Звонок настиг ее в субботний полдень. Родителей по обыкновению не было дома: у них суббота — самый хлебный день. С утра у Ларисы пело сердце — неделя, осталась ровно неделя, в следующую субботу в это время в ее доме будет много людей, все будут суетиться и веселиться. А под балконом будет стоять вереница украшенных ленточками и воздушными шарами автомобилей. И она, наконец, станет замужней женщиной, она станет Ларисой Горожаниновой. Фамилия, конечно, совсем не фонтан, но она ведь себе мужа не по фамилии подбирала. По любви, сугубо по любви! Всю жизнь ждала ее, боялась не найти, а она оказалась так близко, совсем рядышком!
… Этот звонок перевернул всю ее душу. Нет, не душу, не так, неправильно. Этот звонок подвел черту под ее жизнью. Нет, даже не черту. Этот звонок поставил крест на ее жизни, на ее судьбе. Большой, жирный, отвратительно-жирный крест.
Он ничего не объяснил, сказал только два слова:
— Свадьба отменяется.
Сначала Ларочка приняла это за неумную шутку, спросила весело:
— Совсем, Геночка?
— Совсем, — в отличие от нее, собеседник говорил без малейшей тени шутки. Хоть и тихо, и спокойно, но таким холодом веяло от этого его спокойствия.
Лариса слегка забеспокоилась, но все еще надеялась перевести все в шутку:
— Совсем-совсем? Геночка, ты меня разлюбил?
— Я не собираюсь выворачивать перед тобой душу наизнанку, ты этого не стоишь. Я принял решение и ставлю тебя в известность. В остальном ты вольна думать, как тебе нравится. Свадьба отменяется. Своих гостей я уже предупредил об этом, а о своих, уж будь любезна, позаботься сама. Если, конечно, не хочешь покрасоваться перед ними через неделю в свадебном платье, но без жениха.
И от злого, даже жестокого ехидства в его словах Лариса поняла: он не шутит, он и не думал шутить, это правда! Дикая, непостижимая, безысходная правда!!! В висках забили маленькие деревянные молоточки: тук-тук, тук-тук, тук-тук. За что, за что, за что?..
— За что? — не столько спросила, сколько выдохнула она.
— За все хорошее, — едко ответил злой голос. — Будь здорова, принцесса. Не кашляй.
И барабанные перепонки едва не лопнули от оглушительно-резких коротких гудков.
'За все хорошее'… Разве это объяснение? Разве так объясняют причину разрыва практически накануне свадьбы? Свадьба! О, Боже! Гости, как объяснить все гостям?! Рассказать всему миру, как вероломно ее предали, бросили, образно выражаясь, перед самым алтарем?! И за что?! Он ведь даже не объяснил, за что! 'За всё', 'За всё хорошее'. Это значит, что она недостойна его? 'Ты этого не стоишь'. Почему? Что случилось? Она плохая? Бракованная? Ущербная?! Но в чем, Господи, в чем?!!
Родители… Боже мой, как сообщить об этом родителям?! Это же их убьет! Они так готовились к этому событию, назанимали кучу денег — слава Богу, хоть платье подарила тетя Зольда, иначе вообще неизвестно, как бы выкрутились. Конечно, и Горожаниновы вложили свою лепту, но расходы они поделили приблизительно пополам, а даже половина таких расходов убьет любой семейный бюджет. Мама с папой так старались… Папа пригласил своих друзей-музыкантов — как же он им сообщит о том, что его дочку бросили прямо перед свадьбой?!
За что, за что, за что?! — продолжали стучать молоточки. 'За все хорошее' — разве это причина? Разве за хорошее бросают? Бросают за плохое, а разве она делала ему что-то плохое? Разве им когда-нибудь было плохо вдвоем?! Нет же, нет, им было плохо друг без друга, только тогда, когда они не могли быть вместе! Тогда за что, за что, за что — вновь и вновь стучали молоточки.
Тело охватила какая-то странная мягкость — казалось, что кости ее каким-то непостижимым образом вдруг растворились в крови, словно в соляной кислоте, и она вся разрушается, разваливается, оседает бесформенной кучей на пол. Держась за стенку, Лариса прошла в комнату и прилегла на диван. Тело окончательно вышло из-под ее контроля, только мысли метались в разные стороны, да глаза незряче обшаривали комнату в надежде найти выход из тупика. Молоточки перестали выстукивать свое занудное 'За что?', запев новую песню: 'Не хочу жить! Не хочу, не хочу!!! Господи, забери меня, я не должна жить, забери меня, забери!!!'
Ларисе казалось, что она мечется по квартире, натыкаясь на мебель и дверные косяки, сбивая все, что попадается на пути: вазоны с цветами с подоконника, фарфоровые безделушки с лакированной поверхности горки, красивую хрустальную конфетницу со стола. Однако на самом деле она не могла сделать даже этого. Она лежала на диване, словно парализованная горем, смотрела в потолок совершенно сухими глазами, и почему-то не могла даже пошевелиться. Очень хотелось плакать, но плакать тоже не получалось. А еще больше хотелось умереть. Да, умереть — это был бы замечательный выход. Тогда родителям очень просто было бы объяснить гостям, почему отменяется свадьба — потому что Лариса умерла, некому выходить замуж… 'За что, за что, Господиииии?!' — продолжала кричать ее душа, но тело, казалось, не слышит крика, не чувствует волнения. Как будто уже перестало жить.
Сознание металось в поисках уже не столько объяснений происходящему, сколько… надежды, что все еще может измениться, что вот сейчас он позвонит и с бесподобной улыбкой скажет: 'Прости, милая, я пошутил!' Но вместо надежды сознание вновь и вновь натыкалось на идеально гладкую холодную стену безысходности, и не за что было зацепиться, и некуда было прилепить, прикрепить надежду: 'Живи, я сказала!' И от безнадежности стыло сердце.
Бросив бесплодные попытки обрести надежду, Лариса усердно пыталась найти возможность выйти красиво из позорного положения брошенной невесты. Но и такой возможности не находила. Не умолять же, в самом деле, вероломного предателя о пощаде: 'Геночка, миленький, ты женись на мне, чтобы мне не пришлось краснеть перед гостями, а через неделю мы разведемся'. Может, и можно было бы его уговорить, но гордость, что делать с гордостью? Он не захотел ее, он от нее отказался. Он не любит, или, может, правильнее будет сказать — никогда не любил? Ведь если бы любил, разве смог бы разлюбить вот так, без повода, без причины, сугубо 'за здорово живешь'?! Не любил, никогда не любил…
'Нет, не могу, не хочу!' — наконец, воскликнула душа, и Лариса невероятным усилием воли заставила себя подняться. Внешне спокойно и даже неспешно подошла к балкону, подрагивающими руками открыла дверь и вышла. Балкон, вернее, лоджия, была застеклена, и свежий воздух проходил лишь сквозь единственную открытую створку. Лариса взялась за поручень и выглянула вниз. Впервые в жизни порадовалась: 'Как хорошо, что мы живем на четырнадцатом этаже!' Раньше этот факт ее скорее огорчал, нежели вызывал приятные эмоции, ведь лифты ломались с завидной регулярностью, и так часто приходилось подниматься пешком по совершенно неосвещенной лестнице.
Далеко внизу мельтешили люди. Сверху они казались такими маленькими, что даже не воспринимались реальными. Крошечные людишки суетились по своим таким же маленьким и незначительным, как и сами они, делам, даже не подозревая, что кому-то в эту минуту смертельно плохо. 'Им всем наплевать', - выдал разум, не сумев огорчить Ларису. Ей и без того было настолько плохо, что никто уже не смог бы огорчить сильнее. 'Да, хорошо, что мы живем на четырнадцатом этаже' — уже совершенно отстраненно порадовалась Лариса и попыталась перебросить ногу через бетонное ограждение лоджии. 'Нет, так ничего не выйдет, слишком высоко' — подумала она и вернулась в комнату за табуреткой.
Уже возвращаясь из кухни с табуреткой, Лариса вспомнила о родителях. 'Бедные…' Им будет так больно… Нет, им тоже будет очень больно! Значит, они поймут ее, значит, простят. Они поймут, что она не смогла с этим жить. И все же как-то нехорошо уходить вот так, не попрощавшись. Это не тот случай, когда можно уйти по-английски. Лариса поставила табуретку около распахнутой балконной двери и подошла к серванту. Вырвала из конспекта по общей психологии лист, задумалась на мгновение: а что, собственно говоря, писать? Что ее бросили, как грязную использованную ветошь? Нет, даже родителям она не могла этого ни сказать, ни написать. Размашистым неровным почерком написала: 'Простите меня, родные мои, я не смогла с этим смириться, это слишком больно. Простите, я не хотела причинить вам боль'. Задумалась еще на мгновение, что бы такого написать, чтобы родители ее поняли, простили и не слишком горевали. Ничего оригинального не придумала, дописала еще одно 'Простите', и, даже не поставив точку, вернулась к балконной двери и взяла в руки табуретку.
И именно в эту минуту раздался звонок в дверь. Лариса замерла с табуреткой в руках: кто это может быть? Гена? Нет, он ведь сказал, что все кончено, что больше никогда ничего не будет, что не будет свадьбы, что она не будет Горожаниновой, что у них никогда не будет детей, что у нее нет счастливого будущего, у нее вообще больше нет будущего, ничего нет, одна сплошная вселенская пустота. Нет, конечно, он не говорил всего этого, он сказал проще и куда как короче: 'Ты этого не стоишь'. Всего четыре слова, но за ними — огромный смысл, черный смысл, беспросветная безнадежность, мрак. Нет, это не он, это не Гена. А раз это не Гена, то не стоит и отвлекаться на такие мелочи — она занята, она ужасно занята. Лариса вышла на балкон и пристроила табуретку у самого ограждения, занесла ногу…
В дверь вновь позвонили. Через мгновение кто-то отчаянно заколотил в нее ногами. Лариса поставила ногу на пол и прислушалась к шуму за дверью. Кто это так настойчив? А может, это все-таки он? Может, он понял, что ошибся, понял, что неправ? А поняв, пришел просить прощения? Может, еще не все потеряно?! Может, это действительно была дурацкая, просто-таки идиотская выходка и сейчас Геночка рассмеется и скажет: 'Прости, Лорик, я пошутил, милая. Ты же знаешь, я дурак, и шутки у меня дурацкие!' Да, да, это непременно Генка, ее Гена, Геночка! И, забыв убрать с лоджии табуретку, Лариса радостно побежала к двери, размазывая по щекам неизвестно откуда вдруг взявшиеся слезы.
Однако ее ждало дикое разочарование: за дверью стоял не Генка, а взволнованный до крайности Валерка.
— Почему ты не открывала? Почему так долго?!
И, словно отрезая ей путь к отступлению, резко, даже безапелляционно отодвинул ее в сторону, прошел в квартиру и закрыл за собою дверь.
— Что случилось? Я ничего не понимаю. Генка позвонил и сказал, что свадьба отменяется. Лар, что вообще происходит, а? Это его очередная дурацкая шутка? Почему ты плачешь?
Неожиданно для самой себя Лариса обрадовалась Валеркиному приходу. Как-то так оказалось, что никто, кроме него, не смог бы понять ее в эту минуту. Только Дидковский, Валерка, Варела. Он поймет, он один пожалеет. И пожалеет так, что она не будет чувствовать себя ущербной. А может, он поможет, он придумает, как вправить Генке мозги? И в порыве благодарности за то, что не позволил совершить ей тот страшный шаг, отделяющий от пропасти небытия, она прильнула к нему, как к самому близкому, самому родному человеку на свете. Говорить, правда, не могла, только плакала навзрыд. А Валерка, словно поняв, что не надо ее торопить, не надо тормошить, лишь поглаживал ее ласково по спине, как мама в далеком детстве, приговаривая только:
— Чшшш…
И только потом, когда Лариса выплакалась вволю, когда слезы иссякли сами собою, как и появились, четко уловив этот момент, Дидковский провел Ларочку в комнату, почти что силой усадил на диван, сам уселся, по-прежнему прижав ее к себе одною рукой, и только тогда сказал:
— Ну, что там у вас произошло? Я так ничего и не понял. Вы поссорились, да?
Ларисе так хотелось снова заплакать, ведь куда приятнее чувствовать себя защищенной в крепких Валеркиных руках, чем объяснять необъяснимое. Она только поерзала на диване, поуютнее устраиваясь у него под рукой, даже и не думая вырываться из-под его опеки, из такого уютного, а главное, безопасного гнездышка, и промолчала. Молчал и Дидковский, не насилуя, не приставая с вопросами. И вновь оказался прав — через несколько томительно долгих минут Ларисе самой отчаянно захотелось поделиться с ним своей бедой.
— Валерка, милый, я ничего не понимаю. Ведь еще вчера все было так хорошо… Вернее, нет, вчера мы с ним не виделись, я полдня провела в салоне, готовилась к свадьбе — хотела быть самой красивой невестой… А вечером с родителями ездили к бабушке, вернулись поздно, я не стала звонить ему ночью. Но ведь позавчера все было хорошо, что могло измениться? Или он, как дитя малое, не видел меня один день и разлюбил? Валер, объясни мне, а? Что произошло? Почему он так, за что? Я ведь ничего не понимаю…
По-прежнему крепко прижимая Ларочку к себе, Дидковский ответил:
— Да я-то тоже ничего не понимаю, думал, ты мне расскажешь, что произошло. Он позвонил минут десять назад, сказал, что свадьба отменяется и бросил трубку. Я перезванивал — телефон на автоответчике. В двери долбился — безрезультатно. То ли не открывает, то ли не из дому звонил. Тогда я к тебе рванул, а ты тоже не открываешь…
Неожиданно его внимание привлек белый лист на пустом полированном столе. Если бы там лежали еще какие-нибудь бумажки, или газеты — это не выглядело бы так тревожно. Но одинокий белый лист на пустом темном столе… Кажется, только тут его внимание привлекла открытая балконная дверь. Вернее, в самой-то открытой двери в последний майский день не было ровным счетом ничего удивительно, да вот как раз напротив самой двери стояла прислоненная к балконной перегородке табуретка. И у Дидковского захолонуло сердце. Он резко подскочил, схватил записку, предназначавшуюся не ему, за какое-то мгновение прочел ее, перевел взгляд на табуретку:
— Ты что?!! Что удумала?! Совсем тронулась, что ли?!
Выскочил на балкон, схватил табуретку и прямо с места швырнул ее вглубь комнаты, вкладывая в бросок весь свой гнев. Гнев и страх…
— Совсем сдурела девка!!! Это что же, если бы я сейчас не пришел, то ты…
Лариса, не отрывая подбородка от груди, едва слышно ответила:
— То меня бы уже не было…
Дидковский устало присел на диван. Но уже не так, как сидел еще буквально минуту назад, а нерешительно, как-то с краешку, неуверенно или испуганно.
— Тааак, — протянул он. — Вот оно, значит, как…
Лариса не ответила, только отвернулась от него. Слезы опять навернулись на глаза, и это почему-то ее обрадовало. Слезы, вечная женская слабость. Не в них ли и женская сила? Да только что от них толку, если видит их не Геночка, а всего лишь Валерка Дидковский, лучший, даже нет — единственный друг…
— Лар, ну нельзя же так, — попытался урезонить ее Дидковский. — Ну ты же разумный человек, ты же должна понимать, что так проблемы не решаются, это не выход.
— А как, как тогда решаются проблемы?! — вскипела Лариса. — Покажи мне выход! Только не такой — перемелется, мука будет, а реальный! Я не знаю, не понимаю, что произошло. Я его люблю, и еще полчаса назад была уверена в его взаимности. А теперь… Теперь все пошло кувырком, вся жизнь под откос! Как мне жить с этим, скажи? Объясни мне, за что? И как можно вот так, с бухты-барахты, перед самой свадьбой?!! У него что, совсем сердца нет?! Он и раньше так с девушками поступал, да? Только со мной у него зашло чуть дальше, чем с остальными, за это он меня так и наказал?! Может, и про Сливку он все наврал, может, мне нужно было больше верить ей, а не ему? Может, именно она говорила правду — пришел, изнасиловал, наобещал кучу радостей, а потом бросил? Вот только до загса не довел…
Тут ее пыл угас. Она вспомнила, что это не Сливке, не другой риторической особе нужно решать проблему с отменой торжества, а ей, именно ей выпала такая 'честь' уж незнамо за какие такие заслуги перед отечеством. И Лариса вновь заплакала:
— Зачем, зачем ты пришел?! Я ведь не решусь во второй раз… Уже все было бы позади, мне уже было бы хорошо, или, по крайней мере, все равно, меня бы уже ничего не волновало. Зачем ты пришел, Валерка, зачем?!!
Дидковский придвинулся поближе, взял ее руку, потеребил тоненькие пальчики.
— А ты уверена, что там тебе было бы хорошо? Лично я в этом глубоко сомневаюсь. Самоубийство — между прочим, самый страшный христианский грех. Нельзя сиюминутные проблемы решать таким кардинальным образом, нельзя…
— А как? — всхлипнула Лариса. — Как их решать?! Если они не разрешимы?!!
— Ну, дорогая моя, — менторским тоном ответил Валера. — Нет неразрешимых проблем, из любой ситуации есть как минимум два выхода. Вот этот, — он кивнул в сторону табуретки. — Этот — самый неправильный, безвозвратный. Это когда уже ничего не изменить. Вот, например, оказалась бы ты там, и ужаснулась — все не так, как ты себе представляла, и проблема совсем не решилась, а лишь усугубилась. Да только изменить уже ничего нельзя. Нет, Лар, ты избрала неправильный выход.
— Тогда подскажи, где он, правильный?! Пойми ты — не могу я отменить свадьбу, не могу! Я не только друзьям и родственникам не могу сообщить об этом — что там друзья, что родственники? Вот как я родителям скажу?!! Ты представляешь, какой это для них будет удар?! Они же меня до конца жизни жалеть будут! У них от переживаний удар случится, или инфаркт какой-нибудь. Нет, Валерка, ты умный, ты хороший, ты все понимаешь, только не понимаешь главного — не могу я сказать родителям, что Генка меня бросил, не могу!!!
Дидковский ухмыльнулся:
— А, наверное, это и есть хваленая женская логика! Как интересно ты рассуждаешь, однако! Смотри-ка: ты боишься огорчить родителей известием о том, что свадьба отменяется, но тут же совершенно забываешь об их чувствах, когда они вынуждены будут отскребать твои несчастные останки от асфальта! Как будут хоронить тебя за кладбищенской стеной, потому что самоубийц не положено хоронить на освященной земле. А как они будут выходить на балкон после твоего самоубийства, ты можешь себе представить? Да, конечно, тебе вот сейчас плохо, а им потом будет хорошо, да?! Эгоистка ты, Ларочка, какая же ты эгоистка!
Лариса молчала. И правда, как-то она об этом не подумала. Да, действительно, родителям придется несладко… Но что поделаешь, она же не от хорошей жизни приняла такое решение?! Просто ей очень больно, и у нее нет иного выхода, как нырнуть в пропасть…
— А что мне еще остается? — горько вздохнула она. — Можно подумать, у меня есть выбор! А что делать, если твой второй выход меня устраивает гораздо меньше первого? Пойми ты, я не смогу с этим жить! Я не смогу перешагнуть через унижение! Ведь не только родственники и друзья, а даже соседи будут знать, что меня бросили! От них ведь ничего не скроешь! Друзья да родственники, мама с папой — они, по крайней мере, хотя бы теоретически должны меня любить, а потому только посочувствуют. Предварительно ужаснувшись, конечно. Но соседи?! О, этим только дай повод позлословить! Это ведь не друзья, не родственники, они даже теоретически меня любить не обязаны! Друзей и родственников, хотя бы дальних, я, скажем, по собственному желанию смогу избегать, дабы лишний раз не видеть сочувствия в их глазах. А как мне избежать столкновений с соседями?! И в их глазах, будь уверен, я увижу не сочувствие, нет — я в них увижу торжество и насмешку! Как мне с этим жить, Валерка, как?!! Ты такой разумный, такой уравновешенный. Скажи, как?! Если меня не устраивают оба выхода!
Дидковский ответил после довольно длинной паузы:
— Я ведь сказал 'как минимум два выхода', то есть не менее двух. А более — очень даже возможно…
Лариса усмехнулась:
— Намекаешь, что есть и третий вариант? Не вижу, хоть убей — не вижу!
— Свадьбу отменять не обязательно. Ты могла бы выйти замуж за другого. Тогда и друзья и родственники, и даже соседи, посплетничали бы немного и замолчали. А тебе не пришлось бы читать в их глазах ни торжества, ни жалости. Максимум — любопытство и удивление. Поверь мне, люди бы о таком фортеле очень быстро забыли…
— О, да! — мечтательно улыбнулась Лариса. — Замечательный выход! Правда, замечательный, Валер, я не ёрничаю. Вот только есть у него один недостаток — видишь ли, Валера, я всегда считала себя порядочной девушкой и с двумя парнями сразу никогда не встречалась. Да я вообще по большому счету до Генки ни с кем не встречалась, ты же знаешь! Нет у меня другой кандидатуры, нету! И весь твой третий вариант, такой замечательный, летит в тартарары…
— А ты никогда не задумывалась, что зачем-то на свете существуют друзья? Быть может затем, чтобы прийти на помощь в трудную минуту? Так сказать, подставить плечо для опоры, подать руку в трудный час?
Лариса притихла. Слезы высохли, оставив на лице ощущение стянутости кожи. Посмотрела на Валерку заинтересованно, как будто впервые увидела его.
— Намекаешь?.. Что ты?..
Дидковский не ответил.
— Ты? Это ты вообще, в теории, или…
— Или, — после секундной паузы ответил Валера.
— Или… — задумчиво повторила Лариса. — Или… Хороший ты парень, Валера, очень хороший. Только зачем тебе это надо?
Валерка сделал задумчивое лицо, пожевал губы в сомнениях:
— Зачем? Зачем… Ну, быть может затем, чтобы не идти с грустной физиономией и в подавленном состоянии за печальной процессией… Чтобы не видеть тебя такой, как сейчас — растерянной и несчастной. Затем, наконец, чтобы накинуть платок на чужой роток, чтобы никто не смог унизить тебя жалостью или насмешками. Достаточно?
Теперь паузу взяла Лариса. Впрочем, на долгую, театральную ее не хватило.
— Было бы достаточно, если бы речь не шла о женитьбе. Понимаешь, Валера, одно дело подставить плечо другу, когда друг разбил окно и хочет избежать за это наказания. Или помочь подготовиться к экзаменам, взвалить на себя некоторую долю его хлопот… В любом случае речь идет о временной помощи, только в трудную минуту. Здесь же речь несколько об ином, Валера…
Дидковский попытался перевести диалог в более шутливое русло:
— Ну, в данной ситуации речь тоже может идти о временной помощи. Например, если мы с тобой через десять лет разведемся, никто и не свяжет этот развод с тем, что когда-то ты вышла замуж не за того парня. Зато сейчас — смотри, какие выгоды. Во-первых, тебя никто и не подумает жалеть. Скорее, будут завидовать твоему ловкому ходу: ах, какая хитренькая, вовремя разобралась и вышла замуж не за неустроенного красавца-бабника, а за серьезного обеспеченного человека. Еще и попрекать тебя этим будут, расчетливой стервой назовут. Но что такое попреки по сравнению с жалостью и злорадством?! Во-вторых, и, думаю, в данную минуту в-главных для тебя, жалеть будут не несчастную брошенную девушку, а несчастного брошенного у алтаря парня, то есть Генку. Мало того, что ты избежишь позора, ты еще и накажешь предателя! Ну а в-третьих…
Валера замолчал. А Лариса словно и не слышала этого 'в-третьих', 'во-вторых' настолько захватило ее, что ни о чем другом она и думать не могла. Ах, и правда, как здорово было бы одним ударом избежать злорадства и жалости и даже перевести это злорадство в Генкину сторону! И тогда уже ей неважно будет, за что он так больно ее ударил, тогда пускай он сам отмывается от насмешек! И что там еще он сказал, 'в-третьих'? То есть, есть еще какая-то выгода в этом варианте?
— В-третьих? Что в-третьих?
— А в третьих, — задумчиво ответил Валера. — А вдруг у нас с тобой все получится? Может, судьба специально такой зигзаг завернула, чтобы нас с тобой свести воедино? Мы с тобой всю жизнь вместе, мы давно стали родными людьми. Только воспринимали друг друга скорее братом и сестрой, а может, именно в этом и была наша главная ошибка? Может, мы иначе родные, не только душами, но и всем свои естеством? Может быть, не зря нас судьба свела, а? Ведь моя мама любит тебя, как родную — ты бы хотела иметь такую свекровь? Она тебя никогда в жизни не обидит! Я?.. Я не знаю, не могу сказать словами, что я чувствую к тебе. Я просто ощущаю тебя самым родным человеком на свете. А уж сестрой или женой, вообще женщиной… Не знаю. Знаю только, что кому угодно шею сверну за тебя, любого уничтожу, даже Генку. Он мне, конечно, друг, даже больше — единственный друг. Но к нему у меня с самого детства отношение было, как к ровне. А ты, к тебе… Мне всегда доставляло удовольствие заботиться о тебе, оберегать тебя от бед. А сейчас? Разве сейчас ты не в беде? Кто всегда приходил на помощь, кто всегда был рядом? Почему ты всегда без вопросов принимала мою помощь, а теперь задумалась? Не знаю, смогу ли я заменить тебе Генку. Знаю одно — я сделаю все для того, чтобы ты была счастлива. И мне абсолютно неважно, буду ли я это делать для тебя как для сестры или же как для жены. Мне сложно разобраться в своих чувствах. В одном уверен — случись что с тобой, я не хотел бы остаться на этом свете. Потому что без тебя этот свет — уже не этот, не тот… Черт, запутался совсем! Короче — вот тебя моя рука. Я ничего от тебя не требую, я только протягиваю тебе руку. Хочешь — обопрись на нее. Хочешь — откажись от поддержки. Только знай — если тебя не будет на этом свете, мне здесь тоже делать вроде как нечего. И тогда уже на твоей совести будет двойной грех. Даже нет, тройной — представляешь, каково будет маме потерять нас обоих?! Решай. У нас впереди целая неделя, мы все еще можем успеть сделать так, чтобы выглядело, что это ты его бросила, что ты в последний момент решила выйти за меня — неважно даже, из каких соображений…
— Валер, — перебила его Лариса. — Валерка, родной мой! Я не хочу выходить за тебя по расчету! Ты же знаешь — для меня деньги никогда не были решающим фактором…
— Тогда выходи по любви! — парировал Дидковский. — Ты же любишь меня? Ведь любишь? Прислушайся к своему сердцу. Скажи, я тебе противен?
Противен?! Лариса покачала головой. Противен? Почему противен? Валерка Дидковский, самый близкий на свете человек — разве он может быть противен? Самый близкий?! Да, да, самый близкий, самый-самый! Даже Генка, ее любимый Геночка, не мог занять Валеркино место в Ларисиной душе. Генка — это Генка, это совсем другое… Другое? А что тогда Валерка? Кто он для нее? Генка — любимый мужчина, а Валерка… Валерка — просто самый близкий. Он всегда был рядом, каждый день, почти каждую минуту. Лариса попыталась вспомнить — а был ли в ее жизни день, когда Валерки не было рядом? С трудом припомнила — таки да, был, и не один. Это когда они начали встречаться с Генкой. О, да, тогда ей было не до Валерки! Но даже когда они не виделись несколько дней, Валерка все равно как будто бы был рядом. Даже мама с папой не могли сравниться с Валеркой, почему-то так получилось, что родители в ее жизни имели гораздо меньшее значение, чем Валерка Дидковский. И почему она раньше этого не замечала? Не понимала…
— Противен? — Лариса пожала плечом. — Почему ты должен быть мне противен?
— Я некрасив, — бесхитростно ответил Дидковский, без особых эмоций, без сожалений, без страданий — просто констатируя факт.
— Некрасив? — Лариса удивилась.
Странно, она никогда не замечала его некрасивости. Да, Сливка когда-то очень любила проехаться насчет Валеркиной внешности, но Лариса никогда ее не понимала и не поддерживала в этом. Пригляделась, словно впервые увидела его — да, особым красавцем Валерку, пожалуй, и правда не назовешь. Ну и что? Не красавец, да, но ведь и не хуже всех остальных. Разве внешность так важна? Разве из-за того, что он не так красив, как Генка, он хуже, чем остальные? Хуже?! Это кто хуже, Валерка Дидковский, ее Валерка, ее самый-самый верный друг?! Друг? Или не совсем друг? Тогда брат? Или кто он ей, кто?! Конечно, она никогда не рассматривала Валерку как мужчину, как будущего мужа. А почему? Почему ей это даже не приходило в голову? Разве не естественно было бы в первую очередь рассматривать его именно как кандидата в мужья номер один? Но разве она его любит? Нет, она ведь любит Геночку, это определенно, однозначно, как любит повторять один сумасбродный политик. А Валерка? Разве она его не любит? Глупости какие, конечно любит, разве можно не любить самого близкого и дорогого человека?! Господи, как это все сложно!
Дидковский взял и вторую ее руку, зажал их своими ладонями, словно спрятал в домике от всех несчастий, всех напастей.
— Тебя не пугает моя некрасивость?
— Почему она меня должна пугать? Я ее никогда не замечала. Если бы ты не сказал…
— Вот видишь, — почему-то обрадовался Дидковский. — Ты ее даже никогда не замечала! Может, потому, что я тебе не чужой? Скажи честно: разве ты меня когда-нибудь считала чужим?!
— Нет, — вновь недоуменно пожала плечом Лариса. А руки забирать из Валеркиного плена и не собиралась, словно не замечая, что в данную минуту они ей вроде как и не принадлежат вовсе. — Ты всегда был рядом… Вот только…
— Что? — нетерпеливо спросил Валерий.
— Ты полагаешь, что это веское основание для создания семьи?
— Для меня — более чем. А для тебя? Скажи, тебя шокирует мое предложение? Моя кандидатура в мужья для тебя абсолютно неприемлема, я тебе противен в этом качестве?
Лариса в очередной раз пожала плечом. Она уже ни в чем не была уверена. Ни в своей любви к Горожанинову, ни в нелюбви к Дидковскому. Нет, почему же 'в нелюбви'? Разве она не любила Валеру? Как можно не любить самого близкого по духу, по жизни человека? Значит, любила? Любит? Это что же, выходит, она любила его всю жизнь и даже не подозревала об этом? Разве так бывает? Да нет, это петрушка какая-то выходит!
— Валер, я ведь никогда не думала об этом. Я не знаю… Одно знаю наверняка — ты никогда не был мне противен… Но люблю ли я тебя? Нет. Вернее, люблю, конечно, но не так… Не так, как Генку, понимаешь? По-другому… Я не могу объяснить…
— Да не надо мне ничего объяснять, — прервал ее размышления Дидковский. — Я и сам все понимаю. Только это было раньше, еще полчаса назад, понимаешь? Это раньше ты любила Генку, вернее, думала, что любила. Потому что не знала его настоящего. А теперь знаешь. И что, до сих пор любишь? После всего, что он тебе преподнес в качестве предсвадебного подарка?! Любишь?
И вновь Лариса пожала плечом. Любит? После всей той боли, что Горожанинов ей причинил? Она что, мазохистка? Да она его ненавидит!
— Нет, наверное нет, не знаю… — нерешительно, неуверенно ответила она. — Ой, Валер, я уже ничего не знаю, я так устала от всего этого…
— Понял, — ответил Дидковский, отпуская ее руки из плена. — Я все понял. Беру командование парадом на себя. Значит, так, моя дорогая. Думать-размышлять нам с тобой некогда. Рассусоливать и распускать розовые нюни будешь потом, через неделю, а сейчас у нас очень много дел. Собирайся, мы едем в загс.
— Сейчас? — удивилась Лариса. — Но ведь еще неделя…
— Неделя нам с тобой не на размышления отпущена, а на подготовку. Здорово будет, когда ты явишься на роспись не с заявленным Горожаниновым, а с каким-то неизвестным истории Дидковским. Я догадываюсь, что этот вопрос и сегодня нелегко будет утрясти, но все проблемы я осознанно беру на себя. Однако ты должна быть рядом со мной и официально заявить тетеньке в загсе, что хочешь выйти замуж не за Горожанинова, а за меня. Мы попросту перепишем твое заявление: графа 'невеста' останется прежней, а вот графу 'жених' мы полностью заменим. А об остальном я уж сам побеспокоюсь — тебе даже родителям ничего не придется объяснять, я все сделаю сам. Ты только паспорт не забудь. И умойся — а то в загсе решат, что я насильно тебя принудил к этому решению, под дулом пулемета.
— Валер, — шепотом спросила Лариса. — А если у нас с тобой ничего не получится?
— Получится, не получится — обсудим через десять лет. Если захочешь — разведемся. Но не раньше, поняла? А иначе все поймут, что что-то в нашей свадьбе было не так. Договорились?
Лариса, еще несколько минут назад убитая горем, почему-то улыбнулась. Уж за десять лет до чего-нибудь додумается? А пока… Пока у нее нет другого выхода. В конце концов, Валера — родной человек, разве он может ее обидеть?
— Договорились. И… — она чуть замялась. — Знаешь, Валер, спасибо тебе…
Дидковский не ответил, только улыбнулся как-то особенно тепло, по-семейному. Зато в его глазах светилась искренняя радость.