Когда голова Осселя бессильно склонилась набок, я даже почувствовал странное, противоестественное облегчение. А когда палач, намереваясь довершить ужас этого акта, поднял тяжеленный молот, я, будучи не в силах видеть, как голова Осселя станет кровавым месивом, зажмурился. Но воображение художника сделало свое черное дело — картина чудовищной расправы еще долго преследовала меня.
Толпа медленно продвигалась мимо лавчонок и лотков — только что завершившийся чудовищный спектакль сулил торговому люду недурные барыши. Какой-то, явно лишенный слуха, безголосый крикун, именовавший себя певцом, затянул песню о некоем Осселе Юкене, который из ревности угробил свою подружку. Девчонка, совсем еще ребенок, обходила собравшихся со шляпой в руке, безмолвным взором упрашивая пожертвовать хоть штюбер. Люди изредка бросали в шляпу мелкие монетки. Когда она добралась до меня, я лишь помотал головой в ответ. Но девочка не отставала от меня, бесцеремонно тыкая шляпой мне в грудь. Откуда-то сбоку вдруг возникла изящная мужская рука и бросила монету. Явно довольная попрошайка исчезла.
— Понимаю вашу неохоту, господин Зюйтхоф, — примирительно произнес судебный инспектор Иеремия Катон. — Будь это хоть выдающийся оперный тенор, вас он вряд ли утешил бы в такой день. Не говоря уже о словах этой, с позволения сказать, песни.
— Вы правы, день и в самом деле такой, что лучше не придумаешь, — согласился я. И тут же вполголоса добавил: — Сегодня ведь пятница, тринадцатое число.
— Что вы желаете этим сказать?
— Да нет, ничего особенного, — смешавшись, пробормотал я в ответ. Мне ужасно трудно было продолжать этот разговор.
— Виду вас, Зюйтхоф, прямо скажем, неважнецкий. Похудели, краше в гроб кладут. Уж не захворали ли вы?
Я кивнул:
— Все это последствия того самого купания, когда я по милости скотов-красильщиков наглотался божественного нектара из красильного чана.
— Тогда вам следовало бы принять внутрь что-нибудь настоящее. Да и поесть явно не помешало бы. Вон там, видите, рядом с церковью есть отличная харчевня. Пойдемте, я вас приглашаю.
Я невольно обернулся — бросить прощальный взгляд на эшафот, но Катон взял меня за локоть.
— Вы лучше постарайтесь запомнить вашего друга таким, каким он был при жизни! Расквашенный череп, знаете ли, явно не тянет на образ для воспоминаний.
Благодаря казни и владелец этой харчевни явно не оставался внакладе. С великим трудом нам удалось устроиться на деревянной скамье у самой стены длинного, словно гроб, зала. Катон велел принести нам пива и рыбный суп, и почти тут же светловолосая упитанная девица поставила перед нами две кружки пива и объемистые миски. Судебный инспектор принялся смаковать суп, я же отхлебнул пива. Не мог я сейчас взяться за еду, когда у меня перед глазами стояла ужасная картина казни.
— Вам надо заставить себя поесть, — посоветовал инспектор Катон. — Судя по вашему виду, вам явно не повредит съесть пару ложек супа.
— Чего это вдруг вы стали проявлять ко мне такую заботу? Совесть замучила?
Катон удивился не на шутку.
— При чем здесь совесть? С чего это вы взяли?
— Вы палец о палец не ударили, чтобы уберечь от плахи Осселя Юкена.
— Этого от меня никто не требовал, да у меня и не было подобных намерений. К тому же я не сомневался, что ваш друг — убийца. Судьи поступили соответственно, так что поделом ему. Пощади убийцу, и другие почувствуют себя вольготно. Вижу, я вас не убедил, Зюйтхоф. Вы что же, до сих пор верите, что Юкен никого не убивал?
Мне вспомнился мой визит в карцер, потерянный, полный отчаяния взгляд Осселя. Такого у истинного убийцы не встретишь. Обреченность того, кто стал убийцей не по своей воле. В его взгляде сквозило непонимание произошедшего. И снова эта брошенная им будто в полузабытие фраза: «Картина… Все дело в этой картине… Эта синева… лазурь…»
— Я верю, что Оссель своими руками убил сожительницу, — помедлив, признался я.
— Ну вот, видите! Я уж было подумал, что ваше расположение к нему перевесило доводы разума.
— Но разве не может быть так, что он в этом невиновен?
— Вы уж потрудитесь разъяснить.
— Вспомните напившегося до безумия. Ведь он не отвечает за свои поступки. В пьяном угаре ему ничего не стоит и убить, и искалечить человека, словом, без колебаний пойти на то, на что никогда не отважился бы в трезвом рассудке. В таком состоянии человек во власти винных паров, и ничего другого.
— Ну и ну! В вас явно гибнет адвокат, Зюйтхоф. Если следовать вашей аргументации, в будущем для убийц наступит райская жизнь. Влей в себя побольше, а потом убивай, режь, души! И все тебе с рук сойдет. Вы серьезно так считаете?
— Не каждый пьяный начисто теряет разум. Но не будем об этом спорить, это всего лишь пример. И я не знаю, сколько Оссель выпил в субботний вечер.
— Ну, во всяком случае, трезвым он явно не был. И он, и эта Геза любили выпить.
Я невозмутимо продолжал:
— А разве не может человек вдруг оказаться под воздействием чего-то, что действует на него сродни опьянению и заставляет совершать поступки, которые он и не думал совершать?
— Убить, например?
— В том числе и убить.
— И что же это, по-вашему, такое?
— Мне вновь приходит на ум картина. Почему Оссель упомянул о ней, когда я пришел к нему в карцер? Ведь он явно не случайно вспомнил и заговорил о ней.
Подумав, Катон покачал головой:
— Я что-то никакой связи не улавливаю. Не может картина взять да и убить кого-нибудь. И одурманить подобно алкоголю тоже не может.
— Вы, как я понимаю, живописью не увлекаетесь?
— Ну, есть у меня дома парочка картин.
— Но они для вас ничего особенного не представляют, ведь так?
— Почему же. Стены ведь надо чем-то заполнять, а не то они выглядят неуютно.
— Вашего мнения придерживаются очень и очень многие. И множество художников, выполняя очередной заказ, руководимы сходными мыслями. Но ведь есть и другие картины. Они способны опьянить того, кто на них засматривается, лишить рассудка. Заставить его восторгаться, переживать, восхищаться или даже повергнуть в ужас.
— Но не толкнуть на убийство!
— Вы высказали довольно любопытную мысль и тут же начисто ее опровергли, уважаемый господин Катон. Может, вам все же следует додумать ее до конца, а уж потом делать окончательные выводы?
Сделав глоток пива, судебный инспектор принялся сверлить меня взглядом.
— Зюйтхоф, вы правда верите в то, что говорите? Считаете, что эта загадочная картина подтолкнула вашего приятеля на убийство?
— Она висела в доме красильщика Мельхерса, когда он убил жену, сына и дочь. Она находилась в камере Мельхерса, когда он покончил жизнь самоубийством. И она же была в доме Осселя, когда погибла Геза Тиммерс.
— Все это мне хорошо известно. А где она сейчас?
— Как раз это я рассчитывал узнать от вас.
— Что ж, должен вас разочаровать. Картина исчезла, будто сквозь землю провалилась.