Датой "второго рождения" города Череповца называют 1948 год — начало строительства здесь крупнейшего металлургического завода. И, конечно, справедливо. Расстраивает только, что при этом иногда принижают его прошлое. Думается, современность не нуждается в возвеличивании за счет попрания памяти предков — деяния наших современников говорят сами за себя.
"В августе 1955 года взвилось красное знамя над первой череповецкой домной, и из "печки" хлынул огненный поток чугуна. В феврале 1956 года стала давать продукцию мощная коксовая батарея. В мае 1958-го пошла мартеновская сталь. В феврале 1959 года был прокатан слиток. Это ли не подвиг — всего за сорок два месяца привести в действие полный металлургический цикл!" — писала одна из газет.
И тут же добавила печальную ложку дегтя: "Когда сейчас листаешь страницы короткой, но полной больших событий летописи молодого города металлургов, поражают не только здешние масштабы, но и темпы роста, ритм рабочей жизни" (разрядка моя. — А. Б.).
Нельзя, наверное, обвинить прапрапрадедушек в том, что в их бытность не было сверхзвуковых лайнеров, ведь и они над этой серьезной штукой потрудились, например, изобрели паровую машину и усовершенствовали все виды промышленного производства. Неужели страницы истории металлургии в здешних местах столь коротки только потому, что предки не знали нынешних масштабов и темпов роста? Или таков уж стереотип нашего отношения к неожиданно расстроившимся в наш век городам? Или память у нас коротка?..
Нет, металлург в здешних краях — профессия не новая. Скорее, одна из древнейших на вологодской земле. И череповецкие металлурги могут считать себя наследниками древних мастеров.
Купец Носырин в своей работе "Улома и ее металлическое производство", касаясь прошлого края, писал: "Ни история, ни местные предания не объясняют, когда началось на Уломе металлическое производство. Кто первый основал это дело?"
Не поможет нам ответить на поставленный вопрос и современная археология, так как здешние палео- и неолитические стоянки, более поздние городища и последующие грады и веси сокрыты плотными водами Рыбинского водохранилища. А до затопления пойменной низины почтенного — тысячелетнего — возраста кострища местных старожилов — финно-угорских племен — и остатки поселений забредших сюда в восьмом-десятом веках кривичей и новгородских словен были изучены исторической наукой явно недостаточно. Правда, результаты раскопок близлежащих районов, которым в данном случае повезло побольше, все же дают и нам кое-какое представление о начале железоделания в окрестностях Уломы (вернее, дают нам право предполагать).
Появление металлообработки в Заонежье датируется археологами первой половиной третьего тысячелетия до нашей эры. Но речь пока идет о меди: найдены первобытные шахты и места открытых выработок медной руды. Ученые считают, что это древнейший центр металлургии на европейском Севере.
Металлургию железа северные племена освоили не позднее восьмого века до нашей эры. На стоянке Ольский мыс в Каргопольском озерном районе обнаружен железоплавильный горн (также старейший на европейском Севере) с остатками криц и шлака, а в Карелии открыты железоделательные горны в виде каменных ящиков и железоделательная мастерская.
Если подходить к этим сообщениям с меркой ребячьей игры "горячо-холодно", то в наших поисках одобрительное "тепло", пожалуй, будет воккурат. Гораздо более "жару" в следующих известиях. В Кирилловском районе у деревни Городище раскопки дали в руки ученым материал сразу о двух металлургических предприятиях: найдены развалы горнов, тигли, льячки, орудия кузнечного ремесла, многочисленные металлургические изделия. Из древнейших слоев Белоозера археологи извлекли крицы, остатки горнов, кузниц, изрядное число металлообрабатывающего инструмента. Все находки в обеих раскопках принадлежат племени весь и датируются десятым веком.
С 1981 года в Череповецком, Бабаевском, Шекснинском, Чагодощенском и Кадуйском районах стали работать летние археологические экспедиции. Руководил ими тогда старший научный сотрудник Череповецкого краеведческого музея Александр Николаевич Башенькин. Только за четыре года было извлечено из забытья более ста археологических памятников — поселений, могильников, отдельных жилищ: коллекцию музея сразу пополнили четыре тысячи различных предметов. Для сравнения скажу, что ранее по области было известно около трехсот таких памятников. Столь богатые открытия, к сожалению, более горьки, чем сладки: поздно, преступно поздно мы заинтересовались землей под нашими ногами! Взялись за дело тогда, когда самые археологически плодородные пойменные луга, наиболее ценимые древним человеком и обычно выбираемые для проживания, оказались на дне водохранилищ — Рыбинского и Шекснинского. То есть отдельные страницы истории, а кто теперь знает, может быть, и целые главы, безнадежно утеряны.
Так вот, например, в Бабаевском районе, который без натяжки следует отнести к окраине уломского Железного Поля, одна из экспедиций Башенькина нашла боевой и рабочий топоры, наконечники копий, фибулу — особую, с заостренной иголкой, застежку для одежды. Всем железным предметам около тысячи лет.
Возможно, перед нами металлургические изделия местного производства.
Это в наших поисках уже "почти горячо". "Почти", поскольку в данном предположении может быть столько же правды, сколько и вымысла, раз в Молого-Шекснинской низменности пока не обнаружено самих орудий железоплавильного производства того же срока давности.
И все же, ухватившись за такую, на первый взгляд ненадежную зацепку и реалистически оценивая возможность общения (пожалуйста, Шексна под боком — плыви) и переимчивости ремесел у родственных финно-угорских племен, проживающих на территории будущего Железного Поля и на землях кирилловских и белозерских, рискнем предположить, что к десятому веку Улома уже производила собственный металл.
Восьмой-десятый века — время заселения края славянами. Белозерье обживается в основном кривичами и новгородскими словенами. Они появились здесь, конечно, не пешими и не конными. Тогда "отправиться в путь-дороженьку" чаще всего означало сесть в " лодью" и идти "в судах" водой. Словены двигались в район Уломы по Шексне с севера, а кривичи с юга, "с низу", по выражению летописи, с Волги в Шексну. До Белого озера добиралось значительное число новгородцев, затем поток переселенцев постепенно таял, спускаясь по Шексне, они рассредоточивались, многие сходили с основного "тракта" на заманчиво отбегающую "тропинку" — речушку, ручей. Так что до Уломы дотягивали уже единицы. Поток кривичей, наоборот, вступал в уломские земли еще свежим: лишь войдя в Шексну, он растекался по Суде и Колпи, Мологе и Чагодоще.
Шекснинская торная "дорога", как показывают археологические исследования, была известна славянам и прежде. Отдельные семьи или даже отдельные родовые объединения перебирались сюда со всем своим скарбом и ребятишками. В 1984 году экспедиция А. Н. Башенькина обнаружила в Чагодощенском районе у деревни Падун длинный курган. Раскопки показали, что здесь уже в шестом-седьмом веках жили славяне.
Кроме того, в те далекие времена торговля велась обильно и широко. А финно-угорские племена, выражаясь современной терминологией, являлись торговыми партнерами славян. Даже восточных славян — радимичей, живущих на берегах Днепра и Сожа. Такие данные» получены одной из экспедиций Череповецкого краеведческого музея.
Особо тесная связь с весью была у новгородцев. Она давно перестала носить эпизодический характер и приобрела ко второй половине десятого века форму государственного объединения. Арабские источники именуют этот территориально-политический союз, в который весь вошла в качестве конфедерата, Славией. Центр земли веси утвердился в Белоозере, столицей государственного объединения признавался Великий Новгород. Один из кварталов которого носил название Людин конец. Вероятно, потому, что жили в нем "людики" — так само себя величало племя весь.
Что же вдруг в восьмом-десятом столетье погнало словен и кривичей с насиженных мест, ведь конечно же им было непросто на веки веков оторваться от могильных курганов, скрепивших их кровное родство с благодатной обустроенной землей? Каким ветром понесло их невесть куда? Нельзя же все объяснить их бесшабашностью и удалью. И нет повода всех их причислять к ушкуйникам и заматерелым бродягам. Напротив, большинство переселенцев, пожалуй, составляли люди степенные и основательные. Откочевав на новые земли и возведя тут хоромы и амбары, ни они, ни дети их, ни дети детей, как правило, ни в какое тридесятое царство не стремились. До поры до времени — до приращенья Руси Уралом и Сибирью.
Так когда же возникал у наших молодых, бородатых, почитавших родителей и родовые святыни предков этот переселенческий зуд?
Любая птица и всякий зверь метит район своего обитания. Здесь они добывают себе пищу, резвятся, обучают детенышей, мирно сосуществуя с разной иной живностью, которая им и не по зубам, и в соперники не годится. Но все они ревниво оберегают свою территорию от "чужих" представителей своего вида. Только со временем и "своим" становится колготно на небольшом пространстве, они теряют тот необходимый пятачок территории, который бы обеспечивал им чувство собственного достоинства, поддерживал бы в них хозяйственный норов, оставлял известную долю самостоятельности. Поэтому, ощутив стесненность и великую скученность, часть молодежи однажды уходит на ничейные земли. Оставшиеся "приживалы", то есть зверье, отказавшееся от самостоятельности, постепенно уступает в развитии своим ровесникам, вышедшим "на хозяйство". Видимо, сила и здоровье всякой живой твари, кроме всего прочего, зависит и от неких определенных, для каждого вида своих, размеров владения собственным пятачком луга и леса.
Конечно, когда дело касается человека, тут все гораздо сложнее. Но и у человека в догосударственный период и в первые века становления государства, в пору множества пока что ничейных земель, наряду с общественными законами, на мой взгляд, законы биологические проявлялись более остро и в более чистом виде, чем позже. И мне кажется, что именно повышенная скученность словен и кривичей, далеко превысившая норму, необходимую для вольного и здорового их существования, и погнала наших предков на поиски относительно безлюдных территорий.
Освоение славянами, преимущественно язычниками, земель по Шексне, Суде и Чагодоще носило мирный характер — кругом чащи не меряны, версты не считаны: так что даже самого предмета для горячечного спора не было. Селились славяне обычно гнездами, то есть в округе в трех-четырех точках на расстоянии до пяти километров друг от друга вдруг вырастали поселения. Полчаса скорой ходьбы по лесной тропе — и ты у соплеменника. Товарищество ценилось у славян не менее умелости.
По предположению археологов, вначале — век, а то и полтора — переселенцы и весь жили бок о бок, приглядывались к соседям, но в культурные контакты не вступали. На чем основывается подобная догадка? В основном на украшениях, найденных при раскопках. В славянских курганах восьмого — одиннадцатого веков, как правило (исключения — буквально один-два случая), обнаруживаются лишь украшения новгородских словен (выполненные в технике литья бронзовые и серебряные щитковые височные кольца, крестопрорезные подвески, пластинчатые браслеты) и кривичей (проволочные височные кольца, наборные пояса с бронзовыми накладными бляшками и с лировидными пряжками). В то время как в курганах двенадцатого — тринадцатого столетий довольно часто встречаются: в славянских — украшения финского происхождения, а в финских — славянского.
На мой взгляд, объявлять взаимопроникновение украшений началом культурных контактов племен — грубейшая ошибка. Ведь совершенно очевидно, что нельзя ставить знак равенства между блестящими ювелирными изделиями современности и украшениями средневековья. Для человека того времени крестопрорезные подвески или щитковые височные кольца вовсе не золотая побрякушка, которую сегодня ношу сам, а завтра отдаю в племя весь в обмен на приглянувшуюся там изящную серебряную штуку. Для него эти крестопрорезные подвески не меньшая святыня, чем икона для верующего. Станут ли православный и мусульманин из любопытства обмениваться своими священными реликвиями? Конечно не станут. Точно так же и наши племена.
Да, но ведь взаимопроникновение украшений славянских и финских племен в конце концов произошло? Правильно, через сто — сто пятьдесят лет после проживания по соседству. Подобное взаимопроникновение — не начало контактов, а скорее уже определенный итог культурных связей.
Что воспринимается нами как украшение? Как правило, предмет, не имеющий практической пользы и носимый для красоты. Такой предмет бывает богато орнаментирован: ломаными и прямыми чертами, кругами, точками, завитками, изображением цветов и животных.
Может быть, у древнего человека был столь крупным запас свободного времени, что он, не зная, куда его девать и шалея от пустого досуга, занялся выстукиванием многократно повторяющихся точек и кружков? Даже само такое предположение нелепо. Но ведь существование орнамента — факт! Какая потребность заставляла человека в тех довольно жестоких условиях бытия и при таких несовершенных орудиях труда тратить уйму времени и сил на вроде бы бесполезное занятие?
Каждый из нас заряжен двумя сильнейшими и противоположными зарядами, как бы плюсом и минусом. Минусовой заряд — это стремление поскорее заглянуть за черту жизни, побыстрее преодолеть путь от рождения до смерти: в детстве мы торопимся вырасти, возмужав и обзаведясь семьями, в нетерпении ожидаем взросления своих сыновей; зимой мы подгоняем дни будущего лета, а летом томимся по покою и прохладе осени; "слава богу, пролетела неделя", " наконец-то прошел месяц", " вот и год позади" — вполне искренне радуемся мы собственному самоуничтожению.
Положительный заряд — стремление обмануть смерть, отвратить ее, преодолеть грань физического распада, оставить хотя бы частицу себя здесь, на вечнозеленой земле: время стирает свежесть лица, а портрет, фотографическая карточка или поэтическая строка сохраняют юный облик; время отымает красоту и звучность голоса, а патефонная игла и магнитная лента или роман воскрешают его. Этому чисто человеческому стремлению противостоять неизбежности смерти мы, как я понимаю, и обязаны развитием искусства и цивилизации.
Правда, древний мир судил о смерти не совсем по-нашему, в его представлениях, пожалуй, было более оптимизма. Помните сказку о "Царевне-лягушке"? Она, как и большинство русских (французских, арабских, китайских и т. д.) народных сказок, воистину кладезь достоверных сведений о взглядах наших предков. "Сказка — ложь, да в ней намек", — это лишь половина истины. Сказка еще и "осколок древней правды". Ныне нас почему-то упорно приучают называть "сказкой" любую фантазию, любую невсамделишность, любой бред, тем самым низводя ее до примитивного дурачества, вздора, до младенческой игры в песочнице.
Итак, что же мы узнаем из "Царевны-лягушки"? Дочь царя теперь стала квакушей, но лягушечья кожа дана ей не навсегда. Придет срок, и она вновь превратится в миловидную девушку. Беда Ивана-царевича в том, что он оказался нетерпелив и, по неведению, раньше срока сжег лягушечью кожу своей суженой…
Никогда эта история не принадлежала к числу детских. Ее вполголоса выговаривал, какой-нибудь седобородый старик своему неглупому, практичному, женатому сыну, который слушал отца, затаив дыхание. Чем столь привлекательна для взрослого мужика эта история? Что такое важное ему сообщается? Речь в ней ни много ни мало идет о тайне загробной жизни. Разумеется, рассказывается обо всем в табуированной форме. Но сын в силах расшифровать поведанное ему отцом.
Вот так приблизительно выглядит "Царевна-лягушка" после расшифровки.
Конечно, смерть никому особой радости не приносит. Но не бойся смерти, сын мой. Ведь смерть — это цепь превращений. Предположим, умерла дочь знатного и богатого вождя. Что значит умерла? Перестала быть человеком. И только! Обернулась квакушей. Поживет свое в болоте. А придет срок новой ее смерти, нового превращения. И вернется она к прежнему виду. Затем вновь умрет и вновь обернется чем-либо: деревом, птицей, камнем у дороги. И опять, смертью смерть поправ, вернется в девичество… И тебе суждено, сын мой, ходить по сему вечному кругу. Такова она, великая тайна смерти. Не сознавайся, что ты в нее посвящен, и детям своим, когда они в ум войдут, расскажи о ней загадками…
Древние воззрения нет-нет да и сейчас порой дают о себе знать. Так, в отрочестве, запрещая бить лягушек, мне одна старушка говаривала: "Лягушки — бывалошные люди!"
Вера наших предков в превращения, конечно, смягчала трагичность человеческого существования. Но неприязнь к смерти, неприятие ее, даже в столь утешительной форме, оставались. Об этом убедительно свидетельствуют те же сказки, основная часть которых вращается именно вокруг темы "жизнь-смерть". Горечь причитаний и скорбная покорность народных песен, когда они касаются смерти от недуга, убийства, гибели на поле сражения, также не говорят о безразличии или дружелюбии по отношению к "костлявой бестии".
Повторюсь: стремлению человека каким-либо образом одолеть смерть мы, как мне думается, обязаны развитию искусства и цивилизации. Самым же сильным средством борьбы с небытием, благоприобретенным историей человечества, является письменность. До ее появления в какой-то мере ту же роль выполняли украшения. Поэтому не будет особым преувеличением, если мы скажем, что украшения — это письменность древних.
В украшениях все было значимым: форма, цвет, из какого материала выполнено. Золото, к примеру, ценилось славянами не за свои физико-химические качества, а за свечение, производимое этим металлом, за его "жар", за то, что оно "горит пламенем". Свет и святость древними отождествлялись. Стихия света почиталась ими превыше всего. Солнце было возведено в верховное божество. Считалось, иметь украшение из золота — все равно что обладать толикой милосердного солнца.
В украшении все имело толк. Но основная смысловая нагрузка ложилась на орнамент. Ромб тут мог символизировать землю, почву, а мог обозначать женщину, прародительницу, зрелую матрону; ромб с точками — и засеянную ниву, и молодицу, понесшую во чреве своем. "Рождение из зерна новых колосьев, — как пишет академик Б. А. Рыбаков в книге "Язычество Древней Руси", — уподоблено рождению ребенка. Женщина и земля сопоставлены и уравнены на основе древней идеи плодовитости, плодородия… Рождение детей становилось таким же благом, как и рождение урожая. Вероятно, этому положению и обязано то прочное, тысячелетнее уподобление, которое так полно прослеживается как по археологическим, так и по этнографическим материалам".
Крест с лучами — являлся одним из вариантов солярного знака. Дохристианский крест (вспомните подвески новгородских словен) также обозначал солнце и, кроме того, огонь. А на мой взгляд, еще и летоисчисление. Дело в том, что до 1348 года новый год у русских начинался с 1 марта. При князе Симеоне Гордом и митрополите Феогносте начало нового года было перенесено на 1 сентября (Семенов день), а при Петре 1 — на 1 января. То есть первоначально новый год связывался с воскрешением природы, с поворотом на лето. А почему природа "воскресает"? Да потому, что солнце воскресает — возгорается для новой жизни ("въскрѢшати", "крьснХти", "крьсити" происходит от "крѢсъ" — пламя, огонь). Таким образом, крест символизировал поворот на лето, конец одного года и начало другого. Пойдя в обобщении несколько дальше, легко прийти к выводу, что крестом очень удобно отмечать небольшое количество лет: два года — двумя крестами, шесть — шестью и т. д. Кстати, подобные случаи известны, и они не редкость.
Язык орнамента-идеограммы развивался и совершенствовался десятки тысяч лет, поэтому это был довольно тонкий, чуткий и по-своему совершенный инструмент. Все основные понятия бытия могли быть выражены орнаментом. Бег времени, широта пространства, строение мироздания, фаллические представления о сохранении рода — все это поддавалось записи. И если мы доныне не устаем твердить о красоте, симметрии, чувстве ритма древних посланий потомкам (а такая роль идеограммам прежде всего и предназначалась), то, наверное, тем самым подтверждаем: мир не виделся человеку тех далеких времен хаотичным собранием разнородных элементов, он находил в нем строжайший порядок и закономерную цикличность. Собственно, природный порядок и закономерная повторяемость явлений, видимо, и легли в основу самого понятия о красоте.
Как мы теперь окончательно убедились, совсем не зря человек в тех суровых условиях существования и при столь примитивных орудиях труда тратил уйму времени на выстукивание множества кружков, точек и черт. Он создавал фундамент нашей сегодняшней культуры.
Размер украшений, скорее всего, диктовался возможностью легко перемещаться, они не должны были создавать дополнительных трудностей при передвижении. Преимущество в ношении изящных и легких вещей-идеограмм отдавалось женщине. Хотя нам известны и мужские украшения — пояса, например, или мужские серьги (как сообщает очевидец, византийский историк Лев Диакон, у князя Святослава, правившего Киевом во второй половине десятого века, в одном ухе "висела золотая серьга", что в общем-то являлось обычным для славянина). Женщина была и хранительницей домашнего очага, и берегиней изустных преданий, и носительницей знаний о мире, любовно заключенных в подвески, браслеты, височные кольца, наборные пояса: она, образно выражаясь, таскала на себе всю родовую "библиотеку".
Вопрос — считать ли взаимопроникновение славянских и финно-угорских украшений началом культурных контактов или их определенным итогом — далеко не праздный. Если придерживаться первой точки зрения, то как тогда объяснить затянувшуюся на век-полтора столь неестественную обособленность словен и кривичей от соседнего племени весь, после того, что во второй половине десятого века весь в качестве конфедерата входила в Славию? И была прежде постоянным торговым партнером как новгородцев, так и южных славян. Почему славяне вдруг оказались такими нелюдимыми буками? И с чего бы затем эти завзятые бирюки столь же неестественно поспешно потянулись к общению, поведя диалог сразу с обмена святынями?
Гораздо разумнее предположить, что переселенцы стали налаживать связи с весью тотчас же после обустройства своих городищ на берегах Мологи, Суды или Шексны. Поверхностное знакомство с соседями по огромной коммунальной лесной квартире постепенно перерастало в тесную дружбу, а к моменту, когда в дар уже приносились лунницы и крестопрорезные подвески, и в родственные отношения: кареглазый и темноволосый язычник-славянин брал в жены голубоокую статную язычницу из племени весь, а своевольная девушка словенка уходила жить к юноше финно-угру.
Спускаясь с верховьев Шексны или, наоборот, подымаясь к ее верховьям, никак не минуешь равнодушно место впадения в эту издревле оживленную реку неназойливой Ягорбы. Взор твой непременно зацепится за зеленеющий деревами молодцеватый холм, увенчанный златошлемным собором. Воскресенский каменный собор был сооружен в 1752 году на пепелище Воскресенского монастыря, основанного иноками из Троице-Сергиева посада Феодосием и Афанасием Железный Посох где-то около 1362 года. Но и до появления монахов на светлом пригожем холме селились люди. Здесь найдено более сорока археологических памятников: есть стоянки, датируемые седьмым, третьим — четвертым тысячелетиями до нашей эры. В названии реки усматриваются финно-угорские корни: "шох" (впоследствии превратившееся в "шек") — осока, "сна" — левый приток. В общем Шексна — это левый приток Волги, поросший осокой. Вероятно, подобным образом можно расшифровать имя нашей водной дороги. Поселение на холме у слияния Шексны и Ягорбы с незапамятных годов называлось Череповесь (Череповец). Имеются два толкования того, почему оно так наречено. Первое утверждает: поскольку тут финно-угры появились раньше славян, то им и принадлежит авторство дошедшего до нас имени. Поэтому "Череповесь" в переводе с финского означает — "племя на рыбьей горе" ("чери" — рыба; "еп" — гора; "весь" — хорошо знакомое нам племя). Другое объяснение исходит от лингвиста, преподавателя Череповецкого педагогического института Александра Ивановича Ященко, который полагает, что "Череповесь" — сложное славянское слово, образованное из двух основ с помощью соединительной согласной "о": "череп" — высокое место; "весь" восходит к древнерусскому "вось" — деревня, поселение; то есть "Череповесь" — "поселение на возвышенности или горке". Уже не единожды отмечалась странная особенность: по основной мысли толкования сходны. Мне же в этой странности видится закономерность. Скажу более, на мой взгляд, оба толкования верны. И, как мне кажется, опровергают умозаключение о вековой обособленности веси и славян.
Представьте себе, переселенцы в "лодьях" идут водой по Шексне и зрят холм "зело красен". Правда, возвышенность кем-то обжита, но ничто не мешает расположиться неподалеку. Суда направляются к берегу. На горке трудами праведными возникает славянское городище. Или уже в дни, когда стройка кипит и топоры звенят, или чуть переждав это многодельное время, к переселенцам заявляются местные жители — двое-трое мужчин из племени весь: их интересуют намерения чужеземцев, добро или беду несет неожиданное соседство. Среди переселенцев сыскивается толмач, слегка разумеющий таинственный певучий язык. Он хоть и коряво, хоть и с тяжелыми перерывами на раздумье и пощипывание усов, а все-таки переводит суровым гостям: мол, в помыслах у нас худого нет, станем женок любить да ребятню плодить, да еще станем искать себе пропитание — охотой, огородом, рыбным промыслом и, да будет Перунова воля и ежели осилим делянку леса — пашней. И в свой черед спросил толмач послов из племени весь: как место сие прозывается? "Череповесь", — было сказано. "Ну да — Череповесь! — дружно закивали переселенцы, по-своему истолковав ответ. — Дельно наречено. По-нашему!"