— Лиз.
Она была в брюках и коротком меховом пальто; та же самая черная шляпка, которую она надевала вчера, закрывала уши. Под его взглядом она сняла шляпку и поправила свои короткие темные волосы. Этот жест выдавал ее возбуждение и неуверенность, что отнюдь не вязалось с ее решительным вторжением в опустевший дом. Лицо девушки раскраснелось от холода, она улыбалась и выглядела изумительно.
— Привет, Оливер.
Она обошла его сбоку, чтобы через кипу обрывков бумаги поцеловать в щеку.
— Если ты не хочешь меня видеть, скажи прямо, и я уйду.
— Кто сказал, что я не хочу тебя видеть?
— Ну мало ли.
— Не думай так. Заходи, я угощу тебя чашечкой кофе. Мне и самому кофе не повредит, к тому же я устал от одиночества.
Он направился к кухне, открыл ногой вращающуюся дверь и, придержав ее ботинком, пропустил Лиз вперед. У нее были длинные ноги, пахло от нее свежестью и «Шанель № 5».
— Поставь чайник, — попросил он. — Я пойду выкину мусор.
Оливер вышел из кухни через черный ход на холодную неприветливую улицу, вытряхнул корзину в мусорный ящик, стараясь проделать это так, чтобы ветер не сдул бумажки, закрыл ящик крышкой и торопливо вернулся в теплую кухню. Лиз стояла у раковины, наполняя чайник водой.
Оливер передернулся:
— Боже, как же холодно!
— Да уж. И это называется весна. Я шла от Рози-Хилл и думала, что умру от холода.
Лиз подошла к плите, сняла с нее тяжелую крышку и поставила чайник. От тепла плиты удаляться не хотелось, и девушка пододвинулась поближе. Молодые люди посмотрели друг на друга и одновременно начали говорить.
— Ты остригла волосы, — заметил Оливер.
— Мне так жаль Чарльза, — произнесла Лиз.
И оба замолчали, ожидая, что другой продолжит. Лиз смущенно нарушила тишину:
— Я была с другом в Антигуа...
— Я хотел поблагодарить тебя за то, что ты пришла вчера.
— Я... я раньше никогда не была на похоронах.
Ее глаза, подведенные карандашом, внезапно наполнились слезами. Короткая, изящная стрижка открывала длинную шею и ясную четкую линию подбородка, который она унаследовала от отца. Оливер наблюдал, как она расстегивает пуговицы мехового пальто; руки у нее были коричневые от загара, миндалевидные ногти покрыты очень бледным розовым лаком, один из пальцев украшало толстое золотое кольцо с печаткой, а тонкое запястье подчеркивали несколько красивых золотых браслетов.
Он заметил невпопад:
— Лиз, ты выросла.
— Конечно. Мне теперь двадцать два. Ты забыл?
— Как долго мы не виделись?
— Пять лет? Не меньше пяти лет прошло.
— Как это вышло?
— Ты был в Лондоне, я уехала в Париж. Каждый раз, когда я возвращалась в Рози-Хилл, ты был далеко.
— Но здесь был Чарльз.
— Да. Чарльз был здесь. — Она поигрывала крышкой чайника. — Но если Чарльз когда-либо и замечал меня, он никогда не говорил этого.
— Он замечал. Он не всегда умел высказать то, что чувствовал. Но для Чарльза ты всегда была совершенством. Даже когда тебе было пятнадцать и ты носила косички и обтягивающие джинсы. Он только ждал, когда ты вырастешь.
— Я не могу поверить, что он умер, — печально покачала головой Лиз.
— Я тоже поверил только вчера. Но думаю, что теперь я смирился.
Чайник начал закипать. Оливер отошел от плиты, чтобы взять кружки, банку растворимого кофе и бутылку молока, стоявшую в холодильнике. Лиз проговорила:
— Отец сказал мне о Карнеях.
— Ты имеешь в виду о продаже?
— Как ты можешь, Оливер?
— Но выбора-то нет.
— Даже дом? Дом тоже продашь?
— Зачем мне дом?
— Ты мог бы оставить его. Приезжать на уик-энды и в отпуск... ведь твои корни в Карнеях.
— Это звучит экстравагантно.
— Нет, правда. — Она слегка поколебалась, а затем продолжила с некоторым напором: — Когда ты женишься и заведешь детей, ты сможешь привезти их сюда, и они будут играть здесь, как когда-то ты. Бегать на свободе, строить шалаши в буковом лесу и кататься на пони...
— Кто сказал, что я думаю о женитьбе?
— Отец сказал, что ты не собираешься жениться, пока не станешь слишком стар, чтобы делать что-нибудь еще.
— Твой отец слишком многое тебе говорит.
— И что из этого?
— Он всегда так делал. Он потворствовал тебе и посвящал тебя во все свои тайны. Ты была избалованной маленькой девчонкой, ты знаешь это?