– Как ты стоишь, чертова образина? – гремел Ла Гир, разражаясь бранью.
– Главнокомандующий в лагере, а у вас все шиворот-навыворот. Подтянись! Равняйсь! – рычал он и одним ударом валил свою жертву с ног. Что в таком случае означало его «равняйсь», оставалось его личным секретом.
Мы следовали за нашим богатырем до самого штаба, не переставая слушать, наблюдать, восхищаться. Вы скажете, нас разбирало любопытство? Да. Ведь он был любимым героем всех мальчишек Франции от колыбели до этого счастливого дня, нашим общим кумиром и гордостью. Я вспомнил, как еще в Домреми, на выгоне, Жанна упрекала Паладина за непочтительный отзыв о таких великих людях, как Ла Гир и бастард Орлеанский, при этом она сказала, что сочла бы за счастье взглянуть на них хоть одним глазком. Для Жанны и всех девочек он был таким же предметом увлечения, как и для мальчиков.
И вот, наконец, один из этих героев предстал! И в качестве кого? Трудно поверить, но факт налицо: он шел, чтобы обнажить перед ней голову и выслушать ее приказания.
И пока Ла Гир неподалеку от штаба усмирял банду разнузданных рекрутов своим особым способом, мы направились взглянуть на только что прибывших знаменитых полководцев, составлявших свиту Жанны. Их было шестеро, прославленных командиров французских войск. Все они были красавцами в своих великолепных латах, но самым красивым, самым стройным из всех оказался главный адмирал Франции.
Когда Ла Гир вошел, он изумился при виде необыкновенной красоты и молодости Жанны. По ее веселой улыбке можно было догадаться, что она счастлива встретиться, наконец, с любимым героем своего детства. Ла Гир, держа шлем в руке, одетой в стальную перчатку, низко поклонился и отрывисто произнес краткую, сердечную приветственную речь, на этот раз уже без ругани. Мы заметили, что они сразу понравились друг другу.
Вскоре официальное представление окончилось и все разошлись. Ла Гир остался. Как давние друзья, они сидели за столом, пили вино, весело смеялись и мирна беседовали. Потом она отдала ему, как начальнику лагеря, несколько распоряжений, от которых у него захватило дух. Жанна начала с того, что приказала немедленно выгнать из лагеря всех гулящих женщин, всех до единой, прекратить попойки и кутежи, водворить порядок и дисциплину. Его изумление достигло предела, когда она заявила:
– Каждый, кто становится под мое знамя, обязан побывать на исповеди у священника и получить отпущение грехов, и все рекруты должны дважды в день присутствовать на богослужении.
От этих слов Ла Гир чуть не выскочил из своих доспехов. Некоторое время он не мог вымолвить ни слова, потом проговорил в глубоком унынии:
– О милое дитя мое, ведь все они нечестивцы, эти мои птенчики. Ходить молиться? Зачем же это, душа моя? Да они скорее пошлют нас всех к чертовой бабушке!
И он продолжал говорить и говорить, изливая потоки брани и хулы, приводя различные доводы, которые развеселили Жанну и заставили смеяться так, как она еще не смеялась со времен Домреми, когда резвилась на лугах. Нельзя было не радоваться, глядя на нее.
Она все-таки настояла на своем, и суровый воин сдался. Воскликнув «слушаюсь!» и добавив, что готов повиноваться ее приказаниям, Ла Гир пообещал сделать все от него зависящее. Потом, отведя душу лавиной бурных проклятий, сказал, что в своем лагере свернет голову каждому, кто не пожелает очиститься от грехов и не начнет вести благочестивую жизнь. Его слова снова рассмешили Жанну. Все это ее страшно забавляло. Но она не согласилась с его способом обращения грешников в праведников: они должны были пойти на это добровольно.
Тут уже Ла Гир не возражал, но пояснил, что будет расправляться не с добровольцами, а только с теми, кто откажется повиноваться. «Не надо убивать ни тех, ни других», – сказала она. Жанна не могла допустить подобных действий. Призывать человека добровольно вступить в армию, а за несогласие или неподчинение грозить ему смертью,-это что же – принуждение? А она хотела, чтобы человек был всецело свободен в своем выборе.
Ла Гир вздохнул и обещал подумать о богослужениях, усомнившись, однако, что в его лагере найдется солдат, способный пойти в церковь с меньшим отвращением, чем он сам. Тогда Жанна поднесла ему новый сюрприз, заявив:
– И вы пойдете, милый человек!
– Я? Никогда! Чепуха!
– Нет, не чепуха. Два раза в день вы будете слушать мессу.
– Уж не сон ли это? А может, я пьян или туговат на ухо? Нет, да я скорее пойду к...
– Куда угодно. Но с завтрашнего утра вы начнете. Сначала будет трудновато, а потом станет легче. Не огорчайтесь. Скоро это войдет в привычку.
Ла Гир попытался превратить все в шутку, но из этого ничего не вышло. Он тяжело вздохнул и печально произнес:
– Так и быть, сделаю это ради вас; для кого-нибудь другого ни за что бы этого не сделал, будь я проклят...
– Не надо проклятий. Бросьте. – Бросить? О, это невозможно! Никак невозможно, ваше превосходительство, это мой родной язык.
Он так настойчиво молил о снисхождении, что Жанна частично уступила, разрешив клясться своим генеральским жезлом – символом дарованной ему власти.
Он сказал, что будет применять эту клятву, но только лишь в ее присутствии, в других же местах останется самим собой. Но он не был уверен, что выполнит свое обязательство, – так все это уже вошло у него в привычку и являлось, пожалуй, единственным утешением в его преклонные годы.
Этот грозный старый лев вернулся к себе хотя и не укрощенным окончательно, но все же значительно смягчившись. Мы с Ноэлем думали – достаточно ему освободиться от влияния Жанны, как он снова попадет в плен своих прежних привычек и ни за что не пойдет к мессе. На следующее утро мы встали пораньше, чтобы убедиться в правильности своих заключений.
И что же? Он действительно направлялся в церковь. Мы не поверили своим глазам. Угрюмый и мрачный, Ла Гир широко шагал, стараясь изо всех сил придать своему лицу набожное выражение. Он рычал и изрыгал ругательства, как сущий дьявол. Это еще раз подтверждало давно известную истину: всякий, кто слушал голос Жанны д'Арк и смотрел ей в глаза, становился точно околдованным ею и больше не владел собой.
Вот вам наглядный пример превращения порока в добродетель. За Ла Гиром последовали и остальные, Жанна разъезжала на коне по всему лагерю, и где. бы ни появлялась ее стройная юная фигурка в сверкающих латах, ее милое личико, озаренное приветливой улыбкой, – грубым солдатам всюду казалось, что сам бог войны в образе человека спустился с облаков. Это было изумительно и вызывало обожание. И тогда Жанна могла делать с ними все, что хотела.
За три дня в лагере был наведен образцовый порядок, – дикие варвары, как благовоспитанные дети, два раза в день являлись к мессе. Гулящих женщин в лагере не стало. Ла Гир удивлялся всему этому и ничего не понимал. Он уходил подальше от лагеря всякий раз, когда хотел отвести душу руганью. Это был грешник по своей натуре и привычкам, питавший, однако, суеверное уважение к священным местам.
Армия преобразилась. Восторженные чувства к Жанне, преданность ей и горячее желание сразиться с врагом, которое она разожгла в солдатах, превзошли все, виденное Ла Гиром за его многолетнюю службу. Он не находил слов, чтобы выразить свое восхищение и удивление перед этим чудом таинственных превращений. Раньше он презирал это войско, теперь же гордился им, уверенный в его мощи и сплоченности. Ла Гир говорил:
– Два дня тому назад они боялись кудахтанья курицы, а теперь с ними можно отправиться штурмовать врата самого ада.
Жанна и Ла Гир были неразлучны. Какой приятный и вместе с тем разительный контраст они представляли! Ла Гир-громадного роста, Жанна – маленькая и хрупкая; он – преклонных лет и почти седой, она – в первом цветении юности; его лицо – бронзовое, испещренное шрамами, ее – такое прекрасное, румяное, свежее и чистое; она – такая добродушная, он – такой суровый и строгий; она– воплощение невинности, он – вместилище грехов и пороков. Ее глаза светились милосердием и состраданием; его – метали молнии гнева. Ее взгляд пробуждал в душе человека умиротворение и покой, его же, наоборот, – повергал всех в ужас.
Несколько раз в день они объезжали лагерь, и ничто не ускользало от их внимательного взгляда. Они осматривали каждый уголок, наблюдали, исследовали, давали указания. Их появление вызывало всеобщий восторг. Два всадника, две такие непохожие фигуры: одна – исполинская, полная богатырской мощи; другая – маленькая, грациозная и прелестная; он – крепость из ржавого железа, она – сияющая статуэтка из серебра. При виде их бывшие разбойники и злодеи произносили с благоговейным трепетом:
– Смотрите! – ангел божий в сопровождении дьявола.
В эти три дня, проведенные нами в Блуа, Жанна усердно старалась обратить Ла Гира на путь благочестия, очистить его от грехов, вдохнуть в его мятежное сердце смирение и кротость веры. Она настаивала, убеждала, просила его молиться. Но он не сдавался и все три дня слезно упрашивал оставить его в покое, избавить его только от одного, только от одного, совершенно для него невозможного – от молитвы. Он готов был на все, только не на это. Любой приказ он выполнит. Одно слово Жанны – и он бросится в огонь. Только не это, только не это – он не может молиться, никогда не молился, не знает, как и о чем молиться.
И все-таки – поверьте – ее настойчивость увенчалась полной победой. Она заставила Ла Гира молиться. Мне кажется, это свидетельствует о том, что для Жанны д'Арк не было ничего невозможного. Да, он встал перед ней, сложил перстами вместе свои одетые в железо ручищи и стал молиться. То была своеобразная, ни у кого не заимствованная молитва. Он сочинил ее сам, без посторонней помощи. Вот ее слова: «Боже милосердный, прости Ла Гиру то, что простил бы тебе Ла Гир, если бы ты был Ла Гиром, а Ла Гир богом» [В течение 460 лет эту молитву присваивали себе различные народы. Но первоначальный текст ее принадлежит Ла Гиру. Это подтверждают документы, хранящиеся в национальных архивах Франции. Это подтверждает и Мишле {27}. (Примечание М.Твена.).
После чего он надел шлем и, четко отбивая шаг, вышел из шатра Жанны, довольный собой, как будто совершил рискованное и трудное дело к обоюдному удовольствию.
Если бы я знал об этом, мне бы сразу стало понятным его приподнятое настроение, но я не мог и подумать.
В это время я направлялся в шатер и видел, как оттуда размашистым шагом вышел Ла Гир и торжественно удалился прочь. Зрелище поистине великолепное! Но у входа в шатер я остановился и, потрясенный, отступил назад. Я услыхал совершенно явственно рыдания Жанны,-прерывистые рыдания, полные боли и, как мне показалось, смертельного ужаса. Но я ошибся: она хохотала, хохотала до слез над молитвой Ла Гира.
Лишь через тридцать шесть лет мне удалось узнать об этом, и только тогда я мог впервые пролить слезы умиления, вспоминая картину беззаботного веселья юности. Эта картина выплыла, как из тумана, и предстала перед моим взором, возвращая меня в далекое, неповторимое прошлое, ибо вскоре наступил день, когда смех, этот прекрасный дар, посланный нам свыше, навсегда оставил меня.
Мы выступили объединенными силами, с большой пышностью, и направились к Орлеану. Наконец-то первая заветная мечта Жанны начала сбываться! Впервые в жизни мы, юноши, увидели настоящую армию, и ее вид произвел на нас внушительное, неизгладимое впечатление. Как все это было интересно! Бесконечная колонна войск терялась в необозримой дали, продвигаясь вперед по извилинам дороги, словно исполинская змея. Во главе ехала Жанна со всем своим штабом; далее следовала группа священников, распевающих «Veni Creator» ["Явился господь" (лат.)], несущих хоругвь со знамением креста; а за ними – необозримый лес сверкающих копий. Некоторые дивизии возглавлялись прославленными арманьякскими генералами, в число которых входили: Ла Гир, маршал де Буссак {28}, сьер де Рец {29}, Флоран д'Илье {30} и Потон де Сентрайль.
Каждый из них был по-своему смел, дерзок и груб, но Ла Гир превосходил всех. В сущности, это были знаменитые, признанные разбойники; вследствие долгой привычки к беззаконию они совершенно утратили способность повиноваться, да и вряд ли у них была такая способность. Король строго-настрого приказал им «во всем слушаться Жанны, ничего не предпринимать без ее ведома и согласия».
Напрасные усилия! Для этих вольных птиц не существовало законов. Они редко слушались даже самого короля и никогда не подчинялись ему, если это их не устраивало. И теперь повиноваться Деве? Во-первых, они вообще не умели повиноваться ни ей, ни кому-либо другому; во-вторых, разве могли они относиться всерьез к военным способностям этой деревенской семнадцатилетней девчонки, которая училась сложному и кровавому военному ремеслу – где? На пастбищах, присматривая за овцами.
Они и не думали повиноваться ей, за исключением тех случаев, когда собственный опыт и знания подсказывали им, что требования Жанны правильны, разумны и не противоречат логике военного дела. Подлежат ли они осуждению? Думаю, что нет. Закаленные, бывалые воины – люди практичные и сообразительные. Не так-то легко поверить в способность неопытной девушки составлять планы кампаний и командовать войсками. Ни один генерал в мире не мог отнестись к Жанне серьезно (с военной точки зрения) до тех пор, пока она не сняла осаду Орлеана и не отличилась в боях на Луаре.
Быть может они не считались с ней? Далеко не так. Они дорожили Жанной, как плодородная земля дорожит солнцем, и надеялись, что с ее помощью урожай будет богатым, но снимать его надлежит им, а не ей. Они чувствовали к Жанне глубокое, суеверное почтение, полагая, что она в состоянии свершить нечто сверхъестественное, в чем они сами были бессильны. Да, она может вдохнуть жизнь и храбрость в жалкие остатки их поверженных армий и превратить солдат в героев.
По их мнению, с Жанной они были все, без нее – ничто. Конечно, она могла вдохновить солдат и сделать их боеспособными, но сражаться самой? – Чепуха! Это уж дело генералов. Будут драться они, генералы, и под водительством Жанны придут к победе. Таковы были их суждения – подсознательный вывод из ее ответа доминиканцу.
И они пошли на хитрость. Жанна ясно представляла себе картину будущих военных действий. Она намеревалась смело двинуться на Орлеан по северному берегу Луары. Такой приказ она и отдала генералам. Но они решили про себя: эта мысль – безумие, это грубая ошибка; ничего другого и нельзя было ожидать от ребенка, не разбирающегося в военном искусстве. Они тайком донесли об этом бастарду Орлеанскому. Тот также признал план нелепым – во всяком случае, таково было его мнение – и неофициально посоветовал генералам не подчиняться приказу.
Так они и поступили, обманув Жанну. Она же верила этим людям и не ожидала такого коварства, не была готова к нему. Это было хорошим уроком; она поняла, что доверяться никому не следует.
Почему же с точки зрения генералов ее план казался безумным? Да потому, что она хотела снять осаду немедленно, вступив в открытый бой, между тем как генералы собирались зажать неприятеля в кольцо, перерезать коммуникации и только потом, обессилив противника голодом, освободить город штурмом. Осуществление такого плана заняло бы многие месяцы.
К этому времени англичане возвели вокруг Орлеана несколько грозных фортов, именуемых «бастилиями», которые закрывали собой все городские ворота, кроме одних. Мысль прорваться сквозь эти крепости и ввести войска в Орлеан для французских генералов казалась нелепой, ибо, полагали они, это приведет к гибели всей армии. Несомненно, это было разумно с военной точки зрения, то есть было бы разумно, если бы не одно важное обстоятельство. Дело в том, что английские, солдаты были охвачены суеверным страхом: они верили, что Дева в союзе с самим сатаной. Поэтому мужество покинуло их, а силы иссякли. Солдаты же Девы, наоборот, были сильны, бодры и полны энтузиазма.