Она остановилась в небольшой гостинице около вокзала, отчасти из бережливости, но также из некоторой застенчивости перед элегантными кельнерами и портье. Она получила комнату на четвертом этаже, окном на улицу; горничная закрыла его, когда гостья вошла; затем она принесла свежую воду, слуга поставил ее чемодан около печки, а кельнер положил перед ней опросный лист для приезжих; Берта тотчас же заполнила его со спокойной гордостью человека, у которого совесть чиста.
Ее охватило давно не испытанное чувство свободы! никаких повседневных хозяйственных забот, не нужно беседовать с родными и знакомыми; сегодня вечером она может делать, что ей угодно. Переодевшись, она открыла окно. Ей пришлось зажечь свечи, хотя на улице еще не совсем стемнело. Она облокотилась на подоконник и взглянула вниз. Снова вспомнила она свои детские годы, когда она часто смотрела из окна на улицу и иногда рядом с нею стоял брат, обнимая ее за плечи. Она с таким живым волнением вспомнила о своих родителях, что слезы навернулись у нее на глаза. Внизу уже зажглись фонари. Теперь бы следовало что-то предпринять. Тут она подумала, что завтра в это время... Она не могла себе представить, как все будет. В эту минуту проехала коляска, в ней сидели господин и дама. Если все пойдет, как бы ей хотелось, то завтра они вместе поедут за город, — да, это было бы самое приятное. Где-нибудь в тихом загородном ресторане, на столе свеча под стеклянным колпаком, он держит ее руку в своей, они словно молодая влюбленная пара, а потом — обратно, а потом... Нет, лучше не думать, что будет потом. Интересно, где он теперь? Один ли он? Или разговаривает с кем-нибудь? С кем же? С мужчиной, с женщиной? С девушкой? Впрочем, что ей за дело? Пока это ее совсем не касается. Как и его не касается то, что господин Клингеман вчера признался ей в любви, что ее племянник, наглый мальчишка, иногда целует ее, что она относится с большим уважением к господину Рупиусу. Завтра она расспросит Эмиля, — да, она должна все хорошенько узнать, прежде чем... ну, прежде чем поехать с ним за город.
Итак, надо идти, но куда? В дверях она нерешительно остановилась. Единственное, что она могла придумать, — это немного пройтись и затем поужинать... Но где? Дама без кавалера... Нет, она поужинает здесь, у себя в комнате, и рано ляжет спать, чтобы выспаться и завтра быть свежей, молодой, красивой. Она заперла дверь и вышла на улицу.
Берта направилась во Внутренний город. Шла она очень быстро, так как ей было неприятно вечером ходить одной. Вскоре она вышла на Ринг и проследовала мимо университета до ратуши. Но это бесцельное блуждание не доставило ей никакого удовольствия. Ей стало скучно и захотелось есть, она села на конку и поехала обратно. У нее не было никакой охоты возвращаться к себе в номер. Уже с улицы она увидела, что ресторан при гостинице слабо освещен и, по-видимому, пуст. Там она поужинала, сразу почувствовала себя усталой и сонной, с трудом поднялась по лестнице, и когда, сидя на кровати, развязывала шнурки ботинок, то услыхала, как на ближайшей колокольне пробило десять часов.
Проснувшись рано утром, она прежде всего поспешила к окну и подняла штору; ей не терпелось увидеть дневной свет и город. Утро было солнечное, и воздух такой свежий, как будто он вливался в улицы города из тысячи источников, из лесов и с холмов. Прелесть этого утра показалась Берте хорошим предзнаменованием; она удивилась тому, как странно и нелепо провела вчерашний вечер, будто сама не знала, зачем приехала в Вену. Она поняла, что ее так радует: уверенность, что долгая ночь уже не отделяет ее от желанного часа. Теперь она совсем не могла понять, как это она недавно была в Вене и даже не попыталась увидеться с Эмилем. Да, ее удивляло, что она, неизвестно почему, все время откладывала эту попытку, многие недели, месяцы, может быть, годы. Сначала ей даже не пришло в голову, что ведь она все это время почти не вспоминала о нем, но как только это достигло ее сознания, то поразило больше всего.
Теперь оставалось выдержать только четыре часа, и она увидит его. Она опять легла в постель, лежала сначала с открытыми глазами и шептала, точно хотела опьяниться этими словами: «Приди скорей!» Она слышит, как он сам произносит эти слова, не издалека, нет, а будто он с нею в одной комнате, будто она ощущает его дыхание на своих губах. «Приди скорей!» — говорил он, но это означало: «Будь моей, будь моей!..» И она раскрыла объятья, как бы готовясь прижать к сердцу любимого, и произнесла: «Я люблю тебя!» — протянув губы для поцелуя.
Наконец она встала и оделась. На этот раз она взяла с собой простое серое платье английского покроя, которое, по общему мнению, очень шло ей, и была вполне довольна собой, когда окончила свой туалет. Правда, она не выглядела в нем как элегантная венская дама, но и не казалась провинциальной львицей; вернее всего, она походила на гувернантку из графского или княжеского дома. Да, действительно, в ней было что-то девичье; никто не принял бы ее за замужнюю женщину, мать пятилетнего сына. Конечно, подумала она с легким вздохом, она всегда жила скорее как девушка. Но поэтому она и чувствовала себя теперь, словно невеста.
Девять часов. Еще два долгих часа. Что ей делать до тех пор? Она велела принести кофе, села за стол, медленно выпила чашку. Нет никакого смысла дольше оставаться в гостинице. Лучше сейчас же выйти в город.
Берта погуляла немного по улицам предместья, с удовольствием чувствуя на щеках прикосновение ветра. Что поделывает теперь ее мальчуган? Вероятно, Элли играет с ним. Берта направилась к Народному саду; она рада будет походить по аллеям, где много лет тому назад играла ребенком. Через ворота против Бургтеатра она вошла в сад. В этот ранний час там было мало народа. Дети играли на песке, на скамьях сидели бонны и няни, маленькие девочки бегали вверх и вниз по ступеням «храма Тезея»[28] и резвились среди его колонн. В тенистых аллеях гуляли большей частью пожилые люди; юноши и девушки, учившие что-то по толстым тетрадям, дамы с книжками в руках сидели на скамьях в прохладной тени деревьев. Берта присела на скамью и стала смотреть, как две девочки прыгают через веревочку, так и она часто играла в детстве, чуть ли не на этом самом месте. Легкий ветерок шелестел листвой, издали слышны были крики и смех детей, игравших в пятнашки, шум приближался, вот вся ватага промчалась мимо нее. Молодой человек в длинном сюртуке медленно прошел по аллее, но в конце ее обернулся и посмотрел на Берту, это приятно взволновало ее. Затем прошла молодая пара; женщина со свитком нот в руке, красиво, но довольно вызывающе одетая, мужчина гладко выбритый, в светлом летнем костюме и в цилиндре. Берта полагала, что своим опытным глазом угадала в нем будущего актера, а в ней — студентку консерватории. Было очень приятно сидеть здесь одной, без забот, смотреть, как мимо проходят люди, как бегают, играют дети. Да, хорошо было бы жить в Вене и делать, что захочется. Кто знает, как все сложится, что сулит ей ближайший час, каким представится ей будущее сегодня вечером? Что заставляет ее, собственно говоря, жить в этом ужасном маленьком городе? Если она подрабатывает уроками там, то может делать это и здесь, почему бы и нет? Здесь уроки оплачиваются лучше, и... Ах, вот это мысль!.. Если он поможет ей, если он, знаменитый музыкант, будет рекомендовать ее? Конечно, достаточно одного его слова. Что, если она поговорит с ним об этом? Не будет ли это гораздо лучше и для ее мальчугана? Через несколько лет он поступит в гимназию, а здесь гимназии, конечно, лучше, чем там. Нет, невозможно всю жизнь прожить в маленьком городе, в самом недалеком будущем она должна переехать в Вену! Да, даже если ей придется в чем-то себя урезать, и... и... Тщетно пытается она отогнать смелые мысли, осаждающие ее... Если она понравится Эмилю, если он снова... Если он все еще любит ее... и захочет назвать своей женой? Если у нее есть хоть капля разума, если она не уступит ему, если сумеет его удержать. Она немного стыдится своей хитрости, но разве так плохо, что она об этом думает, ведь она его любит и никогда не любила другого... И разве весь тон его письма не дает ей права думать об этом? И когда теперь ей приходит в голову, что через несколько минут она увидит того, на кого возлагает столько надежд, у нее темнеет в глазах. Она встает, но едва держится на ногах. Там, возле выхода из сада, против Бургтеатра, она видит удаляющуюся молодую пару, которая только что прошла мимо нее. Берта следует тем же путем. За садом она видит, как сверкает высокий купол музея. Она будет идти медленно, чтобы не казаться возбужденной и запыхавшейся, когда увидит его. Снова ее охватывает страх — а вдруг он не придет? Но что бы там ни было, на этот раз она не покинет Вену, не повидав его! А разве не лучше, чтобы он сегодня не приходил? Она теперь так смущена... вдруг она скажет какую-нибудь глупость? От ближайшего мгновенья зависит многое, может быть, все ее будущее!.. Вот и музей. Теперь вверх по ступеням, открыть тяжелую дверь — и вот она в прохладном вестибюле, перед нею огромная лестница и там, где она расходится направо и налево, колоссальная мраморная статуя Тезея, убивающего Минотавра. Медленно поднимается она, оглядывается кругом, успокаивается. Окружающее великолепие поражает ее. Она смотрит вверх, на галерею с золочеными перилами внутри купола, и останавливается. Вот дверь, на ней надпись золотыми буквами: «Голландская школа». Сердце у нее замирает. За дверью — анфилада залов. Всюду перед картинами стоят люди. Она входит в первый зал, внимательно рассматривает первую картину, висящую у самого входа. Ей вспоминается папка господина Рупиуса. И вдруг она слышит слова:
— Доброе утро, Берта.
Это его голос. Она оборачивается. Эмиль стоит перед нею, молодой, стройный, элегантный, чуть бледный; с улыбкой, в которой ей чудится легкая насмешка, он склоняется перед ней, берет ее руку и на некоторое время задерживает в своей. Это он — и кажется, будто они только вчера расстались.
— Привет тебе, Эмиль! — говорит она, и они всматриваются друг в друга. В его взгляде можно прочесть многое: удовольствие, любезность и некоторую настороженность. Она очень ясно это чувствует, но в ее глазах, устремленных на него, светится только счастье.
— Ну, как ты поживаешь? — спрашивает он.
— Хорошо.
— Странно спрашивать об этом после восьми или девяти лет разлуки. Тебе, вероятно, приходилось по-всякому.
— Это правда; ты знаешь, мой муж умер три года тому назад. — Она чувствует, что должна придать лицу печальное выражение.
— Да, я это знаю, и знаю также, что у тебя есть маленький сын. Кто мне все это рассказал?
— Кто же?
— Ну, я вспомню как-нибудь. А вот что ты интересуешься картинами, для меня новость.
Она улыбается.
— Правду сказать, я пришла сюда не только ради картин. Но ты не думай, что я такая глупая. Я интересуюсь и картинами.
— Да, и я тоже. Если говорить откровенно, то больше всего я хотел бы стать художником.
— Но ты можешь быть вполне доволен тем, чего ты достиг.
— Ну... этого в немногих словах не выскажешь. Мне очень приятно, что я хорошо играю на скрипке, но что останется от моего искусства? Я хочу сказать, что останется, когда я умру, — в лучшем случае мое имя, на какое-то время. А это, — он указал глазами на картину, перед которой они стояли, — это все-таки совсем другое.
— Ты страшно честолюбив. Он как-то рассеянно посмотрел на нее.
— Честолюбив? Ну, это не так просто. Но переменим тему. Чего ради мы завели теоретические разговоры об искусстве, когда целых сто лет не виделись! Расскажи мне о себе, Берта! Чем ты занимаешься? Как живешь? И как тебе пришло в голову поздравить меня с этим нелепым орденом?
Она снова улыбнулась.
— Мне просто захотелось написать тебе. И главное, хотелось получить весточку от тебя. Право, это очень любезно с твоей стороны, что ты сразу ответил.
— Это вовсе не любезность, дорогая. Я так обрадовался, получив вдруг твое письмо, я сейчас же узнал твой почерк. У тебя все еще почерк школьницы, как... ну, скажем, как в былые времена, хотя я не выношу таких слов.
— Почему же? — несколько удивленно спросила она. Он взглянул на нее, затем быстро спросил:
— Ну, так как же ты живешь? Вероятно, очень скучаешь?
— Скучать мне некогда, — серьезно возразила она, — ведь я даю уроки.
— О! — воскликнул он, и в тоне его послышалось такое бесконечное сожаление, что она сочла необходимым быстро прибавить:
— Не потому, что я очень нуждаюсь, но все же это очень кстати, так как... — Она чувствует, что лучше всего ей быть с ним совершенно откровенной. — На небольшие средства, которыми я располагаю, едва можно прожить.
— Что же ты, собственно говоря, преподаешь?
— Как что? Разве я не сказала тебе, что даю уроки игры на рояле?
— На рояле? Ах, вот как... Да, верно. Ты была очень талантлива. Если бы ты тогда не ушла... Видишь ли, великой пианисткой ты, возможно, и не стала бы, но некоторые вещи ты играла по-настоящему талантливо. Например, Шопена и маленькие пьесы Шумана ты исполняла прекрасно.
— Ты еще помнишь об этом?
— В общем, ты сделала правильный выбор.
— Почему?
— Если не можешь достичь совершенства, то уж лучше выйти замуж и растить детей.
— У меня только один ребенок.
Он засмеялся.
— Вот и расскажи мне что-нибудь о твоем единственном ребенке. И вообще о твоей жизни. — Они уселись на диван в небольшом зале перед картинами Рембрандта.
— Что тебе рассказать? Это совсем не интересно. Расскажи мне лучше о себе. — Она с восхищением смотрела на него. — Тебе очень повезло, ты так знаменит...
Он слегка скривил нижнюю губу, словно выражая неудовольствие.
— Ну да, — настойчиво продолжала она, — совсем недавно я видела твой портрет в иллюстрированном журнале.
— Да, да, — нетерпеливо ответил он.
— Но я всегда это знала, — продолжала она. — Помнишь, как ты на выпускном экзамене исполнял концерт Мендельсона, все уже тогда предсказывали тебе большое будущее.