Вдумайтесь в этот факт и оцените его значение. Чему верит приходский священник, тому верит и его паства. Прихожане любят и почитают его, он их лучший друг, утешитель в горе, первый защитник и помощник в черные дни. Они раскрывают ему свои сердца и поступают так, как он скажет, слепо и беспрекословно повинуясь во всем, чего бы это ни стоило. Сложите все эти факты воедино – и вы придете к выводу, что приходский священник правит народом. А если приходский священник лишает короля своей поддержки и отрицает его власть? От короля остается только тень, и ему надо отречься от престола.
Вам понятна моя мысль? Тогда продолжим. Священника возводит в его сан всемогущая десница божья через своего представителя на земле, и никакая сила не может отнять у него этот сан. Он дается ему раз и навсегда. Никто не в состоянии что-либо изменить, никто не может сместить священника, никто, ни один человек, даже папа. Это даровано богом, и он навеки – лицо священное и неприкосновенное. Самый невежественный прихожанин знает об этом. Для священника и его паствы всякий помазанник божий обладает властью несомненной и бесспорной, поэтому для священника и его паствы некоронованный король – лишь подобие короля, временный правитель, все равно что непосвященный священник, не наделенный божественной властью, и на его место всегда может быть назначен другой. Одним словом, король без короны является сомнительным королем. Но если бог возведет короля в сан, а его слуга епископ совершит над ним помазание, все сомнения устраняются; священник и паства немедленно становятся его верными подданными, и, пока он жив, они не будут признавать иного короля.
Для Жанны д'Арк, крестьянской девушки, Карл VII не являлся королем до тех пор, пока он не был коронован; для нее он был Только дофином, то есть наследником престола. И если когда-нибудь я говорил, что она называла его королем, что была ошибка; Жанна называла его дофином и только дофином до тех пор, пока не свершилось коронование. Все это показывает вам, как в зеркале,
– а Жанна д'Арк являлась зеркалом, ясно отражавшим интересы низов Франции, – что для всей этой многоликой основополагающей силы, именуемой «народом», король до коронации был только дофином, и лишь после коронации стал королем.
Теперь вы представляете, каким важным ходом был акт коронации на политической шахматной доске. Впоследствии Бедфорд понял это и попытался исправить ошибку, короновав своего короля {41}. Но что пользы в этом? Никакой.
Великие подвиги Жанны можно сравнить с ходами в шахматной игре. Каждый ход был точно рассчитан, каждый был действенным и значительным, составляя последовательную цепь. Рассматриваемый в отдельности, каждый из них казался наиболее своевременным и блестящим. Но лишь окончательный результат свидетельствует о их полном единстве и равенстве.
Вот каким образом разыгрывалась партия:
1. Первый ход: Орлеан и Патэ – шах.
2. Второй ход: примирение в Сюлли-сюр-Луар, и, не объявляя шаха, игрок выбирает необходимую позицию, чтобы добиться успеха в дальнейшем.
3. Третий ход: коронация – шах.
4. Далее, бескровный поход – шах.
5. Последний ход (завершенный уже после ее смерти) делает помирившийся с французским королем коннетабль Ришмон – мат.
Луарская кампания открыла дорогу на Реймс. Теперь не было никакой существенной причины, которая бы мешала коронации. Коронация явилась бы завершением миссии, возложенной на Жанну небом, дала бы ей возможность покончить навсегда с войной, вернуться домой к своей матери, к стадам овец и никогда больше не разлучаться с родным очагом и счастливой мирной жизнью. Такова была ее мечта; она не могла найти себе покоя, ей не терпелось увидеть осуществление своей мечты, Жанна была так увлечена этим, что я начал сомневаться в ее предсказаниях о преждевременной смерти и гнал от себя прочь всякие мрачные мысли.
Король боялся двинуться на Реймс, ибо вдоль дороги повсюду торчали английские крепости. Но Жанна не придавала этому большого значения. При сложившихся обстоятельствах англичане были бессильны.
И она оказалась права. Поход на Реймс напоминал увеселительную прогулку. Жанна не взяла с собой даже артиллерии, она была уверена, что пушки ей не понадобятся. Мы выступили из Жьена с двенадцатитысячной армией. Это было двадцать девятого июня. Дева ехала по правую сторону короля, герцог Алансонский по левую. За герцогом следовали еще три принца королевской крови, затем Дюнуа, маршал де Буссак и адмирал Франции, потом Ла Гир, Сентрайль, ла Тремуйль и, наконец, длинная процессия рыцарей и дворян.
Три дня мы отдыхали под Оксерром. Город снабжал армию продовольствием, и к королю явилась депутация с просьбой войти в город, но мы так и не побывали в нем.
Перед королем распахнул ворота и Сен-Флорентен.
Четвертого июля мы достигли Сен-Фаля. Впереди лежал Труа, представлявший для нас, парней, жгучий интерес; мы еще помнили, как семь лет тому назад к нам на луга в Домреми пришел с черным флагом Подсолнух и принес весть о заключении позорного Труанского договора, согласно которому Францию отдавали Англии, а дочь королевской династии вступала в брак с палачом Азенкура. Несчастный город, конечно, был в этом неповинен, но наши сердца забились сильнее при воспоминании о тех временах. Мы надеялись, что здесь произойдет столкновение, и всей душой желали сначала взять город штурмом, а потом сжечь его. Большой гарнизон города состоял из английских и бургундских войск и ожидал подкреплений из Парижа. В сумерках мы расположились у городских ворот и в два счета разгромили вражеский отряд, пытавшийся сделать вылазку.
Жанна потребовала сдачи Труа. Комендант города, видя, что у нее нет артиллерии, с насмешкой отверг предложение и направил ей длинное оскорбительное письмо. Пять дней мы совещались И вели переговоры, но все безрезультатно. Король уже готов был уступить и повернуть обратно. Он боялся двигаться дальше, оставляя в тылу такую мощную крепость. Тогда, не выдержав, вмешался Ла Гир. Его слова прозвучали пощечиной для некоторых советников его величества:
– Этот поход предпринят по личному указанию Орлеанской Девы, и она возглавляет его. Полагаю, ей лучше знать, как действовать, чем некоторым другим, пусть себе даже и весьма высокопоставленным лицам.
Слова были мудрыми и справедливыми. Тогда король послал за Девой и, когда она явилась, спросил, каковы по ее мнению перспективы на будущее, Она ответила решительно и без колебаний:
– Через три дня крепость будет нашей.
– Если бы мы были в этом уверены, – заметил чопорный канцлер, – то подождали бы и шесть дней.
– Шесть дней? Так долго? Боже мой, мы войдем в ворота завтра!
Потом она вскочила на коня и принялась объезжать войска, восклицая:
– Готовьтесь! За работу, друзья, за работу! Завтра на рассвете – штурм!
В ту ночь она трудилась в поте лица, прикладывая свою руку ко всему, как простой солдат. Она приказала приготовить фашины и вязанки хвороста, сбросить их в ров и заполнить его для последующей переправы. В этой черной работе она участвовала наравне со всеми.
На рассвете Жанна возглавила атакующую колонну, и трубы заиграли боевой сигнал. В это мгновение на стенах крепости взвился белый флаг, и Труа сдался без единого выстрела.
На следующее утро наша армия во главе с королем, в сопровождении Жанны и Паладина со знаменем торжественно вступила в город. Это была превосходная армия, ряды которой множились изо дня в день.
Тут-то и произошел любопытный случай. По договору, заключенному с городом, гарнизону английских и бургундских солдат разрешалось захватить с собой «собственность». Решение, конечно, правильное. Нельзя же оставлять людей без средств к существованию. Так вот. Вражеские войска должны были выйти из города через определенные ворота. Желая видеть это шествие, мы, молодые парни, вместе с Карликом отправились туда в назначенный для отбытия час. Скоро они показались из ворот и двинулись нескончаемой вереницей. Впереди шла пехота. По мере ее приближения можно было разглядеть, что каждый, согнувшись, тащил на себе непосильную ношу: «Не слишком ли это жирно для простых солдат?» – подумали мы. Когда они были совсем близко, мы увидели... Не удивляйтесь! Каждый из этих негодяев тащил на своей спине французского пленного. Они уносили свое добро, свою «собственность», строго придерживаясь условий договора.
Как они нас надули! До чего ловко они нас надули! Что могли мы сказать? Что могли мы сделать? Ведь по-своему они были правы. Пленники считались собственностью, и никто не мог этого отрицать. Дорогие друзья, а что, если бы это были пленные англичане? Ведь это, прямо сказать, целое богатство! Англичане за эти сто лет попадались в плен редко, и цена на них была сравнительно высокая. С пленными же французами никто не считался. Их было слишком много. Владелец подобной движимости на выкуп не рассчитывал и, как правило, довольно скоро убивал своего раба, чтобы зря не кормить. Как видите, люди ценились дешево в те времена. Когда мы взяли Труа, теленок стоил тридцать франков, овца – шестнадцать, а пленный француз – восемь. Всюду требовался скот, и цены на него были просто баснословными. У войны два закона: цены на мясо повышаются, а на пленников – падают.
Итак, этих бедных французских пленников тащили на себе. Какие наглецы! Что делать? Не рассчитывая на успех, мы все же приняли некоторые меры: немедленно отправили гонца к Жанне, а сами вместе с французской стражей, чтобы выиграть время, остановили солдат якобы для переговоров. Один здоровенный бургундец, потеряв терпение, поклялся, что никто и ничто его не остановит-он пойдет дальше, забрав своего пленника с собой. Но мы отрезали ему путь; и он увидел, что тут дело серьезное – его задерживают. Тогда, разразившись отборной руганью, осыпая нас гнуснейшими оскорблениями, он сбросил пленника со спины и поставил его, связанного и беспомощного, на ноги рядом с собой. Потом вытащил нож и, злорадно ухмыляясь, торжествующе заявил:
– Что ж, я могу и не уносить его, как вы предлагаете, хотя он и принадлежит мне по праву. Раз мне не дают взять с собой мою собственность, я найду другой выход. Да, да, я могу убить его. Любой дурак из вас не осмелится оспаривать моих законных прав. А? Что? Забыли об этом, сволочи?
Несчастный, ослабевший от голода человек глазами молил о спасении. Потом он сказал, что дома у него есть жена и маленькие дети. Вы представляете, какая жалость охватила наши сердца? Но чем могли мы помочь? Бургундец пользовался своим правом. Мы только могли уговаривать, упрашивать его пощадить несчастного пленного. И мы уговаривали, упрашивали. Бургундцу это доставляло огромное удовольствие. Он не спешил прикончить свою жертву. Он издевался над нами, наслаждаясь своим превосходством. Становилось невтерпеж. Тогда заговорил Карлик:
– Прошу вас, молодые господа, разрешите-ка мне побеседовать с ним, вы ведь хорошо знаете, коль скоро требуется убедить кого-нибудь, то я на это мастак. Улыбаетесь? Я с вами вполне согласен. Это мне в наказание за мое хвастовство. И тем не менее мне хотелось бы немножко поиграть с этим молодчиком, так, слегка...
С этими словами Карлик шагнул к бургундцу и повел с ним задушевный разговор своим приятным певучим тенорком. Он упомянул о Деве, о ее добром сердце, собираясь разъяснить, как бы она похвалила и высоко оценила его великодушный поступок, который, конечно...
Но речь свою он не закончил. Бургундец оборвал его плавную речь оскорбительным замечанием по адресу Жанны. д'Арк. Мы рванулись к нему, но Карлик с мертвенно бледным лицом отстранил нас и промолвил серьезно и угрожающе:
– Прошу терпения. Разве не я ее телохранитель? Предоставьте это мне.
Говоря это, он мгновенно выбросил вперед свою правую руку, схватил здоровенного бургундца за глотку и, приподняв его, воскликнул: – Ты оскорбил Деву; а Дева – это Франция, Язык, произносящий подобную мерзость, нуждается в длительном отпуске.
Мы услышали приглушенный хруст костей. Глаза бургундца начали вылезать из орбит, сделались свинцовыми и тупо уставились в пространство. Лицо налилось кровью, стало багрово-синим. По телу прошлись смертные судороги. Руки повисли, как плети, ноги вытянулись, мускулы ослабли. Карлик разжал руку, и громадное неподвижное тело бесшумно осунулось на землю.
Мы перерезали узлы веревок, связывавшие пленника, и сказали ему, что он свободен. В тот же миг его рабская покорность сменилась безумной радостью, а смертельный ужас перешел в дикую ярость. Он рванулся к трупу, начал пинать его ногами, плевать в лицо, плясать на нем, запихивая комья грязи в рот своей жертвы. Он хохотал, кривлялся, глумился, ругался, выкрикивая непристойные слова, доходя до скотского состояния, словно пьяный дьявол. Этого и следовало ожидать: ратный труд не порождает ангелов. Многие, наблюдавшие за этой сценой, смеялись, некоторые относились к ней безразлично, но никто не удивлялся. Вдруг в своей отвратительной пляске освобожденный неожиданно подскочил к группе поджидавших его бургундцев, и тут один из них ловко вонзил ему нож в горло: француз с пронзительным воплем упал на землю, а искрящаяся кровь прямой, яркой, как луч света, струей, брызнула на высоту десяти футов. Все дружно захохотали – и свои, и враги. Вот так и закончился один из самых интересных эпизодов моей богатой приключениями военной жизни.
Тут подоспела взволнованная Жанна и, выслушав требование гарнизона, сказала:
– Право на вашей стороне. Это ясно. Данный пункт договора не был достаточно продуман, и вы можете толковать его как угодно. Но вам не разрешается брать этих бедняг с собой. Я не допущу этого: они французы. За каждого из них король даст выкуп. Подождите, пока я не пришлю от него ответ. И говорю вам: ни один волос не должен упасть с их головы, иначе вам это дорого обойдется.
Все уладилось. На некоторое время пленные были спасены. Жанна сразу же помчалась к королю и потребовала немедленного принятия мер, не желая выслушивать ни оправданий, ни возражений. Король разрешил ей поступить по своему усмотрению; она вскоре прискакала обратно и от имени короля выкупила пленников, дав им полную свободу.
Именно здесь нам опять довелось увидеть королевского гофмейстера, в чьем замке гостила Жанна, когда впервые пришла из своей родной деревни в Шинон. Теперь с согласия короля она назначила его бальи города Труа.
Затем мы снова выступили в поход. Шалон сдался. Здесь, под Шалоном, кто-то спросил у Жанны, не опасается ли она чего-нибудь в будущем. Жанна ответила, что она боится одного – измены. Кто мог поверить этому? Кто мог подумать? Однако смысл этих слов был пророческий. Воистину человек – жалкое животное.
Мы шли и шли, шли не останавливаясь. Наконец, шестнадцатого июля увидели город, к которому были прикованы наши мысли: перед нами вырисовывались величественные шпили Реймского собора! Громовое «ура» прокатилось по всему строю от авангарда до тыла. Что касается Жанны д'Арк, то она, сидя на коне в своих белых доспехах, пристально всматривалась вдаль. Ее задумчивое красивое лицо светилось глубокой-глубокой, какой-то неземной радостью. О нет, в этот момент она не была существом во плоти. Она была светлым духом, небесным видением. Ее великая миссия завершалась полным триумфом. Завтра она сможет сказать: «Мое дело окончено. Отпустите меня».
Мы разбили лагерь, и сразу же поднялась суматоха, беготня, шум праздничных приготовлений. Прибыл архиепископ Реймский вместе с многочисленной депутацией. А затем со знаменами и музыкой, оглашая воздух приветственными криками, поплыли бесконечные потоки горожан и крестьян. Опьяненные радостью, они, как вешние воды, затопили лагерь. Всю ночь напролет в Реймсе кипела работа: стучали молотки, украшались улицы, воздвигались триумфальные арки, древний собор снаружи и изнутри одевался в ослепительно роскошный наряд.
Ранним утром в намеченный час мы двинулись в путь: коронационные торжества должны были начаться ровно в девять и длиться пять часов. Мы знали, что гарнизон англичан и бургундцев окончательно отказался от мысли оказывать сопротивление Деве, что городские ворота гостеприимно раскроются перед нами и весь город с восторгом встретит наше появление.