Обратно они возвращались под руку, громко распевая какие-то бессмысленные песенки. Однако, не доходя до станции, они почему-то возобновили прежнюю игру – и вот на коре дуба, стоявшего на самой опушке, появились два хитро переплетенных вензеля. Но в вагоне веселье взяло верх над чувствительностью, и, случайно встретившись глазами, они начинали громко хохотать. При расставании они искренне старались уверить друг друга, что провели kolossal entzuckend – “колоссально восхитительный” день, – а разойдясь по домам, окончательно уверились в этом.
И снова мальчики взялись возводить здание своей дружбы с изобретательностью и терпением пчел; из двух-трех обрывков весьма прозаических воспоминаний каждому удавалось создать чудесный образ друга и дружбы. Целую неделю они идеализировали один другого, а затем наступала воскресная встреча, и, как ни велик был разрыв между действительностью и фантазией, они привыкли не замечать этого.
Они гордились своей дружбой. Даже различие характеров сближало их. Кристоф не знал никого прекраснее Отто. Все восхищало его в друге – тонкие руки, красивые волосы, свежий цвет лица, сдержанная речь, вежливость и тщательная забота о своей внешности. Отто покоряла неукротимая сила и независимый нрав Кристофа. Отто вырос в среде, где столетиями питали чисто религиозное благоговение перед любыми авторитетами, и теперь он с наслаждением, к которому примешивался страх, дружил с мальчиком, не имевшим от природы ни малейшего уважения к установленным правилам. С легкой, почти сладостной дрожью ужаса слушал Отто, как Кристоф ниспровергает все авторитеты в их городе и дерзко передразнивает самого герцога. Кристоф подметил, какое завораживающее действие оказывают на Отто его речи, и старался поразить друга: перед Отто был опасный революционер, подкапывавшийся под самые основы и законы государства. Отто слушал, ликуя и возмущаясь, пытался даже вторить другу, но, прежде чем произнести крамольное слово, долго оглядывался по сторонам, боясь, что его услышат.
Всякий раз, когда во время воскресной прогулки Кристоф замечал огороженное поле или надпись на воротах, запрещавшую вход посторонним, он непременно перепрыгивал через забор или, взобравшись на стену, рвал фрукты в чужих садах. Отто в страхе молил бога, чтобы их не поймали. Но эти набеги были для него источником самых утонченных наслаждений, и вечером, уже возвратясь домой, он с уважением думал о себе как о настоящем герое. Он восхищался Кристофом и в то же время побаивался его. По врожденной склонности к послушанию он легко находил удовлетворение в дружбе, требовавшей подчинения воле другого. Кристоф один, не затрудняя Отто, принимал все решения; он предписывал распорядок дня, предписывал даже распорядок жизни, строил насчет будущего Отто, так же как и своего будущего, различные планы, не подлежавшие обсуждению. Отто соглашался, хотя иногда его слегка коробила бесцеремонность, с какой Кристоф распоряжался его капиталами, решив выстроить со временем театр по своему замыслу. Возражать Отто не смел, робея перед повелительным тоном друга, и верил, что деньгам, накопленным Commerzienrath'ом [коммерции советником (нем.)] Оскаром Динером, нельзя найти лучшего применения. Ни на одну минуту Кристоф не подозревал, что совершает насилие над волей друга. Он был прирожденный деспот и даже не мог представить, что у Отто могли быть иные желания, чем у него. Если бы Отто высказал желание, противоположное желаниям Кристофа, Кристоф, не колеблясь, поступился бы своими личными, вкусами. Он пожертвовал бы ради Отто всем на свете. Он жаждал, чтобы представился наконец случай испытать силу его дружбы. Во время прогулок он ждал какой-нибудь опасной встречи, чтобы броситься вперед и прикрыть собой Отто. Он с наслаждением пошел бы на смерть ради друга. Но подходящих случаев не представлялось, и Кристоф мог только опекать своего Отто и тревожиться о нем: подавал ему, как девочке, руку на плохой дороге, боялся, как бы Отто не устал, боялся, как бы Отто не было слишком жарко, боялся, как бы Отто не замерз; когда они садились отдохнуть под деревом, Кристоф накидывал свой пиджак на плечи Отто; когда они предпринимали длинные прогулки, Кристоф тащил пальто Отто, – он охотно понес бы и самого Отто. Он не сводил с Отто глаз, точно влюбленный. И, по правде говоря, он и был влюбленный.
Кристоф не мог знать этого, так как не знал, что такое любовь. Но временами, когда мальчики оставались одни, Кристофа охватывало странное волнение – как в их первую встречу в сосновом лесу: кровь приливала к щекам Кристофа, он густо краснел. Он боялся. Не сговариваясь, инстинктивно, мальчики сторонились друг друга: один убегал вперед, другой оставался на дороге, замедлял шаг, задерживался; оба притворялись, что ищут спелые ягоды ежевики, и оба не понимали, что их так волнует.
Но зато они давали волю свои чувствам в письмах. Тут уж ничто не стесняло, не вспугивало этих чувств, и мальчики могли свободно предаваться своим иллюзиям. Они писали теперь друг другу раза три-четыре в неделю страстные лирические послания. Они почти не касались обыденной жизни. Они обсуждали только важные проблемы, и только в самом возвышенном тоне, легко переходя от самых светлых восторгов к самой мрачной безнадежности. Они писали: “мое благо, моя надежда, мой любимый, мое второе “я”. Они употребляли слово “душа” во всех падежах, кстати и некстати. В самых черных красках живописали они горький свой удел и упрекали себя за то, что омрачают жизнь друга, соединив с его судьбой свою печальную судьбину.
“Я сержусь на тебя, любовь моя, – писал Кристоф, – сержусь за то зло, которое я же тебе причинил. Я не могу выносить твоих страданий, их не должно быть, я не желаю их (эти слова он подчеркнул такой жирной чертой, что бумага в нескольких местах прорвалась). Если ты страдаешь, где я найду силы, чтобы жить? Мое единственное счастье – это ты. О, будь же счастлив! С какой радостью я приму любое испытание судьбы! Думай обо мне. Люби меня! Мне так необходимо, чтобы кто-нибудь меня любил! От твоей любви исходит тепло, которое возвращает мне жизнь. Если бы ты знал, как мне холодно без тебя! Кругом зима, и сердце мое леденит злой ветер. Обнимаю твою душу”.
“Моя мысль целует твою”, – писал в ответ Отто.
“Я беру обеими руками твою голову, – не унимался Кристоф, – и то, чего никогда не делали и не сделают мои губы, делаю я сам, всем своим существом, – целую тебя, как люблю. Измерь же силу моей любви!”
Отто притворялся недоверчивым:
“Любишь ли ты меня, как я тебя люблю?”
“О, боже! – восклицал в ответном письме Кристоф. – Не так, а в десять, в сто, в тысячу раз сильнее! Да что там, разве ты сам этого не чувствуешь? Что я должен сделать, чтобы тронуть твое сердце?”
“О, как прекрасна наша дружба! – вздыхал в ответ Отто. – Знает ли история подобные примеры? Она сладостна и свежа, как мечта. Пусть она длится вечно. А вдруг ты разлюбишь меня?”
“Как ты глуп, мой любимый! – строчил Кристоф. – Прости, но твой малодушный страх возмущает меня. Как можешь ты спрашивать, перестану ли я тебя когда-нибудь любить? Жить для меня – это значит любить тебя. Сама смерть бессильна против моей любви. Даже ты, при всем желании, не мог бы разрушить ее. Если ты мне изменишь, если ты растопчешь мое сердце, я умру, благословляя любовь, которую ты мне внушил. Так перестань же раз навсегда сомневаться и не огорчай меня твоей трусливой болтовней”.
Но через неделю Кристоф писал Отто:
“Вот уже целых три дня от тебя ни слова. Я трепещу: уж не забыл ли ты меня? Кровь стынет в жилах при этой мысли… Да! Сомнений быть не может… Уже в прошлый раз я заметил твою холодность. Ты разлюбил меня! Ты решил меня покинуть! Так слушай же! Если ты забудешь меня, изменишь мне, я убью тебя, как собаку”.
“Ты оскорбляешь меня, мое сердечко, – жалостливо возражал Отто. – Ты исторгаешь у меня слезы, ибо я не заслужил твоих упреков, но ты можешь позволить себе все. Ты приобрел надо мной такие права, что если даже разобьешь мое сердце, то, пока от него останется хоть тень, хоть отблеск, оно будет жить вечно, дабы любить тебя!”
“Силы небесные! – восклицал на бумаге Кристоф. – Я заставил плакать своего друга! Проклинай меня, бей меня! Топчи меня ногами! Я – подлец! Я не заслуживаю более твоей любви!”
У них были десятки способов надписывать адрес, наклеивать марку вверх ногами, косо, на уголке конверта, снизу, с правой стороны, чтобы сразу отличать свои письма от тех, которые пишут непосвященным. Эти мальчишеские секреты приобретали для них все очарование сладчайшей тайны любви.
В один прекрасный день, возвращаясь с урока, Кристоф заметил в переулке Отто, который шел с каким-то мальчиком его лет. Оба смеялись и дружески болтали. Кристоф побледнел и молча следил за ними взглядом; пока те не скрылись за углом. Мальчики не заметили Кристофа. Он повернулся и побрел домой. Ему показалось, что туча закрыла солнце. Все кругом омрачилось.
Когда Кристоф и Отто встретились в следующее воскресенье, Кристоф сначала ни о чем не спросил. Но через полчаса сказал дрожащим голосом:
– А я тебя в среду видел.
– Вот как! – ответил Отто.
И покраснел.
Кристоф продолжал:
– Ты с кем-то шел по Крейцгассе.
– Да, – подтвердил Отто, – с одним мальчиком.
Кристоф судорожно проглотил слюну и спросил вымученно равнодушным тоном:
– А кто этот мальчик?
– Мой двоюродный брат, Франц.
– Вот как! – буркнул Кристоф.
Минуту спустя он заметил:
– Ты мне о нем никогда не говорил.
– Он живет в Рейнбахе.
– А часто вы видитесь?
– Франц иногда к нам приезжает.
– Ты тоже к ним ездишь?
– Тоже иногда езжу.
– Вот как! – повторил Кристоф.
Отто не прочь был переменить тему разговора; он указал Кристофу на птичку, хлопотливо стучавшую клювом по стволу. Они заговорили о другом. Но минут через десять Кристоф без всякого перехода вдруг задал вопрос:
– А ты с ним дружишь?
– С кем? – спросил Отто.
(Он отлично знал с кем.)
– С твоим двоюродным братом.
– Да. А почему ты спрашиваешь?
– Да так.
Отто недолюбливал своего кузена, который доводил его чуть не до слез своими злыми шуточками. Но, повинуясь какому-то странному коварному чувству, Отто добавил, помолчав немного:
– Он очень хороший.
– Кто? – спросил Кристоф.