Город К., в котором жили эти замечательные персонажи, имел около семи тысяч жителей; но, говоря об интеллектуальной стороне дела, в нем можно было насчитать от силы двести душ, включая души животных.
Этот провинциальный городок с равно узкими улочками и взглядами поднимался в шесть утра и укладывался в восемь вечера, следуя примеру пернатых обитателей своих птичников. В течение дня жители занимались обычными делами, завтракали в девять и обедали в четыре. Свободный от угрызений совести и достижений Цивилизации городок зашнуровывался спереди, не позволял декольте опускаться ниже подбородка, носил черные чулки и прюнелевые башмаки, ступал широкими подошвами и бил в еще более широкие ладони, аплодируя мастерам местного виноделия. На руках у него пузырились рукава с буфами, шляпы имели выраженный антиадюльтерный фасон, а его невесты, защищавшие при помощи метел и веников неисчислимое богатство своих прелестей, поистине носили пояс целомудрия. Когда с приходом ночи город расходился по домам, в нем зажигались его знаменитые фонари, а деревянные башмаки звонко цокали по горбатым мостовым.
Однако в эти прекрасные вечера отнюдь не происходило беспорядочного смешения млекопитающих! Дворянство жило в отдельных кварталах и раздражало буржуа своей провинциальной спесью. А ведь лишь немногие из них осмелились бы сравнить свои генеалогические титулы со ссохшимися пергаментами маркиза де Тийоля. Что поделать, не каждый может похвастаться предками, имевшими при Людовике Заике столь оглушительный фармацевтический успех!
Несмотря на редкостную некрасивость, на юного Ансельма, в двойном свете несовершенства его черт и бедности ума, смотрели как на какое-то чудо. Назон единственный был к нему искренне привязан и осмеливался даже находить в нем определенную изысканность. Послушать Параклета, так только слепой не заметил бы привлекательности его ученика; профессор рекомендовал хулителям пойти поиграть на кларнете на просторе полей, ire clarinettam lusum, причем употреблял супин, учитывая судорожные движения и гримасы, каковых требует игра на этом гнусавом инструменте.
Итак, благочестивый Параклет задался целью достойно пристроить своего воспитанника. Он-то знал, что плоть юноши устроена так же, как и у всякого другого мужчины. И если сам Ансельм не испытывал эмоций, мало что понимал и никого не любил, то это вовсе не значило, что у него не было чувств. Отнюдь! Душа юноши способна была страдать, как и иные души, и горячий порох его сердца только и ждал искры, чтобы вспыхнуть, взорваться и засыпать целомудренные окрестности своими пылающими осколками!
Именно поэтому Назон трубил перед учеником сигнал к атаке и из кожи лез, чтобы подвигнуть его на штурм. Каждое утро в его ушах звучал вопрос маркиза: «Благочестивый Параклет, что это за жуткая бессонница мучает меня?»
Anna soror, quae me suspensam insomnia terrent?[45]
Для себя Назон свободно интерпретировал эту фразу как: «Сестра Анна, сестра Анна, видишь ли ты что-нибудь?»[46]
Но в сухом воображении профессора «солнце светило и трава зеленела»[47], и Параклет принялся действовать. Старый латинист надеялся завоевать какую-нибудь пышную красавицу, дабы она спасла род Тийолей от грядущего угасания. По сравнению с этим предприятием походы Александра[48] выглядели сущими пустяками. Назон отдавал себе отчет в поджидавших его опасностях и, чтобы укрепить душу рассказами о великих подвигах древних, днем и ночью перечитывал Ксенофонта[49] и Фукидида[50]. Именно тогда «Отступление Десяти Тысяч…» показалось ему шедевром стратегии!
Сердце латиниста было щедрым, а любовь к сироте безграничной! Ничто не могло его испугать, и он раскинул военный лагерь на расстоянии пушечного выстрела от юных наследниц. Следует заметить, что Параклет укрепил свои тылы, вооружившись генеалогическим древом Тийолей и восемью тысячами пяти-франковых монет, составлявших годовой доход молодого маркиза.
«Клянусь Юпитером[51], — говорил себе латинист, — кто устоит перед таким соблазном? Мадам де Мирабель с пятью дочерьми на выданье? Господин Пертинакс, председатель суда, обладающий, по слухам, самым странным из возможных аккузативов? Или генерал де Вьей-Пьер, ломающий голову над тем, как, с каким номинативом сочетать свою наследницу? Кто не захочет породниться с благородными Тийолями? Какой мельник не возжаждет обменять свою мельницу на епископскую шапку? Так сказал бы я, si parves componere magna solebam»[52].
Покуда юный маркиз Ансельм, достигший на двадцать седьмом году жизни расцвета душевных и физических сил, сосредотачивал сумеречный свет своего интеллекта на правилах латинской грамматики, благочестивый Назон оседлал своего конька и ринулся покорять души и сердца молодых наследниц.
Ансельм проникался духом поэзии Авсония[53], а Назон — духом речей мадам де Мирабель; ди Тийоль отождествлял себя с гением Ломона, а Параклет употреблял свой собственный гений на то, чтобы проторить матримониальные пути к сердцам девушек брачного возраста.
Мадам де Мирабель, дама в годах, была вдовой и постоянно носила платья в зеленую полоску. Высокая, худая, даже тощая, она невольно вызывала в памяти воспоминания о подпорках для винограда, коими щетинятся равнины Шампани. Некоторые обитатели города К., отличавшиеся особым светским остроумием, говорили, что месье де Мирабель умер оттого, что быстро обтрепал свою жизнь о неровности своей угловатой супруги.
Как бы там ни было, результатом их шероховатого союза явились пятеро дочерей.
Эти уважаемые девы, насчитывавшие от двадцати до двадцати пяти весен, все были готовы к замужеству. Мать произвела их на свет именно для этого, и теперь молодые люди порхали возле сих светильников с риском сжечь фалды своих фраков, а девицы размахивали шелковыми сачками в тревоге, что не смогут поймать ни одного из этих мотыльков.
Тем не менее каждая могла похвастаться сотней тысяч франков приданого, и каждая бросала вокруг себя напряженные, будто заряженные электричеством взгляды; глаза девиц, воспроизводившие по цвету весь спектр радуги, все вместе походили на батарею из десяти лейденских банок[54], в которых беспрестанно трепетали золотые листочки. Но увы! Их разряды не сумели поразить ни одного добропорядочного жениха. Электричество расходовалось впустую. Дело в том, что все девицы в большей или меньшей степени походили на свою мать, а у их матери профиль был не из приятных.
Разве мог благочестивый Назон потерпеть неудачу, захоти он помериться силой с этими пятью страждущими сердцами?
Вот почему, нарядившись в черный фрак, фалды которого сладострастно ласкали полные трепетного возбуждения щиколотки хозяина, в парадном жилете с переливами и в панталонах, заканчивающихся непростительно высоко от туфель с великолепными пряжками, храбрый Параклет направил свои стопы в обиталище девственниц, о которых медовый месяц, казалось, совсем забыл, распределяя свой мед. Профессор прощупал почву, понял по томным вздохам, что несчастные души сохнут от жажды, и осмелился в тщательно взвешенных выражениях сформулировать свое предложение.
Его не удивило, что молодые лица расцвели в лучах взошедшего на их горизонте солнца возможного супружества: замаячила надежда исполнения сокровенных желаний, к тому же упятеренных. Каждый день никем не понятые девицы, изливая жалобы, вздыхали в ожидании такого счастливого дня, а это в сумме составляло 1825 вздохов в год.
— Итак, мои дорогие, — вкрадчиво говорил меж тем благочестивый Назон, — у этого юноши хорошее будущее и непорочное прошлое. Сердце его целомудренно, а душа не замутнена пылкими страстями. Это — девственная лампада, которую я сам наполнил маслом, она ждет лишь искры, чтобы возжечься чистым пламенем и гореть неугасимым огнем!
— И он хорош собой? — хором выдохнули девицы.
— Мадемуазели, он не просто хорош, он прекрасен!
— И богат? — в тон дочерям прошелестела мать.
— Мадам, он не просто богат, он — миллионер!
— Умен? — томились в нетерпении юные девственницы.
— Вполне достаточно, чтобы составить счастье женщины.
— И его зовут…
— Sed tamen, iste deus, qui sit, da Tityre nobis: «Познакомьте нас с этим богом», — так сказали бы вы мне, будь я Титиром[55].
— Его имя, скорее! — хором выкрикнули дочери и мать.
— Маркиз Ансельм де Тийоль!
Устрашающее безобразие маркиза и перспектива оказаться его женой произвели поистине разрушительное действие.
Старшая дочь пала без чувств; вторая впала в истерику; третья упала в обморок; четвертая повалилась навзничь; пятая грохнулась об пол; мать свалилась с облаков.
Эта череда падений напомнила славному профессору падение карточных домиков, которые он строил в детстве. Он мог бы злоупотребить своим положением и расшнуровать корсажи лежавших в обмороке, но целомудренный латинист в одной руке собрал все свое мужество, в другой — зажал шляпу и вышел, проговорив:
— Jpse gravis graviterque ad terram pondere vasto Concidit![56]
Благочестивый Назон, человек щедрой души, был выше обычных человеческих слабостей — он вернулся к своему ученику, неся на лице выражение сардонического стоицизма.
Осмелимся, однако, предположить, что, обладай доблестный латинист хвостом, он отнюдь не торчал бы морковкой!
Ансельм де Тийоль корпел над синтаксисом. Возможно, подобное трудолюбие было призвано укротить кипение страсти. Без сомнения, лилии латинского языка бросились ему в голову, и яростный бег его крови успокаивался благодаря начисто лишенному чувственности созерцанию тайн усеченного союза que.
— Ну как дамы Мирабель? — спросил последний наследник славного имени.
— Переведите слово в слово, — ответил Параклет, — вдумайтесь хорошенько, из какого рода вы происходите, господин маркиз. Вам не к лицу мезальянс! Эти дамы принадлежат к мелком) дворянству, обладают ничтожным умом и таким же ничтожным состоянием. С ними у вас будут ничтожные дети[57], что составляет удел лишь дедушек и бабушек!
— Увы! — грустно произнес Ансельм.
— Мужайтесь, мой благородный ученик! Ответьте, каким способом выражаются в латыни французский союз que и предлог de после глаголов conseiller, persuader[58] и подобных?
— Через союз ut плюс конъюктив, или сослагательное наклонение.
— Ставлю вам хорошую отметку за этот ответ и тотчас отправляюсь к генералу де Вьей-Пьеру.
Сказано — сделано. Ансельм продолжил свои занятия, а Назон Параклет, одетый как описывалось выше, направил неуверенные шаги к жилищу прекрасной Амальтульды.
Она была дочерью и идолом генерала, который ежедневно приносил на ее алтарь неисчислимые жертвы. Физически эта девица была крепко скроена, широка в плечах, полна в бедрах, живая, смелая, с неукротимым темпераментом. Выражаясь образно, на голове она носила кепи, а тело обертывала драным флагом — то есть была настоящим сорванцом. Казалось, ей с рождения пристало лишь таскать на спине солдатский вещевой мешок и на счет «раз-два» разряжать мушкет. Ее отец, который и сам был не промах, полностью капитулировал перед капризами своей дочери. И немудрено — это была настоящая амазонка[59], только что без лука. Одним словом, в ее жилах текла кровь истинного вояки!
Заговорить с воинственным дитятей рискнули бы, пожалуй, только Аякс с Ахиллом[60], да и то лишь вдвоем. Девушку легко было принять за крепость с навесными бойницами, барбаканами[61] и катапультами. Она была схожа с заряженной картечью пушкой.
Благочестивому Назону, вооруженному лишь доброй волей, оставалось предать себя в руки Господа и профессора Ломона, славного пророка латинского языка.
К осаде следовало приступить по всем правилам — прорыть тайные ходы и траншеи, а также предусмотреть пути отступления. Бравый латинист, хоть и испытывал невероятный страх, был тверд. Он призвал все свое мужество и отправился к генералу Там его встретил дракон в обличье привратника и тут же, не мешкая, представил посетителя пред очи благородной Амальтульды де Вьей-Пьер.