- Я дошла до предела. Теперь мне лучше.
Он попытался расспросить ее.
- Нет, не надо! - сказала она.
Она осмотрелась по сторонам, задерживая взгляд на отдельных предметах и по-своему оценивая их, наконец увидела фотографию Луизы.
- Это мама? - спросила она.
- Да.
Она взяла карточку и вперила в нее ласковый взгляд.
- Милая старушка! - сказала она. - Вы счастливый!
- Она умерла!
- Это ничего не значит, все-таки она у вас была.
- А у вас?
Она нахмурила брови, отклоняя эту тему. Она не желала никаких расспросов.
- Лучше поговорим о вас. Расскажите... Ну что-нибудь о вашей жизни...
- Вам это ни к чему.
- А все-таки расскажите...
Кристоф не хотел рассказывать, но поневоле отвечал на ее вопросы, потому что она умела спрашивать. И рассказал именно то, что его мучило, историю своей дружбы, охлаждение Оливье. Она слушала с улыбкой, в которой было и сочувствие и насмешка... Внезапно она спросила:
- Который час? Господи! Я уже два часа сижу здесь!.. Простите... Но, право же, легче стало на душе!.. Мне хотелось бы приходить к вам... добавила она. - Не часто... Иногда... Мне это помогло бы. Но я боюсь докучать вам, отнимать у вас время... Ну хоть ненадолго, изредка...
- Хотите, я буду приходить к вам? - предложил Кристоф.
- Нет, нет, ко мне не надо. Лучше у вас...
Но она долго не приходила.
Где-то на вечере Кристоф случайно узнал, что она тяжело больна и уже давно не играет. Несмотря на запрет, он отправился к ней. Ему ответили, что никого не приказано принимать; но после того, как он, назвав себя, вышел за дверь, его вернули. Франсуаза лежала в постели, ей было лучше; она перенесла воспаление легких и сильно изменилась, но взгляд остался тот же - пронзительный, непокорный. Она явно обрадовалась Кристофу. Усадила возле постели и заговорила о себе с ироническим безразличием. Сказала, что чуть не умерла. Он взволновался. Она высмеяла его. Он упрекнул ее за то, что она ничего не сообщила ему.
- Сообщить вам? Чтобы вы пришли? Ни за что на свете!
- Готов поручиться, что вы даже не вспомнили обо мне.
- И будете правы, - подтвердила она с обычной своей насмешливой и чуть грустной улыбкой. - Во время болезни не вспомнила ни разу. А вот сегодня вспомнила. Да не огорчайтесь вы! Когда я больна, мне ни до кого нет дела, я хочу только, чтобы меня все оставили в покое. Уткнусь носом в стену, лежу и жду. Я хочу быть одна, подохнуть одна, как крыса.
- Но ведь тяжело страдать одной!
- Я привыкла. Я столько лет была несчастна. И никто ни разу не помог мне. А теперь я обтерпелась... И вообще так лучше. Никто все равно ничем не поможет. Только шумят в комнате, пристают, надоедают, лицемерно охают... Нет. Я предпочитаю умереть в одиночестве.
- Какое смирение!
- Смирение? Не понимаю, что это такое. Нет, я просто стискиваю зубы и проклинаю боль.
Он спросил, неужели никто не навещал ее, не заботился о ней. Она сказала, что товарищи по театру - неплохие люди, хоть и дураки; они рады услужить и посочувствовать, но, конечно, больше на словах.
- Я же вам сказала, что сама не хочу их видеть. Со мной трудно ужиться.
- Я бы не прочь попробовать, - заметил он.
Она с сожалением посмотрела на него.
- И вы туда же! Вы тоже не лучше других.
- Простите меня, простите... - сказал он. - Боже правый! Я и в самом деле становлюсь парижанином! Мне стыдно... Клянусь, я сболтнул, не подумав...
Он зарылся лицом в одеяло. Она от души расхохоталась и легонько шлепнула его по затылку.
- Вот это уже совсем не по-парижски! И слава богу! Это в вашем стиле. Ну, покажитесь-ка мне. Довольно поливать слезами мое одеяло.
- Вы меня простили?
- Простила. Только смотрите, чтоб это не повторялось.
Она еще немного поболтала с ним, спросила, чем он сейчас занят, потом устала, соскучилась и выставила его.
Решено было, что он навестит ее опять на следующей неделе. Когда Кристоф уже собрался идти к ней, он получил телеграмму: Франсуаза писала, что приходить не надо, она не в настроении. Но через день сама позвала его. Он пришел. Она уже поправлялась и полулежала у окна. Стояла ранняя весна, день был солнечный, на деревьях появились молодые побеги. Такой ласковой и мягкой он еще ни разу ее не видел. Она сказала, что в тот день не могла ни с кем говорить и его бы возненавидела, как всех остальных мужчин.
- А сегодня?
- Сегодня я чувствую себя молодой, неиспорченной, и мне мило все, что молодо и неиспорчено, - вы, например.
- Я отнюдь не так уж молод и неиспорчен.
- Вы таким будете до самой смерти.
Они поговорили о том, что он делал с тех пор, как они не виделись, о театре, где она вскоре опять начнет работать; попутно Франсуаза высказала свое отношение к театру: она его ненавидит и в то же время привязана к нему.
Она больше не позволила Кристофу приходить и обещала, что сама возобновит свои посещения, - только беспокоилась, что помешает ему. Он сказал, в какое время обычно не работает. Они вместе придумали условный стук; она постучит, а он откроет или нет - как ему заблагорассудится...
Франсуаза не сразу воспользовалась разрешением. Но однажды она согласилась читать стихи в чьем-то салоне, по дороге раздумала и позвонила, что не может приехать, а вместо этого решила заглянуть к Кристофу - на минутку, только поздороваться. Однако вышло так, что в этот вечер она разоткровенничалась с ним и рассказала всю свою жизнь с самого детства.
Печальное детство! Она - плод случайной связи, отца своего даже не знала. Мать - содержательница подозрительного кабачка в предместье одного из городов на севере Франции. Завсегдатаями там были возчики; они пили, оставались на ночь с хозяйкой и избивали ее. Один из таких гостей женился на матери Франсуазы, польстившись на ее убогие сбережения; он тоже напивался и тоже бил ее. У Франсуазы была старшая сестра, прислуживавшая в кабачке; она надрывалась от непосильной работы; отчим сделал ее своей любовницей, не постеснявшись матери; она была чахоточной и вскоре умерла. Франсуаза росла среди этой грязи и вечно терпела колотушки. Она была худосочным, озлобленным, замкнутым ребенком, дичком со страстной душой. На ее глазах плакали, страдали, терпели, унижались, чахли ее мать и сестра. Она же во что бы то ни стало решила не покоряться и вырваться из этой гнусной среды: по натуре она была бунтаркой. Несправедливость доводила ее до истерики; когда ее колотили, она царапалась и кусалась. Однажды попробовала даже повеситься, но раздумала, испугалась, что и в самом деле умрет, и когда она, уже задыхаясь, сведенными пальцами торопливо и неумело развязывала петлю, в ней билась страстная жажда жизни. Раз ей нет спасения в смерти (Кристоф печально улыбался, вспоминая свои детские страдания), она поклялась победить, стать свободной, богатой и растоптать всех своих мучителей. Эту клятву она дала себе как-то вечером в своей конурке, когда рядом слышались ругательства отчима, крики матери, которую он бил, и рыдания сестры. Как она была несчастна! Но после клятвы ей стало легче. Стискивая зубы, она думала:
"Я вам всем покажу!"