-- Зачем же я к нему пойду?
-- За билетом. Раскроешь двери пошире и басом, погромче скажешь: "Сталин наша гордость и полет! Эй ты, жопа с ручкой, дай билет до Одессы."
-- Гриша, не валяй дурака.
-- Я настраиваю тебя на нужный тон. Будешь мысленно произносить это. А твой текст должен быть такой: "Я -- известный писатель-маринист. Мне позарез нужна каюта до Одессы."
И вот я в накуренном кабинете начальника порта. Конечно же, никакой распахнутой двери. Чувствую, что бас у меня тоже не получается. Воображаю себя Поженяном, но это не очень-то получается. В кабинете людно. Все курят и говорят по-грузински. В потоке восточной речи проскакивает русский мат.
Как маленькая баржа в тумане шныряет между большими белыми пароходами, так я обхожу блистательных подчиненных местного короля, протискиваясь к его дубовому двухтумбовому трону.
-- Я писатель-маринист. -- Пищит кто-то во мне вместо меня.
Морской король заинтересованно поднимает на меня глаза. Гоги, -говорит он одному из своих помощников, -- забэри к сыбе всэх. Я подумаю, что будим дэлать.
Кабинет мгновенно пустеет. Дым тоже рассеивается. Начальник головой кивает мне на стул.
-- Колешься или нухаешь? -- спрашивает он меня без всяких предисловий.
Я недоуменно смотрю на него.
-- Ну, ты говоришь, писатель морфинист. Я тебя и спрашиваю -- колешься морфием или нюхаешь кокаин?
-- Да вы что? Я пишу о море. Маринист -- это от моря. Айвазовский. Понимаете?
-- А, в этом смысле? -- разочарованно говорит он. -- Тогда прычем тут я? Пиши себе.
-- Мне нужен билет до Одессы. -- Выпаливаю я и добавляю.
-- По морю.
-- Через час. В пятой кассе. Трэтим классом. -- Я его больше не интересую. Он набирает номер. -- Гоги, веди их всех ко мне. -- И следует слово по-грузински. Очевидно, ругательство. В мой адрес.
Гришка бы сейчас показал ему этого Гоги. Я слоняюсь по порту. Нужно убить целый час. И вдруг у пирса прямо передо мной, как по велению Поженяна, вырастает теплоход "Грузия". Солнечные блики, отскакивая от воды, прыгают по белому борту. У трапа дежурный матрос в сияющем белом костюме тоже похож на солнечный блик.
-- К капитану, к сожалению нельзя. Анатолий Михайлович болен. Высокая температура. Могу пропустить к замполиту Антипину.
-- К замполиту не надо.
Огорченный, я отхожу от трапа.
-- А зачем вам капитан? -- кричит мне вслед матрос, нарушая все уставы.
-- Да так. Привез ему привет от его друга. Писателя.
-- От Григория Михайловича? Что ж вы сразу не сказали? Подождите здесь, я сбегаю к кэпу.
Через минуту я захожу в горницу к князю. Такой показалась мне каюта капитана. Загорелый, подтянутый, седой человек сидит на кровати. Чувствуется, что у него жар. Но даже сейчас сверкающие его глаза полны любопытства. Все на нем светится -- и легкая одежда, и белая голова, и улыбка, и голос.
Большой зеленый попугай тоже оживился с моим приходом. Он сел на плечо Гарагуле и испугал меня осмысленностью вопроса:
-- Кто к нам пришел?
-- Вот, привет от твоего друга Поженяна принесли.
-- Гришка! Гришка! -- обрадовалась птица, услыхав знакомую фамилию.
"Грузия шла из Одессы в Батуми.
-- Айда с нами до Батуми. Это еще три дня. А потом повернем в Одессу.
На счету у меня был каждый день. Жаль, но мне это не подходило. Только сейчас я понял, что вторая швартовка в Сочи -- это не выдумка Поженяна. У меня было такое чувство, что он и сейчас повернул бы в Одессу, если бы я очень попросил его повернуть. Я был друг Поженяна. Даже попугай понимал это.
-- Не волнуйтесь. -- Успокаивал я капитана. -- Я видел, что в порту стоит "Победа". Она, наверное, идет в Одессу. Доберусь ею.
-- Вот не повезло. Если бы другое судно. Но с капитаном "Победы" мы смертельные враги. Этот кретин сталинист и редкая скотина.
У Гарагули и Поженяна одни и те же критерии. Для них человека не существует, если он -- сталинист. Выстраданная жизнью позиция.
-- Ладно. Что-нибудь сообразим. -- Он вызывает того же Антипина. -Володя, кто у тебя на "Победе"?
-- Первый помощник. Валька Мизин. Мореходку кончали вместе.
-- Отлично. Вот познакомься, ведущий поэт страны, Рудик Ольшевский. -Надо же, цитирует записку Поженяна, запомнил же. -- Брат Григория Михайловича и мой тоже. В общем, организуй у Валентина люкс с холодильником и девочками.
Опять текст Поженяна!
С Володей мы сразу перешли на ты. Валентин все понимал с полуслова. Антипин спустился со мной посмотреть мою одноместную каюту. Удобную, хотя, конечно же, без холодильника и, безусловно, без девочек.
-- Ты доволен? С моря дашь радиограмму Гарагуле. "Все отлично. Сделали, как вы велели." Я тебя прошу.
Очень он хотел, чтобы капитан знал, что его задание выполнили.
Радиограмма была послана. А через два года я плыл в Сочи. И так совпало, что билет был на "Грузию". Беспокоить капитана мне не хотелось, тем более, что наше знакомство было шапочным. Столько народа проходит через Гарагулю, наверное он меня забыл. А тут еще зуб разболелся. Он переставал ныть, когда я становился в стойку на голове. В такой позе я провел большую часть пути от Одессы до Новороссийска.
Наверное, меня заметили, когда я выходил из каюты в ресторан или на палубу, чтобы глотнуть морского ветра.
Как бы там ни было, совершенно неожиданно в корабельном репродукторе прервалась музыка и женский голос назвал мое имя:
-- Писатель Рудольф Ольшевский, срочно пройдите в каюту капитана!
Анатолий Михайлович ждал меня. В капитанской столовой наконец-то я увидел пароходский холодильник и двух девочек-стюардес.
-- Развлеките поэта. -- Сказал капитан. -- А я присоединюсь к вам через пятнадцать минут. Пришвартуемся в Новороссийске и попируем.
Мне ничего не оставалось делать, как играть Поженяна. Я рассказывал анекдоты, показывал фокусы, вспоминал невероятные истории. Девчонки смеялись, в окно заглядывало солнце, занавеску трепал постоянный новороссийский ветер, зуб перестал болеть. Жизнь была прекрасной и удивительной. И с каждой новой рюмкой она становилась еще прекраснее, еще удивительнее. Когда вернулся капитан, я уже читал стихи, как Гриша, отделяя строчку от строчки взмахом кулака. Капитан сразу же вписался в компанию, уже раскованную первым хмелем. От стихов он не хотел нас уводить. Меня удивило, как просто и легко читал Анатолий Гумилева.