Как-то они отправились семьями в ресторан. Места были заказаны и встретили их на уровне. Оба остались довольны. Слово за слово и принялись вспоминать рестораны послевоенного периода: как это было, да что подавали, да как обслуживали и кто в них ходил, и как их узнавали и чествовали. Старики, все разговоры — воспоминания. Юлия поймала скучающий взгляд молодой женщины, оно понятно — в её-то годы торчать возле деда, даже если этот дед Жуков не в радость. Пришлось припечатать у мужа носок туфли, чтоб перевёл разговор с брюзжания в более приятное для девушки русло. Новая тема была не краше старой. Это были военные воспоминания, которые оба собирались перенести на бумагу. Георгий заметил, похвалив жену, что она помогает ему работать с архивными документами и готовить мемуары. Юлия улыбнулась: "Естественно, должны же знать кому положено, что ты крутишь в своей голове и собираешься переносить на бумагу. Не зря же у тебя при первом шуме вокруг твоего имени изъяли все рукописи. Пока жив, ты для всех вождей опасен, наболтаешь чего не след". Но по- привычке сказала совершенно иное, что, мол, действительно она, Галина, молодец, эта задача как раз для неё. А вот ей, Юлии, муж не доверяет такое важное дело и работает один. Она же находясь рядом, имеет возможность поддерживать его до полуночи только морально и карандаши точить. Юлия старалась не смотреть на полезшие по лбу к волосам светлые брови Костика. Весь вид которого говорил: "Тебе ж в таком разрезе это было не надо?" Георгий попенял Рутковскому, тот, поглядывая на жену, похмыкал и разговор перешёл на детей и внуков. Но тема приятная во всех отношениях для любого, для этих двух была тоже не прозрачна. Каждый говорил только о части. Жуков помалкивал о старшей дочери, вскользь упоминая двух последующих и расписывая прелести последней малышки. Юлия прищурилась: "Ещё бы ведь по возрасту она твоя внучка, а внуков любят больше чем детей". Рутковский никогда, нигде не упоминал о фронтовом ребёнке. Юлия вздохнула: "Любая женщина с головой, думает о последствиях. У мужчин же не думает даже тот, кто по всем меркам должен бы. Как нужно быть устроенным, чтоб вот так вырывать целые куски из своих жизней. Опять же, женщина за малым исключением неспособна на такое, а эти сплошь и рядом". Костя приняв вздох жены по-своему, наклонился к её виску:- "Люлю, как ты себя чувствуешь?" Она кивнула, мол, нормально, продолжайте общение дальше, я вся внимания.
Прошло время и Жуков на очерёдном походе в театр оттеснив Рутковского и держа Юлию под локоть жаловался, что жизнь семейная не заладилась. Юлия чуть не брякнула: "Как это быстро?" Собственно, они и сразу были чужие друг другу. После рождения очерёдной дочери, а не сына интерес к новой спутнице у него почти угас. Их чужеродность видели все, кроме него. Одно связывающее звено- имущество. Мужская похоть коварная штука. К тому же, он человек другого поколения. Опять же, едва ли добавила гармонии и понимания в отношения такая большая разница в возрасте супругов. И что бы кто ни сочинял о любви, а такая разница не может не сказываться. Юлия поморщилась. На неё он произвёл очень тягостное впечатление: недавно ещё выглядел героем — бодрячком и вдруг сник, из лоснящегося счастьем стал каким-то сутулым и печальным. О как! Юлию так и подмывало выкрикнуть: "Опять!" А он продолжал брюзжать:
— Представляешь, пока не поставил штамп в паспорте была ангелом, а сейчас стерва стервой. Ну почему мне одни суки попадаются?!
Юлия слушала и улыбалась: "А чего ты ожидал, облезлый мерин. Молодая полная сил баба добилась своего. Она столько терпела твою похоть, мерзость… Пользовалась твоей глупостью. Теперь, когда пробил её час расправила крылья и показала товар лицом. Я понимаю почему накручивая тебя на твоих девочек тянет репу в свой огород. А ты разменял квартиру на Грановского вместо того, чтоб оставить её дочерям и продал их дачу. Обвешал её драгоценностями и дорогими тряпками, вместо того, чтоб помочь дочерям. Они помотались за тобой по всей стране и получили от собственного папочки подарок…"
Ещё позднее он хвастался Рутковскому, что по примеру того нашёл молодую девку медсестру, чтоб та родила ему сына. Галина упирается и ни на что не способна. И добавил, мол, если та, договорная, родит, то Галину он кинет, потому как надоела и распишется с медсестрой. Возбуждённый очерёдным планом, он подтрунивал над Костей и советовал последовать его примеру и тоже сделать ещё один заход за сыном. Рутковский отмахивался руками и ногами: "Упаси Бог! За первый раз не расхлебаюсь никак". Георгий же довёл свой план до конечной точки. Ребёнок у Жукова родился и точно, как хотел мальчик, но мёртвый. Поэтому все остались на местах. Юлия слушая исповедь мужа кривилась: "И смех и грех с Жуковым… Думает, старый- об женщин вытирает ноги, дудки, он грязью на их ногах висит. Как можно выставлять себя на посмешище?!"
Забираясь мужу пальчиками под китель и щекоча, посмеивалась:
— А ты с двадцатилетней родить ребёнка не хочешь?
Он делал Юлии страшные глаза и раздувал щёки.
В её взгляде отразилось сочувствие. Так и быть Юлия отпустила жертву.
Пройдут ещё годы. Не будет Кости, уйдёт молодой в землю Галина Жукова и Георгий будет жаловаться Юлии, что мать Галины принимает усилия стаскать его в загс. Юлия даже не улыбнётся. Перевёл себя на ерунду… Даже не так… Не любил ни одну, а только пользовался ими удовлетворяя свою физическую потребность, измывался подлец… Да он и не способен любить никого… Ни женщин, ни детей… Одного себя. В своём стремлении быть первым он перешёл все границы… Достижение цели любой ценой привело его к славе, но не сделало счастливым и любимым и ещё изваляло в грязи.
Юлия Петровна была не совсем права, у него была тайна. Этот не умеющий любить человек желал. С первого взгляда и до последнего вздоха он желал одну женщину. Естественно, по-своему. Частично поэтому, а не только в меру своего характера, он вольно обращался со всем женским полом не ценя ни одну. Так бывает. Но… Проблема была в том, что она была не доступна ему. Ему, Жукову?! По молодости решил: "Достану любым способом, но будет моя". В духе своего характера он кинется в борьбу за неё наломает не мало дров и даже совершит неприглядные поступки… Но ничего не добьётся. Он всю жизнь будет молчать о своём чувстве и позвонит ей на закате своей жизни находясь в госпитале в критическом состоянии, отослав от своей постели всех. По сути, он был уверен, что умирает. Она приедет. Он расскажет всё, как желал её молодую и не очень и вот сейчас… Покается… Она скажет вытирая ладонью слёзы со щёк: "Хватит разлёживаться, ишь надумал умирать, старый дурак, поднимайся!" и уйдёт. А он к удивлению врачей пойдёт на поправку и проживёт ещё чуть-чуть… Это чудо припишут другой женщине, но то была его тайна. Её он унесёт с собой в могилу. То его право.
Летом 67 года, Юлия Петровна опять уговорила мужа подлечиться в санатории. Здоровье всё больше начинало сдавать. За плечами не лёгкая жизнь. На людях крепился, а дома, сгорбившись, совсем по-стариковски шаркал. Перед кем рисоваться, притворяться бодреньким. Юлия видела и знает его всяким, терпит и любит… Он знает, что значит для неё много, она для него всё. А как же иначе, прожили вместе всю жизнь. Он виноват перед ней, страшно виноват… Но он надеется, что она простит его… и молит о том, чтобы её благодушному долготерпению не пришёл конец. Тут как-то, на праздновании юбилея Будённого, Костя сказал речь и поблагодарил его за участие в его судьбе. Он имел ввиду освобождение из заключения. Тот хмыкнул, а позже подкручивая усы отвёл его в сторонку.
— Ты, орёл, жену благодари. Она тебя спасла. Обещал молчать да вот… Стар я стал. А ты должен знать какой бриллиант рядом с тобой.
Рутковский покачнулся. Вот оно что! Сколько же тайн у Люлю?
Каждый месяц без вливания лекарств не обходился. Несмотря на то, что он изо всех сил крепился, Юлия чувствовала приближение конца и молила Бога, продлить ему денёчки, а ей радость. Он тоже догадывался об этом. Стараясь, не пугая семью, торопливо и много работать. Пытаясь, как можно больше успеть сделать, писал и днём и ночью, встречался с людьми, ездил по встречам, отвечал на письма… Где брал силы… Понимая, что в санатории его всё-таки подкачивают и он с новыми силами и надеждами включается в работу, Рутковский покорялся. Правда, Юлии приходилось везде его сопровождать. В последние годы он как никогда, боялся одиночества. В один такой день, провожая навестившего его адъютанта до машины, он вернулся в палату возбуждённый. Оказывается, встретил Жукова. Его привезли в санаторий после больницы. Тот был на кресле-каталке, которое катила его последняя жена. Они смотрелись, как внучка с дряхлым дедом. Вид его поразил Рутковского. Перед ним был не бравый и не сгибаемый маршал Жуков, а больной несчастный и дряхлый старик. Костя, преодолев изумление, бросился к нему, обнял, расцеловались. Жуков плакал. Выпрямившись и встретившись с глазами его молодой жены, Костя взял его руку и постарался, как мог успокоить. Эта картина потрясла его. Но вернувшись в палату, расстроенный, сокрушаясь, он долго рассказывал Юлии. Она смотрела на его растерянное возбуждение и ей хотелось сказать ему: "Да Костя мы уже старики. И держаться бы вам за землю и семью надо покрепче, а не приключения искать. Вот и ты б так с "воробушком" смотрелся, пышущая здоровьем молодая женщина, которой самое время бегать по встречам и магазинам и дряхлый старик".
Ряды ветеранов рядели. Каждый год кто-то уходил догонять свой батальон, пополнять полк или к бойцам своего фронта. В тот же год умер Малиновский. Это был для Костика тоже удар. Уходили мужики, которых он знал крепкими и сильными, которые прошли с ним войну плечом к плечу. Переживал…
Следующий год для неё был самым тяжёлым. Таким тяжёлым, что просто жуть. В его годы нельзя было рисковать здоровьем. А он к врачу выбирался, только если испугался не на шутку. Она знала, что мужика надо сильно настращать, чтоб он запереживался о собственном здоровье. Но Костя и тут пытался гнуть своё. А они уже практически не вылезали из госпиталя. Сказывался возраст, общая усталость- последствия нервного напряжения и война. Часто болел и начал резко терять вес и сильно изменился. У людей знавших Рутковского, его вид вызывал испуг. Люди смущались и чтоб скрыть это отвешивали ему комплименты. Все как под копирку вели себя одинаково. Умный человек, он понимал, конечно же, что дела его не важнецкие. Но на обследование его затащить было не возможно. Юлия была вне себя от беспокойства. А он распоясался вовсе. Причём не успеют его поставить на ноги, как тут же пытается удрать. Объясняя это тем, что в больничный климат ему кажется вредным и что он подхватил ещё больше болезней с коими пришёл. Мол, палаты больничные он страх как ненавидит. Коридоры навевают тоску. И хотя благодарен медперсоналу и врачам, пока не окажется дома, человеком себя не чувствует. Уломать его решительно никому не удавалось. Бежал как мальчишка. Прятался в машину и не вылезал. Юлии приходилось расхлёбывать. Это было то ещё зрелище! Медики ворчали но мирились с его уходами. Юлия каждый раз на прощание бормотала:
— Вы были не вероятно добры и терпеливы к нам. Спасибо большое.
Доктор жал руку и натянуто улыбаясь каждый раз ответствовал тоже одно и тоже:
— На здоровье!
Но в июле прихватило так, что врачи развели руками. Нельзя нарушать режим. Но он опять не послушал, встал, потерял сознание и упал. Больше уже не поднялся. Юлию ждал тяжёлый удар. Приговор медицины уничтожил её — рак. Ада была потрясена не меньше.
— Мама, что это? — твердила она. — Что ты знаешь? Что они тебе ещё сказали?
— Ничего не сказали. Ничего. Я знаю не больше тебя. Но надо бороться, что-то делать… — стиснула Юлия кулаки.
— Как, если всему миру эта болячка не под силу…,- уткнувшись в плечо Юлии плакала Ада. — Как мы будем жить без него, как?
— Не представляю.
Резко отбежав от матери она взмолилась:
— Чем мы можем ему помочь?
Юлия шагнула к ней.
— Быть рядом.
Ведомая безумным порывом Ада вновь бросилась к матери.
— Ты сама-то как себя чувствуешь?
Она обессилено помотала головой и погладила дочь, как маленькую по голове.
— Никак… Как я могу себя чувствовать, если Костик умирает. Моя душа, сердце, уйдут с ним.
— Но его душа и сердце останутся с тобой… — возразила Ада.
На что Юлия проскрежетала зубами:
— Мне легче было бы лечь с ним рядом… — И поймав испуганный взгляд дочери добавила:- Только вопреки всему я попробую бороться за него.
Перенапряжение дало знать и её накрыл гипертонический кризис. Госпитализировали. С Рутковским осталась Ада. Он волновался и каждый день спрашивал дочь: "Как мама?" "Всё хорошо, идёт на поправку", — уверяла Ада, отводя глаза. Отец не любил вранья, но в этот момент терпел. Юлия торопила врачей и рвалась к нему. Те только качали головой. Безумие. "Называйте как хотите, только быстрее поднимите меня", — просила она.
Юлии до последней минуты казалось, что она его вытащит, осилит борьбу со Смертью и выиграет. Она смешала всё в один замес: бабок — знахарок, экстрасенсов, сибирские травники… Ничего не помогло. Для неё это было страшным разочарованием. Она молила бога о пощаде, безумно жаждала вырвать его из цепких лап беды. Цеплялась за любую крошечную надежду. Только усилия и надежда разбивалась о стену обречённости. Ему становилось всё хуже и хуже. Страшная неизлечимая болезнь забирала его силы на глазах. От тревог у неё постоянно раскалывалась голова. А он уже не лелеял надежду подняться. Терял её страшно, но стойко. Смотреть на него было тяжело. У Юлии отказывали ноги, при виде его такого. Выглядел очень, очень больным: исхудавший, весь обложен трубочками и аппаратурой, плохо дышал. Рядом с кроватью стоял баллон с кислородом, от которого тянулись трубочки. Кислородная подушка всегда рядом. Но учитывая, что слабость поразила только тело, а ум был ясен и жаждал работы, он бодрился и не в силах выносить вынужденное безделье пытался писать лёжа. Юлия не противилась. "Чего уж теперь-то". Пока есть неукротимое желание работать, человек живёт. Сортируя на тумбочке написанные им листы спрашивала: — "Костя, а это куда? А вот это в какую папку положить?" Она и сама разбиралась, но предоставляла ему возможность быть хозяином положения. Ужасно видеть, как близкий человек страдает, и знать, что ты ничем не можешь ему помочь. Пусть физическую боль ещё как-то заглушали сильнодействующими препаратами, а что было делать с моральными? Он же знал, что уходит. Она не могла не смотреть ему в глаза. Не могла. Поэтому готовя себя каждый день несла в своём взгляде ему надежду. Наблюдая за врачами входившими к нему только с улыбкой и фразой: — Как вы себя чувствуете, Константин Константинович? — Юлия изо всех сил стараясь выглядеть не менее их бодро, улыбалась. Заметив не тронутую еду, врач хмурил брови и считая пульс, поругивал его: — Вам необходимо есть и поправляться, а вы капризничаете, саботажем, понимаете ли, занимаетесь.
Больной терпеливо выслушивал и улыбался белыми губами. Глаза его за время болезни совершенно выцвели. Юлия гладила некогда сильную, а теперь худую почти светящуюся руку и целовала седой висок. Её саму врачи укладывали на больничную койку- давление. Но она уговорила колоть её тут, на ходу. Пока не припечёт совсем она будет рядом или уйдёт с ним. Она опять погладила светящиеся белизной пальцы мужа и подняла тяжёлую голову на профессора.
— И работать столько я не могу вам позволить, — поправляя на носу очки бодро вычитывал медик, кивая на исписанные листы.
— Не вижу смысла спорить…,- отмахнулся он.
Она с надеждой всматривалась в доктора, но лицо врача было не проницаемым.
Какая уж тут еда и причём здесь работа, Юлия всё понимала — игра, притом никому не нужная. Он давно обо всём догадывается, но участвовала в ней. По щекам медленно сползли две горячие слезы. Поспешно отвернулась: "Только бы не заметил". Старалась быть всегда рядом. Первого кого он видел открыв глаза — была она. Её спокойный ласковый взгляд и влажное полотенце ждали его пробуждения.
— Люлю?!
— Я тут, дорогой.
О своей болезни он ни с кем никогда не говорил. И только однажды прошептал ей: "Ты не майся, я знаю, что у меня, хотя мне все врут!" Пальцы переплелись её и его в нежном пожатии. Две её слезы и две его слились в большую горячую каплю. Сложнее всего в такой ситуации излучать оптимизм. Ей нельзя было расслабляться ни на минуту. Собрав всю свою волю в кулак, шутками, лёгкими разговорами, она отвлекала его от тяжёлых дум. А он старательно скрывая своё состояние пытался подбодрить её. Медицина терялась натыкаясь на силу этих двух сильных любовью людей. Аду морозило от страха: чем кончится, маму валил гипертонический кризис, а она обколотая лекарствами рвалась к нему и делала перед ним вид что у неё всё прекрасно.
Болезнь не сделала его не угрюмым не замкнутым, не опустошила внутренне. Приходило много его фронтовиков. Истинные друзья понятно навещали. В этом крылся двойной смысл: отвлекало и утомляло его одновременно. Во время бодрствования около него всегда были люди, но и сестра с уколом наготове тоже. Уходя, вытирая слёзы, просили Юлию крепиться. Что они с Адой и делали, только получалось это не всегда успешно. Слёзы душа не давали дышать. Юлии нужны были сейчас не слова утешения, а чудо, а его не было и не было. Он таял на глазах и только её голос не давая ему уйти возвращал его из забытья. Он просил наклониться и спеть ему тихонько или принимался вспоминать годы прожитые вместе. Их набегало к полсотни. Много и есть чего. Она не отходила от него. Они знали оба, что это конец и старались не расставаться. Силы с каждым днём покидали его, но он, оставаясь Рутковским, стойко снося боль и неизбежность ухода, старался бодриться. Юлия, захлёбываясь слезами, гладила седую с большими залысинами голову и целовала ещё старающиеся жить глаза.
— Люлю, прости, ухожу, оставляя тебя одну. Не плачь, родная моя, крепись.
— Ты не о том говоришь…,- запротестовала она. — Тебя нельзя отпускать одного, ты опять влезешь в какую-нибудь неприятность. — Шептала она, прижимаясь к его исхудавшей груди. — Помнишь, ты просил не отпускать тебя больше никуда одного. Помнишь? Я обещала!