Чувства притупились, и мягкая тахта, на которой мы лежали, казалась ложем из облаков. Вокруг нас царила мертвая тишина. Даже шум и гул большого города, казалось, утих — или, по крайней мере, мы его не слышали. Неужели земля перестала вращаться, и десница Времени прекратила свой зловещий ход?
Помню, что мне хотелось, чтобы жизнь прошла в этом спокойном, безмятежном, сонном состоянии, похожем на гипнотический транс, когда тело ввергнуто в летаргическое оцепенение, а разум,
способен ощущать лишь легкость и умиротворенность. Внезапно нашу приятную дремоту прервал звук электрического звонка.
Телени вскочил, торопливо завернулся в халат и вышел. Через несколько минут он вернулся с телеграммой в руке.
«Что это?» — поинтересовался я.
«Послание от N.», — ответил он, глядя на меня с тоской; голос его слегка дрожал.
«И вам нужно ехать?»
«Полагаю, что так», — произнес он, глядя на меня полными скорби глазами.
«Вам это настолько неприятно?»
«Неприятно-не то слово; это Невыносимо. Это первая разлука, и…»
«Да, но ведь только на пару дней».
«Пара дней, — отозвался он мрачно, — это промежуток времени, отделяющий жизнь от смерти,
«Телени, вот уже несколько дней у вас на душе какая-то тяжесть, что-то, чего я не могу понять. Вы не скажете своему другу, в чем дело?»
Он широко раскрыл глаза, словно вглядывался в глубины бесконечности; на его губах застыло выражение боли. Затем он медленно произнес:
«Дело в моей судьбе. Неужели вы забыли о пророческом видении, которое предстало перед вами в тот вечер на благотворительном концерте?»
«Адриан, оплакивающий смерть Антиноя?!»
«Да».
«Фантазия моего воспаленного мозга, порожденная противоречивыми особенностями вашей венгерской музыки — столь волнующей, чувственной и в то же время настолько печальной».
Он горестно покачал головой: «Нет, это было нечто большее, чем праздная фантазия».
«В вас происходят какие-то перемены, Телени. Возможно, сейчас религиозный или духовный элемент вашей натуры преобладает над чувственным, но вы уже не тот, что были раньше».
«Я слишком счастлив, но наше счастье построено на песке — Такие узы, как наши…»
«Не благословляются Церковью и отвратительны большинству добропорядочных людей».
«Да, в такой любви всегда есть
Зачем мы встретились, или, вернее, почему один из нас не рожден женщиной? Если бы только вы были какой-нибудь бедной девушкой…»
«Не надо, оставьте свои болезненные фантазии и скажите откровенно, любили бы вы меня тогда сильнее, чем сейчас?»
Он печально взглянул на меня, но не смог заставить себя солгать. Помолчав немного, он со вздохом добавил:
Скажите, Камиль, наша любовь такова?»
«Почему нет? Разве вы не питаете ко мне столь же постоянную любовь, какую я питаю к вам? И разве меня привлекают только чувственные удовольствия, которые вы мне дарите? Вы знаете, что мое сердце тоскует по вам и тогда, когда страсть удовлетворена, а желание притупляется».
«И все-таки, если бы не я, вы, возможно, полюбили бы какую-нибудь женщину, на которой захотели бы жениться…»
«И обнаружил бы, что рожден с иными пристрастиями, но было бы слишком поздно. Нет, рано или поздно, я должен был бы пойти по пути, предначертанному судьбой».
«И теперь все может измениться; пресытившись моей любовью, вы, возможно, могли бы жениться и забыть меня».
«Никогда. Но постойте, вы что, исповедуетесь? Уж не собираетесь ли вы стать кальвинистом? Или, подобно Dame aux Camelias [121] или Антиною, считаете необходимым принести себя в жертву на алтарь любви ради меня?»
«Пожалуйста, не шутите».
«Я скажу вам, что мы сделаем. Давайте оставим Францию. Давайте поедем в Испанию, на юг Италии или даже давайте покинем Европу и отправимся на Восток; уверен, что жил там в одной из своих прежних жизней, и испытываю столь страстное желание там побывать, как будто земля,
некогда была домом моей юности; там мы будем жить, никому не известные, забытые миром».
«Да, но могу ли я уехать из этого города?» — проговорил он задумчиво, обращаясь скорее к себе, чем ко мне.
Я знал, что в последнее время Телени осаждали кредиторы и что ростовщики часто доставляют ему неприятности. Поэтому, нимало не заботясь о том, что обо мне подумают, — а разве кто-то думает плохо о человеке, который платит? — я созвал всех кредиторов и втайне от Рене расплатился по всем счетам, Я было собирался рассказать ему об этом и тем самым избавить от груза, удручавшего его, но Судьба — слепая, неумолимая, сокрушительная Судьба — наложила печать на мои уста.
В дверь снова позвонили. Если бы этот звонок раздался на несколько секунд позже, его и моя жизни сложились бы совсем по-иному! Но, как говорят турки, это был «кисмет» [122].
За ним прибыла коляска, чтобы отвезти на вокзал. Пока он собирался, я помог упаковать фрак и некоторые мелочи, которые могли ему понадобиться. Я случайно наткнулся на маленькую спичечную коробочку, где хранились кондомы, и, улыбнувшись, сказал:
«Вот, положу их в ваш дорожный сундук; они могут пригодиться».
Он вздрогнул и смертельно побледнел.
«Кто знает, — сказал я, — может быть, какая-нибудь прекрасная патронесса…»
«Пожалуйста, не шутите», — резко ответил он.
«О! Теперь я могу себе это позволить, но когда-то… вы знаете, что я ревновал вас даже к моей матери?»
Телени уронил зеркало, которое держал в руках; оно разбилось вдребезги.
Мы оба застыли в ужасе. Разве это не было дурным предзнаменованием? В этот момент начали бить часы на каминной полке. Телени пожал плечами.
«Идемте, — сказал он, — у нас мало времени». Он схватил свой чемодан, и мы поспешили вниз.
Я проводил его до вокзала, и, когда он вышел из вагона, я, перед тем как уйти, обнял его, и наши губы слились в последнем долгом поцелуе. Они нежно прижались друг к другу, охваченные не жаром страсти, а любовью, преисполненной нежности и печали, сжимающей сердце.
Его поцелуй был как последний привет увядающего цветка или как сладкий аромат, подаренный в сумерках одним из изящных белых цветов кактуса, что раскрывает свои лепестки на рассвете, следует за солнцем в его дневном пути и затем никнет и увядает с последним лучом светила.