остальные же дни, после состязаний в фехтовальном зале, проводил с приятелями в клубе.
- Клуб, - говаривал он, - это семья для тех, кто еще не обзавелся семьей, для тех, у кого ее никогда не будет, и для тех, кому скучно в своей семье.
Сперва разговор зашел о женщинах, затем начались анекдоты, затем воспоминания, потом собеседники расхвастались и даже пустились в излишние откровенности.
Маркиз де Рокдиан предоставлял слушателям догадываться о том, кто были его любовницы, весьма точно их описывая; это были светские женщины, и он не упоминал их фамилий.
Банкир Ливерди называл имена своих любовниц. Он рассказывал так:
- В то время я был очень близок с женой одного дипломата. И вот как-то вечером, уже уходя от нее, говорю: "Знаешь, малютка Маргарита..."
Видя на лицах слушателей улыбки, он останавливался, но тут же продолжал:
- Эх, вот я и сболтнул лишнее! Следовало бы взять за правило называть всех женщин Софи.
Оливье Бертен, человек весьма сдержанный, на все вопросы обычно отвечал так:
- Я довольствуюсь своими натурщицами. Приятели делали вид, что верят ему, а Ланда, отдававший предпочтение обыкновенным девкам, оживлялся при мысли о всех лакомых кусочках, которые ходят по улицам, и о всех молодых особах, раздевающихся перед художником за десять франков в час.
По мере того, как бутылки пустели, в "наших старичках", как называла их клубная молодежь, в "наших старичках", раскрасневшихся, разгоряченных, пробуждались подогретые вином желания, разгорались страсти.
После кофе Рокдиан разболтался, - теперь его рассказы стали более правдоподобными, - и, позабыв о светских женщинах, принялся воспевать обыкновенных кокоток.
- Париж, - говорил он, держа в руке рюмку кюммеля, - это единственный город, где мужчина не стареет, единственный город, где мужчина и в пятьдесят лет, если только он хорошо сохранился и еще крепок, всегда найдет восемнадцатилетнюю крошку, этакого прелестного ангелочка, который его полюбит.
Ланда, убедившись, что после ликеров Рокдиан стал самим собой, принялся восторженно подпевать ему и перечислять всех молоденьких девочек, которые до сих пор все еще обожали его.
Но Ливерди, человек более скептической складки, утверждавший, что хорошо знает настоящую цену женщинам, пробурчал:
- Ну да, они всегда будут говорить вам, что обожают вас.
- Они мне это доказывают, дорогой мой, - возразил Ланда.