Зельдов прошел в гостиную, огляделся по сторонам и критически покачал головой. Потом улыбнулся ободряюще, мол, ничего страшного, бывало и похуже, и спросил:
— Ну что, дочуля, рассказывай, как живешь.
Тамара даже не догадалась предложить отцу хоть чашку чаю. По-хозяйски упала в кресло перед телевизором, вытянула ноги, чуть приглушила звук, чтобы не мешал разговаривать, и ответила недовольно:
— Не видишь сам? Сижу вот…
Она неопределенным жестом обвела руками вокруг: мол, сам посмотри, как живу нынче, аки сиротка несчастная. Вслух добавила:
— На сериалы вот подсела. Представляешь, ужас какой? А чем еще целыми днями дома заниматься?! Выйти особо некуда, встретиться не с кем. Перед знакомыми стыдно, ей Богу! Представь, если мне стыдно в эту конуру Софочку пригласить, то как я посторонних людей сюда приведу? Так, выберусь иногда на маникюр, на педикюр, к косметичке. Ну, парикмахерская, естественно, в смысле салон. Массажики там разные, солярий, тренажерный зал, по магазинам прошвырнуться. А так… В общем, обабилась совсем, превратилась в домохозяйку, даже в домработницу…
— Ну-ну, — ободряюще улыбнулся Семен Львович. — Не все так плохо, Тамарочка, не все так плохо. Многие хуже живут, и ничего, вполне довольны.
— Спасибо, папочка, утешил! — саркастично отозвалась Тамара. — Мне сразу стало легче! Сразу почувствовала себя в этой халабуде, как в родном доме!
Семен Львович посерьезнел. Брови сдвинулись к переносице, глаза потемнели:
— Ты, Тамарочка, запросы-то свои немножечко умерь. Между прочим, нам раньше вчетвером приходилось ютиться в куда худшей квартирке, и ничего, жили, не особенно тужили. Или ты забыла, как мы раньше жили?
Тамара скривилась недовольно. Уж очень она не любила, когда кто-то напоминал ей о прошлой жизни.
— То ж, папочка, было раньше. Мы ведь тогда еще не знали, что можно жить по-другому. А потом узнали. И теперь у меня нет ни малейшего желания возвращаться к прежнему уровню. Забери ты меня отсюда, папочка, пожалуйста забери! Ну не могу я здесь, не могу я с ним! И ведь бесполезно это все, ничем-то мои мучения не окупятся! Ты ошибся, папочка, признай! Надо было в другую сторону внимание обратить. На Воронцова, например. Или на Осипчука. Да хотя бы на Погребельникова! Ну неужели в нашем кругу не нашлось более приличного мужика, чем долбанный Андрианов?! Как ты мог так ошибиться, папочка?!
Семен Львович помолчал, словно раздумывая. Прошелся по квартире, заглянул в спальню, вышел оттуда с брезгливо перекошенным лицом — кровать не была застелена, хотя время было уже глубоко за полдень, скорее, ближе к вечеру. А там — полный бедлам. Присел в кресло. Устроился поудобнее, основательно, словно готовясь к серьезному разговору.
— Если я, Тамарочка, и ошибся, то не в выборе. Я, дочуля, ошибся, когда так бездумно начал деньгами швыряться. Мне бы тогда с Андриановых пример взять. Ведь у них-то денег побольше нашего будет, да они почему-то не считают возможным так ими швыряться. Скромно ездят, скромно живут. Никаких мерседесов, между прочим, обходятся Ауди. И ничего. Кирилл твой вообще на Тойоте ездит. Правда, не на самой дешевой, но все равно ведь не на Мерсе, не на БэЭмВухе. И не рассыпается при этом. Квартирку себе четырехкомнатную прикупили — и ладно. Не в типовом доме, конечно, не малометражку, и тем не менее. Никаких тебе загородов, никаких особняков. Чай, не бояре. А я чего-то в бояре полез. Дурак. Нет, дочуля, единственный раз, когда я сделал правильный выбор, был именно тот, когда я настоял на кандидатуре Андрианова. Потому что и Осипчук твой, и Воронцов, и Погребельников в любой момент могут оказаться у разбитого корыта. Такие же дураки, как и я. Сколько таких вот Погребельниковых да Воронцовых в девяносто восьмом в пропасть рухнуло? И мы бы тогда как пить дать рухнули, благо, нам в тот момент еще терять нечего было. А Андрианов тогда устоял. И ему, конечно, досталось, и ему основательно крылышки подрезали, перышки пощипали, но выстоял мужик. И в следующий раз выстоит. И от таких вот сотрясений он только закаляться будет. И крылышки свои когда-нибудь расправит о-го-го, будь здоров! А о Погребельниковых разных, Осипчуках с Воронцовыми никто и не вспомнит. Так же, как и о Зельдовых, между прочим. Потому что если в ближайшее время нам не удастся исправить ситуацию, о Зельдовых забудут очень скоро. Раньше, чем хотелось бы. И раньше, чем ты представляешь.
Тамара затихла. Только смотрела на отца перепуганными глазами, и молчала.
Семен Львович продолжил после короткой паузы:
— Так что, Тамарочка, терпи. Бог терпел и нам велел. Догадываюсь, что несладко. Опять же моя вина. Я не должен был приучать вас к такой безбедной жизни. Надо было жить, как раньше, ну, может, чуточку получше. А мне сильно вас побаловать хотелось. Слишком уж тяжело раньше жили, никогда ведь не могли себе ничего лишнего позволить. А так хотелось! Очень уж приятно было видеть радость на ваших лицах. Понравилось делать дорогие подарки… Глупо. Ах, как глупо!
Тамара словно опомнилась, отошла от шока. Как-то очень не хотелось думать, что дела у семейства Зельдовых уж настолько плохи.
— Пап, ну не может ведь быть все так плохо! Ты ведь наверняка утрируешь, правда?! Ведь это временные трудности, да? Ведь временные, скажи? Ведь мы же можем немножечко потерпеть, перетерпеть. Ну, затянем потуже пояса на месяц-другой, ну пусть на полгода, а потом же… А? Ведь это же не навсегда?
Семен Львович вздохнул горестно.
— Я бы и сам хотел так думать, дочуля. Да только здравый смысл подсказывает, что как прежде мы жить уже не будем.
Тамаре ну очень уж не хотелось мириться с безнадежностью. Всплеснула руками, как-то вся подобралась, воскликнула горячо:
— Нет же, пап, ты ведь говорил, что дядю Илюшу выпустят через четыре года. Если без него ничего не получится, то мы ведь сможем хотя бы через четыре года вернуться к прежнему уровню, правда?
Зельдов опустил голову, помолчал. С тяжким вздохом ответил еле слышно:
— Вряд ли. Вряд ли, Тамарочка, Илюша сможет нам помочь… Если б ты только знала, детка, как все плохо…
Зельдов вдруг заплакал. Тихо, по-мужски, без надрывных всхлипов, без бабских подвываний. Только плечи крупно подрагивали. Тамара совсем испугалась. Вжалась в кресло и сидела тихонечко, боясь пошевелиться. Плачущий отец — зрелище, доселе ею не виденное ни разу.
Семен Львович плакал долго. Пожалуй, впервые за долгие месяцы позволил чувствам вырваться наружу. Вытер глаза тыльными сторонами ладоней, сказал опять же со вздохом:
— Я ведь, дочуля, в себе все это ношу. Ты прости, что я так рассупонился. Просто так тяжело одному вариться в этих неприятностях. А маме и Софочке ничего не могу рассказать. Так не хочется их тревожить, если б ты знала! Ты теперь уже взрослая, самостоятельная. Замужняя. Ты сможешь понять. А Сонечка ведь еще сущее дитя. Мне б ее пристроить как тебя — и душа моя была бы спокойна. Да она взрослеть отказывается, у нее ж еще ни одного постоянного кавалера — сегодня с одним гуляет, завтра с другим. Вот и найди ей хорошего мужа при таком легкомыслии. Эх… А мама… Мама вообще слабая женщина. Я даже не представляю, как она сможет пережить такое потрясение… Эх, Тамарочка, дело ведь не только в Илюше… У меня и помимо него гора неприятностей. Как будто сглазил кто-то, как будто прокляли. Последний мой груз тормознули на таможне, арестовали. Я ведь, Тамарочка, нечисто работал, чего там… Разве в нашей стране можно работать чисто? Работать, наверное, можно, а вот заработать… В общем, груз арестовали. А я ведь половину суммы уже получил за него, понимаешь? Контракт сорван. Пусть не по моей вине, вернее, не совсем по моей, но контракт сорван. Мне пришлось перевести эти деньги обратно. Да еще и неустойку выплатить. А неустойка — страшно сказать — сто процентов суммы сделки. То есть мало того, что я на этой сделке ничего не заработал, я на ней практически последнее потерял. Все, что было, в заводик вбухал. Еще не достроил, а уже сделал предоплату за оборудование. Оборудование готово, нужно срочно проплатить остальные пятьдесят процентов. Вернее, уже не нужно, уже опоздал, сорвал очередной контракт. Слава Богу, тут хоть без неустойки обошлось. Правда, сумму предоплаты я таки потерял…
Тамара воскликнула:
— Но ведь это не могли быть последние деньги, правда, папа? Ведь не может же быть, чтобы у нас ничего не осталось! Ведь существует же завод, в конце концов, он ведь тоже чего-то стоит! Да и та партия товара, что на таможне. Ведь рано или поздно вопрос решится и груз отправится по адресу!
Зельдов вздохнул еще более горестно. Ох, как нелегко ему было признаваться дочери в своих ошибках!
— Никуда он, Тамарочка, не отправится. Никуда. Тут бы мне самому куда подале не отправиться… Там ведь, детка, все очень и очень серьезно… Впору сухари сушить. Да, ты была права — по неустойке я отдал не последнее. Последнее ушло на взятки, чтобы отмазаться от того дерьма, в которое я влез с головой. Денег не осталось абсолютно, голый да босый, а угроза еще не миновала. По сей день дамоклов меч висит на волосинке. В любую минуту, Тамарочка, в любую минуту…
Семен Львович опять расплакался. Тамара сидела, совершенно потрясенная. Господи, ужас-то какой! Еще не хватало, чтобы ее отца посадили! Какой позор! Ее же тогда ни в одно приличное общество не примут!
И тут вдруг Тамаре стало ужасно стыдно за свои мысли. О чем она думает? Как же она может думать о себе, когда над всей семьей нависла такая угроза? Папочка, бедный папочка! Он ведь только хотел, чтобы его девочкам было хорошо, только ради них и вляпался в нечестную игру. Только ради того, чтобы видеть радость на их лицах, даря очередную дорогую игрушку.
Тамара тут же подскочила, присела перед отцом на корточки, обхватила его ноги, уткнулась лицом в колени и тоже расплакалась:
— Папочка, папочка! Не плачь, не надо! Родненький, миленький, не плачь! Все обойдется, все будет хорошо. Я сделаю все, что ты захочешь, ты только скажи. Скажи, что нужно, папочка, я сделаю. Ты только не плачь…
Через несколько минут оба успокоились. Выплакавшись, смогли перейти на деловой тон. Зельдов откашлялся немного, и провозгласил:
— Ну все, все, поплакали и будет. Слезами горю не поможешь. От тебя, Тамарочка, собственно говоря, уже ничего и не требуется. Слава Богу, ты в безопасности — ты замужем, ты Андрианова, и твоему благополучию ровным счетом ничего не угрожает.
Тамара возразила:
— Да, но я ведь хочу помочь! Ты мне только скажи, папочка, скажи, что делать, чем я смогу помочь. Ты ведь уже наверняка придумал выход, правда?
Семен Львович вновь вздохнул:
— Ну, детка, выход — это слишком громко сказано. Выхода по большому счету у нас нет. Нам сейчас нужно думать не о том, чтобы вернуть утраченное состояние, а как сохранить хоть что-нибудь, чтобы было банальным образом на что жить. Очень, знаешь ли, не хочется оказаться снова в типовой хрущевке. Однако дом таки придется продать…
Тамара вскинулась но промолчала в ожидании разъяснений.
— Да, Тамарочка, да. Дом таки придется продать, — печально повторил Зельдов. — Это вопрос времени, другого выхода у нас нет. Мне одно только содержание этого дома вместе с прислугой выливается в жуткую сумму. Раньше я посчитал бы это целым состоянием… А денег ведь нет совсем…
Тамара не выдержала:
— Но ведь ты продал мой Мерседес!
Семен Львович криво усмехнулся:
— Если бы продал, детка, если бы… Впрочем, продать его можно было бы в лучшем случае за полцены от покупной стоимости. Нет, детка, на твоей машине нынче ездит старший следователь по особо важным делам… Да все равно тех денег хватило бы на месяц-другой, не больше, да и то при условии жесточайшей экономии. Нет, дочуля, наш дом мне нынче не по карману. Придется продавать, никуда не денешься.
— На моем Мерседесе? — потрясенно переспросила Тамара. — Какой-то мент?!
— Не какой-то, Тамарочка, — поправил ее отец. — Если бы не этот мент, твой папочка в шикарном полосатом костюме сейчас смотрел бы на тебя через решетку. Эх, да если бы он был один, этот мент! Их там знаешь, сколько голодных? Так что твой Мерседес — так, мелочи жизни. Песчинка, образно выражаясь…
Тамара молчала. Господи, какой ужас! Докатились… На ее любимом Мерсике нынче ездит какой-то гад-взяточник. И это, по папочкиным словам, мелочи жизни?! А дом? Боже, а как же дом? Их дом, их любимый дом, их несказанная гордость!
— А как же дом, папочка? Дом продавать нельзя. Ну пожалуйста, папочка, не надо дом, а? Лучше продай свой завод — зачем он тебе теперь? Продай его, а на вырученные деньги мы сможем жить несколько лет. А там, глядишь, дядя Илья выйдет и что-нибудь придумает. Или заберет нас к себе. А?
— Ох, Тамарочка, ох, дочуля, какое же ты еще дитя! Да кому он нужен, тот завод? Кто его купит, недостроенный? Да даже если бы и нашелся желающий… Не могу я его продать, Тамарочка. Не могу.
Тамара усмехнулась недовольно:
— Что, дорог, как память? О мусоре, на котором ты поднялся?
— А вот хамить не надо, — резко оборвал ее отец. — Не надо хамить, деточка. Насколько мне не изменяет память, раньше эти деньги тебе не воняли. А продать его нельзя, потому что мне он не принадлежит. Права у меня такого нет — продавать чужое.
— Как же чужое, — удивилась Тамара. — А на кого ж ты его оформил? На маму? Или на Соньку?
Семен Львович горько усмехнулся:
— Ни на кого.
Тамара посмотрела на него недоверчиво.
— Да брось. Так не бывает. Ведь на кого-то же все это оформлено?
— Частично. Что-то оформлено, что-то нет. Не успел…
Тамара взорвалась:
— Что значит "не успел"?! Как можно было строить без оформления?!
— А вот так, — глупо усмехнулся Семен Львович. — Слишком понадеялся на всемогущество денег. Самоуверен был сверх разумного. Начал строить, не дождавшись решения муниципалитета о землеотводе. Уверен был — да разве ж Зельдову посмеют отказать?! Да и завод такой городу действительно нужен. Вот и решил не терять времени даром. А оказалось, на эту землю еще какой-то умник глаз положил. Так и висит этот вопрос по сей день в воздухе. Если бы я мог и дальше его лоббировать, суть оплачивать, была бы надежда, что рано или поздно эта земля будет отдана мне в аренду минимум на сорок девять лет. А теперь получается, что только мой оппонент подкидывает пачки зеленых банкнот в костер чиновничьей алчности. Вот и догадайся с трех раз, в чью пользу будет вынесено решение. И это притом, что я в это дело вбухал целую прорву денег. Даже не в само здание, а именно в решение о землеотводе. А о самом здании я и вообще молчу. А новый хозяин за него ни копейки не заплатит. В лучшем случае присвоит себе на халяву со всеми потрохами.
— В лучшем? — удивилась Тамара. — А что же тогда в худшем?!
Семен Львович ответил с неприкрытой злостью, как будто это была прямая вина дочери:
— А в худшем, Тамарочка, от меня потребуют это здание снести. А это, между прочим, тоже стоит немалых денег. А потом еще и заставят вывести мусор.
Зельдов горько рассмеялся:
— Представляешь, ирония судьбы! Хотел на мусоре заработать, а придется на нем же потерять последние портки! Ха! Веселуха! За что, боги, за что?!
Он обхватил голову руками и стал раскачиваться. Тамара решила было, что отец снова расплачется, да тот только качался из стороны в сторону, без слез, но и не произнося ни слова.
— Чем я могу помочь, папа? — опять спросила Тамара. — Ты только скажи…
Зельдов резко, как-то вдруг, успокоился:
— А от тебя, Тамарочка, требуется одно: быть хорошей женой. Не хочет Кирилл нанимать домработницу — ну что ж, терпи. Но не так терпи, как сейчас, — Семен Львович широко повел рукой вокруг, указывая на откровенный бардак. — Не так. Тем, что ты ему демонстрируешь качества плохой хозяйки, ты абсолютно ничего не добьешься. Я понимаю, ты привыкла, чтобы хозяйством занимался кто-то другой, мы с мамой вас с Сонечкой к уборке никогда не привлекали. Но ведь ты же помнишь, как когда-то мама сама вела дом, сама занималась всем хозяйством. И уборкой, и стиркой, и продукты покупала, и готовила. У нас ведь раньше не было домработницы, помнишь? И ничего. Жили ведь, и довольно комфортно жили. Пусть в нищете, зато в чистоте. А ты что тут развела? Это же уму непостижимо! Скоро вечер, Кирилл может в любую минуту домой вернуться, а у тебя тут, как в конюшне. Самой-то не противно? Ты, Тамарочка, пойми — Кирилл должен быть доволен тобою. Он должен с удовольствием возвращаться с работы домой, это обязательное условие счастливой семейной жизни. Он должен тебя любить пуще самого себя. Он ни в коем случае не должен испытывать по отношению к тебе и тени недовольства. Ты только представь: не дай Бог, конечно, но ведь вдруг из-за этого бардака к другой уйдет? Как ты тогда будешь жить? Нам-то с мамой и Сонечкой придется перебраться в городскую квартиру. Не в такую, конечно, как раньше, постараюсь купить что-нибудь получше, попрестижнее, и тем не менее — шиковать мы больше не сможем. Нам бы Андрианова-старшего раскрутить на некоторую сумму, тогда вообще проблем бы не возникло. Конечно, шиковать и с его помощью не сможем, но на безбедную, в общем-то, жизнь при таком раскладе нам бы вполне хватило. Немного, хотя бы полмиллиончика несчастных. Да хотя бы тысяч триста — и то было бы неплохо. Потому что денег от продажи дома нам надолго не хватит — я ведь уже кругом задолжал, а долги-то, их ведь отдавать надо. Вот поэтому, дочуля, ты должна быть образцово-показательной женой, поняла? Эх, а еще вернее было бы, если б ты им внука родила! Это был бы железный аргумент, вот тогда бы они точно никуда от нас не делись!
Тамара покраснела. Помолчала немного, чуть отведя взгляд от отца. Тот вскинулся обрадовано:
— Что? Да? Тамарочка, да? Ты беременна, детка?! Ах ты ж моя умничка, ах ты ж моя любимица! Я знал, что могу на тебя рассчитывать, я знал!
Отец радостно бросился целовать дочь:
— Умница моя, дочуля моя ненаглядная! Радость-то какая! И что, когда? Сколько месяцев-то?
Тамара стушевалась. Хотелось бы, конечно, чтобы отец ушел от нее радостным, да совесть как-то не позволила солгать:
— Я, пап, пока не уверена… Еще рано говорить… Скорее да, чем нет, но срок-то еще слишком маленький, еще нельзя сказать с полной уверенностью…
Но Семен Львович, похоже, категорически не хотел слышать никаких "скорее да, чем нет".
— Все будет хорошо, дочуля. Все будет хорошо! Правда на нашей стороне, боги нам помогут. Ты наша надежда и опора, иначе и быть не может. Только ради всего святого — будь умничкой, ладно? Только будь умничкой, Тамарочка, только будь умничкой! Ай, какая молодец, ай да Тамарочка!