Два дня, не переставая, лил сильный дождь. Земля так напиталась влагой, что на поверхности образовались огромные лужи. Все это время Эвелин угрюмо слонялась по дому, пытаясь обуздать шторм в собственной душе.
Отчуждение Натана задело ее за живое. Поразительно, как быстро их сердца вновь потянулись друг к другу, словно повинуясь какой-то волшебной силе. После трех лет горя и разлуки случилось настоящее чудо. Она обрела то, о чем уже и не мечтала, — собственного мужа.
А сейчас он казался ей таким же далеким, как лежавший в могиле Робби. Со своего места у окна Эвелин видела верхушку каменного херувима.
— Проклятый дождь все не кончается, — проворчала Кэтлин, входя в комнату Эвелин со стопкой сырых простыней. — Удивительно, как нас еще не смыло в море.
«Очень жаль», — подумала Эвелин. После резкого разговора с Натаном в его кабинете она видела мужа всего два раза. Первый раз это было за завтраком, он вежливо отвечал на ее вопросы, но при первой же возможности ушел из столовой.
А второй раз — в детской. Да-да, в детской — последнем бастионе ее страданий. Она, наконец, нашла в себе мужество туда войти. Правда, не сразу: она несколько раз подходила к этой комнате, стояла и смотрела на закрытую дверь, а потом уходила. В очередной раз, все-таки собравшись с духом, она взялась за ручку двери, помедлила и осторожно, затаив дыхание, открыла створку.
Наверное, именно поэтому Натан ее не услышал.
Он сидел на детском стульчике, обхватив лицо руками. Увидев мужа, Эвелин удивленно вскрикнула.
Натан резко поднял голову и быстро поднялся со стульчика. Явно напуганный ее неожиданным появлением, он нервно провел рукой по волосам.
— Прошу прощения, — поспешно сказала Эвелин. — Я не знала, что ты здесь… не хотела тебя беспокоить.
— Входи, пожалуйста, — пригласил он.
Она заглянула в комнату, увидела детскую кроватку с поднятыми боковыми стенками, защищавшими ребенка от падения.
Именно в этой кроватке Робби испустил свой последний вздох.
В детской ничего не изменилось: в маленьком гардеробе по-прежнему висела одежда Робби, под ней стояли в ряд его ботиночки и сапожки. Кроватка была застелена пожелтевшим от времени постельным бельем. На низкой полке, до которой он мог легко дотянуться, аккуратно размещались игрушки.
— Я и забыла, как много у него лошадок и пони, — улыбнулась она.
«Пони» было его первым словом.
Она взяла мягкую лошадку и выглянула в окно, выходившее на маленький розарий. Дождь лил, не переставая, струи воды стекали по оконным стеклам.
— Он часто залезал на подоконник и прижимался лицом к стеклу, — сказала Эвелин и приложила ладонь к окну, потом отступила назад. Лошадка повисла у нее в руке. — Здесь сыро. — Она посмотрела на Натана: — Как ты думаешь, это как-то способствовало его болезни?
— Нет, — тихо ответил он. — Здесь сыро, потому что в комнате давно никто не жил.
Нуда, конечно, он прав.
— Я часто спрашивала себя, была ли в этом моя вина…
— Нет, — быстро сказал Натан. — У него с рождения было слабое сердце, Эви, а лихорадка еще больше его ослабила. Он не мог прожить долго.
Эти слова больно ранили ее сердце, но она была с ними согласна.
— Возможно, все дело в том, что я сама переболела легкой простудой во время беременности. Помнишь, перед самыми родами…
— О Боже! — Натан положил руки ей на плечи, заставив замолчать. — Посмотри на меня, — приказал он. — Послушай меня. Ты была самой лучшей мамой, которую я когда-либо видел, Эвелин. Ты ничем не навредила ребенку. Ничем! Если тебе надо кого-то обвинить в его смерти, обвини меня. Гораздо вероятнее, что причиной его слабого здоровья стало мое многолетнее пьянство.
— Что?
Он уронил руки.
— Я виноват, — сухо произнес Натан. — Я подозревал это с момента его рождения.
— Нет, Натан, — поспешно возразила Эвелин. — Нет-нет, я не позволю тебе себя корить!
Он покачал головой, но Эвелин схватила его за руку и заставила посмотреть ей в глаза.
— Ты все это время полагал, что виноват в его смерти? Он поморщился. Ответом ей был проблеск страдания в его взгляде.
Эвелин обхватила его лицо руками.
— Ты здесь ни при чем, — уверенно повторила она. — Неужели ты, в самом деле, так думал? Нет, Натан, нет. Помнишь, как яростно он боролся за право появиться на свет? В нем была твоя сила. А как отчаянно он сражался с болезнью? Это тоже благодаря твоей силе.
Натан стиснул зубы. Сердце Эвелин разрывалось от жалости. Она и не подозревала, что его терзают знакомые ей бесконечные, жестокие вопросы.
— Ох, Натан, — ласково проговорила она и погладила его по груди.
Он накрыл ее руку своей и прижал к сердцу.
— Похоже, нас обоих мучают одни и те же сомнения. — Он вдруг отступил назад. — Ладно, не буду тебе мешать. Оставляю тебя наедине со своими мыслями.
— Натан, не уходи, пожалуйста…
Но он уже был у двери. Растерянно взглянув на нее, он шагнул в коридор и тихо затворил за собой дверь.
После его ухода по комнате как будто прошелся холодный ветерок. Эвелин опять обхватила себя руками и медленно обвела глазами каждый предмет обстановки.
Она вышла из детской только через час с небольшим. Задремав на кровати няни, она проснулась от промозглого холода и в последний раз остановилась взглядом на кровати Робби. Наконец-то, после стольких лет, сумела посмотреть в лицо судьбе и принять неизбежность смерти сына — принять раз и навсегда.
Теперь ей предстояло сразиться с новыми демонами.
Она как раз размышляла над этим, когда вошла Кэтлин с простынями. Горничная слонялась по комнате и ругала погоду, а Эвелин молча сидела у окна. Внезапно она увидела Натана, идущего с берега реки. На нем были плащ, застегнутый у горла, и широкополая шляпа, с которой ручьями стекала вода.
— Боже мой, нашел время для прогулок, — буркнула Кэтлин. — Так ведь запросто можно простудиться.
Эвелин приложила ладонь к оконному стеклу. Оно было холодным. Натан наверняка замерз.
— Скажите ему, мэм. Вас он послушает.
— К сожалению, моего мужа не интересует мое мнение.
— О вреде дождливой погоды? — недоуменно спросила Кэтлин.
— Обо всем. Он переменился ко мне.
— Что? Вы наверняка ошибаетесь, мэм, — возразила горничная, отворачиваясь от окна. — Позвольте сказать: я видела, как он на вас смотрит. Во всей Англии нет мужчины, который любил бы свою жену сильнее, чем он, вы уж мне поверьте.
— Это было до его последней поездки в Лондон на этой неделе, — вздохнула Эвелин и провела пальцем по стеклу, — и до его встречи с Данхиллом.
Тишина была такой оглушающей, что Эвелин оглянулась. Бедняжка Кэтлин стояла, разинув рот.
— О Господи, — наконец выдавила она. Эвелин грустно улыбнулась:
— Вот именно.
— Но вы же извинились перед ним.
Это прозвучало как утверждение. Неодобрительный тон горничной удивил Эвелин. У нее в голове крутилось множество резких ответов, но она вдруг поняла, что Кэтлин права: надо попросить прощения. В то время это казалось ей странным — извиняться перед человеком, который вел себя ничуть не лучше ее. Она ненавидела общество, которое, закрывало глаза на грехи мужчины, а женщину безжалостно казнило за малейшую оплошность.
Однако то, что сделал Натан, почти не имело значения. Важно было то, что сделала она. Эвелин теперь искренне раскаивалась и жалела, что вообще уехала из Истчерча. Жалела обо всем, что с ними произошло, и, самое главное, о том, что ей не хватило сил это выдержать.
Поэтому вечером того же дня Эвелин изобрела предлог для встречи с мужем — попросила Бентона сказать графу, что у нее в спальне не работает камин. Когда Натан пришел, она попросила у него прощения.
— Что? — спросил он, стоя на одном колене и осматривая дымоход.
— Прости меня, — повторила она, крепко сцепив руки. — Я очень, очень… виновата перед тобой, — произнесла она с запинкой, разводя руки в стороны.
Натан встал с пола и удивленно воззрился на нее:
— Я не совсем понимаю, что ты имеешь в виду. О Боже, как же это трудно!
— Прости меня, Натан, зато, что я заставила тебя страдать.
Он молча смотрел на нее.
— Прости меня зато, что я не смогла справиться со своим горем после смерти нашего сына. Прости, меня за то, что я уехала в Лондон и… — Она махнула рукой, не в силах продолжать. — Прости меня за то, что наше короткое перемирие продлилось так недолго. Просто я… — Она замолчала, тщетно пытаясь подобрать слова, которые выразили бы ее чувства.
Натан слегка нахмурился:
— Дымоход совершенно исправен, не так ли? Она кивнула.
— Я откручу голову болвану Бентону.
— Бентон здесь ни при чем, это я его попросила. Сначала он упирался, но мне удалось его убедить. Ты же знаешь, он всегда меня слушается.
На лице Натана появилось стоическое выражение. Эвелин тряхнула головой, пытаясь собраться с мыслями.
— На самом деле я просто хотела с тобой поговорить, но, поскольку мы очень редко видимся, я… заставила Бентона тебя обмануть. Теперь, когда ты здесь, я хочу, чтобы ты знал — я очень виновата перед тобой. И искренне прошу у тебя прощения. У меня нет слов, чтобы выразить тебе всю глубину моего раскаяния.
— Понятно, — коротко ответил он и взглянул на музыкальную шкатулку, которая по-прежнему стояла на каминной полке ее спальни.
Только сейчас вспомнив о ней, Эвелин, удивляясь самой себе, решительно пересекла комнату, взяла шкатулку в руки и с размаху швырнула ее на плиточный пол перед камином. Шкатулка разлетелась на несколько крупных обломков.
— О Боже! — пробормотал Натан. Уцелевшая танцующая парочка покатилась по полу и остановилась, наткнувшись на мысок туфли Эвелин. Поддавшись внезапному порыву, она принялась яростно топтать фарфоровые фигурки.
— Вот так! — Она упала в кресло, сняла покореженную туфлю и потерла ногу. — Понятно?
— Еще бы!
Натан стоял подбоченившись и смотрел на обломки шкатулки. Эвелин, надеялась, что улыбка, которая играла на его губах, — не плод ее воображения.
— Ну что ж, я…
Но он не успел договорить, потому что в дверь постучали. Когда Натан открыл, на пороге возник Бентон. Дворецкий виновато поклонился:
— Прошу прощения, милорд, но наконец-то прибыл шериф.
— Нашел время, черт возьми! Иду.
Бентон кивнул и тут же исчез. Натан оглянулся на Эвелин.
— Мы продолжим этот разговор позже, — сказал он и покосился на разбитую музыкальную шкатулку. — Смотри, не наступи на обломки, — добавил он и размашисто вышел из комнаты.
Застонав, Эвелин в изнеможении откинулась на спинку кресла.