Мост показался мне бесконечным, как нынешний вечер. На Атлантик-авеню за мостом я почему-то не попал, а очутился на Фултон-стрит. Потом – на какой-то Марси-авеню. Кругом не было ни души, но я знал, что мы находимся в черном гетто: слишком уж часто попадались вывески контор, которые в других местах редки – «Размен чеков»*…
– Бродвей! – обрадовалась моя пассажирка. – Поворачивай!
Посмотрели бы вы на этот, бруклинский, Бродвей! Вместо неба над ним – грохочущая надземка. Мостовая изрыта такими колдобинами, что, если колесо попадет в одну из них, то там и останется… Кварталы трущоб с заколоченными окнами перемежаются кварталами сгоревших домов. Арендная плата в гетто настолько низкая, что домовладельцам выгоднее поджигать свои дома и получать страховку, чем сдавать квартиры внаем.
– Где-то здесь проходит Бушвик-авеню, – сказала женщина. – Нам нужно туда. Кажется, это справа…
Я послушался, и мы опять потеряли дорогу. А на счетчике было уже тринадцать с лишним долларов.
Внезапно окрестность ожила. На пустыре, окруженном развалинами, горели костры, резвились дети, гремела музыка. У костров громко разговаривали и смеялись черные оборванцы: то (* Люди, живущие на пособие, обычно не имеют счета в банке. Ежемесячные свои чеки, присылаемые «дядей Сэмом», они разменивают в конторах современных «менял».) ли бездомные, то ли обитатели окрестных трущоб. А над всем этим адом царила вырвавшаяся из туч луна, заливавшая и руины, и пустырь, и лица призрачным, потусторонним светом…
Шел уже с е м н а д ц а т ы й час моего рабочего дня, и я думал: «Они коротают ночку у костров потому, что не устали за день. Они не идут спать потому, что утром им не нужно вставать на работу. И рассказывайте кому угодно, только не мне, об угрожающем проценте безработицы в черных районах. Водители требуются в любом гараже. Таксистские права оформляются в три дня. Потомственная клиентура офисов „Размен чеков“ не желает работать!».
Да, их прадеды были рабами. Но разве жизнь русских крепостных была светлей, чем жизнь американских негров? И тех, и других хозяева продавали, как скот. В России рабство было отменено в 1861, в Америке в 1864 году… И я не понимаю этой логики: «Меня считают человеком второго сорта, поэтому я хочу жить за счет тех, кто меня презирает…»
Впитав вместе с материнским молоком философию потомственных люмпенов: «нам положено», вступит через несколько лет в жизнь и этот мальчик, которого мама лупцует за то, что среди ночи ему хочется спать и который был рожден на свет Божий лишь с той конкретной целью, чтобы увеличивался ежемесячный чек пособия его родительницы…
Я протянул руку назад, и ребенок, выглядывавший из окошка перегородки, взял ее горячими влажными пальчиками.
– Давай отвезем твою маму домой, – предложил я мальчишке, – а ты оставайся. Будем жить в моем чекере, есть мороженное и сосиски. Скоро ты подрастешь и станешь кэбби, как я. Согласен?
Мальчик тихонько засмеялся и осторожно отстранил от себя мою руку: Великий Соблазн… Грюкнуло приставное сиденье, я оглянулся. Мальчонка прижался к маме. Она улыбалась, наша ссора была забыта, мы ехали по бульвару Хайленд…
– Здесь! – сказала пассажирка и протянула мне обещанную десятку.
Но что за странное место выбрала эта женщина для остановки? Слева от нас был пустырь, справа – заброшенный дом с заколоченными окнами. И только впереди, метрах в тридцати над застекленным вестибюлем, высилось многоэтажное жилое здание. Перед входом в него собралось несколько человек. На остановившийся поблизости кэб эти люди не обратили внимания. Они вроде бы расходились по домам. Одни исчезали по правую сторону от полосы света моих фар, другие – по левую. Никакой торопливости в их движениях я не заметил, как и не придал значения тому, что ни один из них не направился – в вестибюль…
Почему мне вздумалось выйти из машины? Вероятно, захотелось распрямиться или погладить на прощанье мальчишку. Опасности в ту минуту я не ощущал. Да, собственно, я и не вышел из кэба, а лишь открыл свою дверцу, чтобы выйти. Но едва я сделал это, как женщина с мальчонкой на руках злобно шепнула:
– Идиот! Смывайся отсюда! Идиот!
– Такси!
– Такси! – раздалось одновременно с двух сторон. В темноте вспыхнул топот бегущих ног, но я успел захлопнуть дверцу и нажать на кнопку замка…
Скачком покрыв последние метры, отделявшие ее от чекера, темная фигура, несомненно, уловила смысл судорожных моих движений, ибо не дернула защелкнутую изнутри дверцу, а обеими руками рванула вниз приоткрытое стекло. Но чекер уже набирал скорость… С непостижимой ловкостью тень оттолкнулась от кэба, изогнулась в воздухе – и пропала в темноте…
Через сколько минут я опомнился? Может, через две, а может, через десять. Помню только, что первое чувство, которое я осознал, было чрезвычайно легкомысленным: душу томил стыд…
Стыд мужчины, которого оскорбила женщина. Хотя это ругательство ведь было моим спасением…
Кэб стоял на Пенсильвания-авеню перед красным светофором. Стекло не сломалось, не треснуло, а лишь было опущено примерно на три четверти. Я осторожно покрутил ручку, регулировавшую положение стекла: оно не двигалось. Придется чинить, с досадой подумал я.
Между тем Пенсильвания-авеню привела меня к Кольцевому шоссе. Теперь – домой! Хватит на сегодня приключений… Однако дорога бежала в противоположную от моего дома сторону; вдоль нее вспыхивала цепочка огней, указывающая летчикам, как заходить на посадочную полосу, я уже различал контуры ангаров, складов, хранилищ горючего – «Кеннеди»!