Южный порт Марсель встречал нас августовской жарой, криками грузчиков и ослепительно-белым королевским флагом над башней Сен-Жан.
Путешествие не было ни долгим, ни скучным. За все время волна разыгралась только раз, да и то не очень сильно. Я кормила чаек раскрошенным хлебом в тех местах, где земля была совсем близко, – например, возле Сицилии; перегибаясь через борт, смотрела, как ласкает темно-голубая волна бока корвета, наблюдала, как ловко лазят по реям юнги, испытывая сильное желание последовать их примеру, исследовала весь корабль и, главное, училась у синьорины Стефании говорить по-французски.
Иногда нам попадались навстречу утлые рыбачьи суденышки, торговые корабли и военные корветы – «Санта-Кьяра» салютовала им из пушек. Некоторые суда капитан Кораччи называл контрабандистскими, но я смутно понимала, что это означает.
В Марселе все говорили по-французски, но на этом, пожалуй, и заканчивалось его отличие от Неаполя. Небо здесь было такое же синее, и так же стройно стояли в порту корабли с белыми спущенными парусами, и так же тягуче плыл в знойном воздухе мелодичный звон колоколов. Вдоль набережной прогуливались дамы в роскошных платьях, закрытые от южного солнца зонтиками и митенками. Дивясь, я таращилась на их огромнейшие прически – до двадцати дюймов в высоту, – украшенные парусами, цветами, перьями, и квадратные громоздкие кринолины.
– Видите, дитя мое? – спросила старая дама. – Это француженки.
Маркиза и принц разговаривали со мной исключительно по-французски, хотя я еще почти ничего не понимала.
Мы не стали задерживаться в Марселе надолго и уже на следующее утро, переночевав в гостинице, отправились в замок Сент-Элуа.
На дорогу ушло десять дней, ибо ехали мы медленно, да еще и мадам де л'Атур – так звали старую маркизу – постоянно страдала от мигреней. Пейзажи, проплывавшие за окном кареты, преимущественно были равнинными, изредка попадались горы, а затем появились темные влажные леса и болота, сланцевые горы и солончаки, грустные пруды и гречишные поля, и, когда мы проезжали последний лес, который старая дама называла Содрейским, в воздухе явно запахло морской свежестью.
Но море здесь было не такое, как в Тоскане, – яркое и ослепительное; напротив, печальное, окутанное туманами и тучами, овеваемое холодными сырыми ветрами, оно поневоле вызывало тоску и грусть.
О замке Сент-Элуа, куда мы прибыли в конце августа, следует сказать несколько слов. Он располагался к востоку от небольшого местечка Конкарно и в двух лье от моря. Построенный – как мне сказал принц – более шести веков назад и многократно переделанный, он был невелик по размерам и совершенно терялся в пространстве огромного парка с прудами и пещерами в английском стиле. Над морем зелени возвышались две старинные башни. Стены Сент-Элуа, возведенные из темного красноватого камня, были сплошь увиты зеленым плющом вперемежку с диким виноградом; крыша из светло-коричневой черепицы в ясный жаркий день так блестела на солнце, что казалась сделанной из золота. В парке имитировалась дикая природа: запутанные тропинки, заросли кустов и деревьев, укромные лужайки.
На первом этаже огромный средневековый зал был переделан под гостиную: каменные стены, на которых раньше развешивалось оружие рыцарей, были скрыты за деревянной обшивкой и мягкими обюссоновскими коврами; канделябры заменены светильниками с приятным светом; пол устлан пахучим сосновым паркетом. Здесь было царство рококо – плоскость стены как бы исчезала, скрытая декоративными панно и зеркалами, отражающимися друг в друге; и панно, и зеркала заключены в асимметричные обрамления, состоящие из прерывистых завитков, нигде нет ни одной прямой линии – сплошной хоровод виньеток. Хрупкие столики и пуфы стояли на тонких, загнутых книзу ножках, как балерины на пуантах. Огромные золотые зеркала поддерживались позолоченными богинями; на больших каминных часах, облокотясь, лежали два золотых амура с луком и стрелами. Гобелены отражали истории из жизни Пирама и Тисбы – розовые, серебряные и золотистые нитки сливались в узоры. Всюду здесь преобладали светлые краски: розовый круглый письменный столик, светлая бронза часов, бледно-лавандовые тяжелые портьеры, хрустальная люстра с розовыми ароматическими свечами… Словом, это был кусочек Парижа, перенесенный в Бретань.
На второй этаж вела крутая изогнутая лестница, устланная красным ковром; на стенах висели портреты предков – суровых бородатых рыцарей из прошлых веков, слащавых прелатов в роскошных мантиях, дворян в огромных гофрированных воротниках на манер Екатерины Медичи, людей эпохи Луи XIII с их изящными бородками и едва заметными усиками, и, наконец, аристократов более близкого времени Регентства в крупных завитках париков и пене кружев… Были здесь и женщины, а среди них – моя родная бабушка, сероглазая Даниэль де ла Бом Ле Блан, умершая еще в 1750 году. Был запечатлен здесь и ее муж, старый принц Жоффруа де Тальмон – красивый холеный старик в безупречном парике. Этот человек умер за четыре года до моего приезда.
Парк, превышавший во много раз размеры замка, уже полыхал осенним золотом. Загорелись багрянцем листья бересклета, украшенного изящными сережками, свешивающимися на ниточках; чернели в желтых листьях ягоды крушины, медленно расставались с летними нарядами густые заросли можжевельника, бузины и шиповника. Сквозь подрумяненную листву неожиданно выглядывали белые статуи античных богинь.
Во дворе был разбит огромный цветник, где нежно благоухали оранжевые бархотцы, белые петунии, розовые циннии, колокольчики, лиловые флоксы и золотые хризантемы. Опаленный осенью виноград пламенел на белом камне стены, которой были обнесены и парк, и замок. Самого замка из-за нее было почти не видно, возвышались только две оставшиеся башни – северная и восточная, с узкими окошками-бойницами. Чуть дальше за холмом находился Пэмпонский лес, изрезанный оврагами и руслами ручьев – тот самый лес, который вскоре надолго станет убежищем роялистских мятежников.
И на много десятков лье вокруг простирались темные, сырые, бескрайние леса, сланцевые горы и солончаки, ибо край, где находился замок Сент-Элуа, назывался Бретанью, а Бретань – край лесов, влаги и болот.
Все бретонские леса были полны мрака, а значит, и тайн; о них рассказывали сказки и легенды, их земля была изрыта гротами, пещерками и норами, сделанными руками мятежных крестьян; в их глуши жили сказочные существа, как добрые, так и злые, – гномы, тролли, эльфы, а великий Бросельяндский лес был полностью населен феями.
Крупнейшие дворяне Бретани – Роганы, Блуа, Фонтенэ, Говэны – оспаривали мифическое право именоваться Хозяевами Семи Лесов. Моему отцу принадлежал Пренсейский лес, имевший восемь лье в окружности, часть Гарнашского леса и весь Гравельский – его он выиграл в карре-брелан, и поэтому тоже не прочь прибавить к своим титулам еще и титул принца Бретонского.
Меня поселили в комнате на втором этаже, затянутой мягкими розовыми шпалерами, с плиссированными занавесками на окнах, множеством свечей в фарфоровых подсвечниках и блестящим, пахнущим сосновой хвоей паркетом.
Когда я впервые выглянула в окно этой очаровательной комнатки, то увидела простирающийся парк, возвышающуюся белую стену ограды и совсем близко – темный огромный лес. Это был Бросельянд.
Я вздрогнула. Чем-то жутким, зловещим повеяло от этой массы деревьев… Сердце у меня сжалось от предчувствия недоброго, я свернулась калачиком на постели под стеганым одеялом и уснула, терзаясь тем же тревожным чувством. После этого выглядывать в окно я старалась как можно реже.
Гувернантка усиленно учила меня французскому, и я уже через несколько недель все понимала, а спустя два месяца могла изъясняться. Занимались мы четыре часа в день: я училась читать, писать, заучивала наизусть молитвы и слушала рассказы синьорины Стефании о деяниях Карла Великого.
Я полюбила свою гувернантку. Она была полной противоположностью моему первому учителю фра Габриэле и никогда не повышала на меня голос. Ее доброта и терпение были безграничны, и мне мало-помалу казалось, что я не так уж бестолкова, как думала об этом после того злосчастного урока. Мне не нравилось только то, что синьорина Стефания слишком часто запиралась в библиотеке с Джакомо. Я постоянно подслушивала их, прижавшись ухом к двери: они говорили сначала о каких-то книгах, потом их голоса снижались до шепота, а после все звуки умолкали, и я уходила разочарованная. Что касается моей тетушки, то и к ней, и к ее слишком нежным поцелуям я вполне привыкла. Когда мы ездили в гости к ее старым подругам, меня забавляло, как они ахают и восхищаются мною.
Привыкла я и к тяжелым длинным платьям из тафты и бархата, и к утреннему туалету, от которого нельзя было уклониться. Утром мне непременно завивали волосы на щипцах и крепко стягивали их назад, оставляя свободным рыже-золотой каскад локонов. А ведь в Тоскане я терпеть не могла даже заплетать волосы в простые косы: я их всегда расплетала, и мои ярко-золотистые пряди свободно развевались по ветру, удивляя смуглых тосканцев. В нынешнем виде мне было нелегко бегать или взбираться на дерево, и я подозревала, что мой новый внешний вид придуман для того, чтобы заставить меня отказаться от таких занятий.
С братьями я виделась редко и все больше отходила от них. Джакомо все время, какое у синьорины Стефании было свободным, проводил с ней в библиотеке; что касается Розарио, то он целыми днями носился по парку и окрестностям. Никто и не думал об его воспитании, и маркиза изо всех сил старалась, чтобы я поменьше попадалась братьям на глаза.
Во второй декаде декабря, в день святой Люции, в Сент-Элуа выпал первый снег. Обильный, густой, он долго падал на землю мокрыми тяжелыми хлопьями, но, пролежав ночь, быстро растаял, оставив после себя грязь и сырость.
Сразу после Рождества в замок приехал принц. Я не видела его с августа, и он был для меня таким же чужим, как и раньше. Теперь он был в треуголке с плюмажем, в военном мундире с золотым шитьем, в двух орденских лентах и показался мне очень грозным. Маркиза де л'Атур бросилась целовать принца так, словно не видела его пятьдесят лет.
На другой день, когда утихла суета, вызванная его приездом, они уединились в большой гостиной замка. Я в это время вертелась возле экономки Жильды, но, прослышав о такой таинственности встречи, проскользнула в гостиную и спряталась за портьерой. Старания синьорины Стефании не сделали меня менее любопытной и не отучили от дурной привычки подслушивать.
– Матерь Божья, Филипп, – плакала маркиза, прижимая к лицу платок, – Сюзанна еще такая маленькая… Она нисколько не подросла, вы же видите. Она совсем крошка.
– Ей уже почти одиннадцать лет, сударыня, – возразил принц, – а она понятия не имеет о манерах и хорошем тоне.
– О, Филипп! Ее просто замучают в вашем монастыре!
– Никто не посмеет дурно обращаться с моей дочерью, – высокомерно изрек принц, – с будущей хозяйкой Семи Лесов.
– Но почему ее нужно посылать именно в Санлис? Разве нельзя предпочесть какой-то монастырь в Бретани? К примеру обитель Сен-Мар-ле-Блан…
– Мадам, – мрачно прервал ее принц, – Сюзанна будет учиться не в Бретани. Здесь даже воздух пропитан этим дрянным бретонским говором. У нее будет лучшее французское произношение, достойное Иль-де-Франса…
Он прошелся по гостиной, заложив руки за спину. Лицо его смягчилось: он заметил меня.
– Идите-ка сюда, мадемуазель, – сказал принц. Он усадил меня на колени, и взгляд его потеплел.
– Да, мадам, Сюзанна – это мое дитя, в этом я уверен, это моя принцесса. Я уже не надеюсь, что у меня будут законные дети. Взгляните, как она похожа на меня! Особенно волосы – это же мои волосы!
Он перебирал пальцами пряди моих волос, а я сидела, сжавшись и не до конца понимая слова этого человека. В моей голове ну никак не укладывалось то, что принц – мой отец. Не могла я в это поверить… Этот человек казался мне таким чужим, и даже приятный запах, исходивший от его парика и камзола, был незнакомым и далеким. Я чувствовала, что втайне боюсь принца.
Его голос вновь стал жестким и резким:
– Сюзанна будет воспитана как истинная аристократка, – надменно заявил он, – как настоящая принцесса из славного рода де ла Тремуйлей… Никто не примет ее за провинциалку. Я найду Сюзанне лучших учителей танцев и манер, лучших ювелиров, портных, башмачников, клавесинистов. Я добьюсь для нее места фрейлины королевы… И эти мои планы вполне осуществимы. Вот уже десять лет я веду жизнь размеренную и спокойную, и состояние моих финансов у любого может вызвать зависть. Ведь даже казна королевства пуста, мадам, пуста, как башмак.
– Король еще молод и слаб, – сказала маркиза вздыхая. Принц покачал головой.
– Ну, довольно об этом, мадам. Мадемуазель, – обратился он ко мне, – довольны ли вы тем, что будете учиться?
Я молча смотрела на него, не в силах преодолеть странный испуг.
– Что же вы молчите, мадемуазель? Довольны ли вы?
– Да, – проговорила я, хотя на самом деле никакого удовольствия не испытывала. – То есть нет. Я не знаю…
– Разве вам не хочется научиться благородным манерам и танцам, научиться петь ваши итальянские канцоны и играть на клавесине?
– Я умею петь, – заявила я, – и танцевать тоже: и тарантеллу, и сардану, и сальтарелло…
– Фи, мадемуазель! Вы говорите неслыханные вещи.
Он снял меня с колен, поднялся и, позвонив, приказал вошедшей Жильде собрать все наши вещи.
– Итак, мы уезжаем, мадемуазель.
– Куда? – спросила я простодушно.
– Бог мой, да я же твержу об этом битых полчаса! Или вы глупы, мадемуазель? Или все еще плохо понимаете французский? Мы едем в город Санлис, где находится женский монастырь святой Екатерины, там вы и получите образование.
– И долго я там пробуду?
– Ну… я полагаю, по меньшей мере лет шесть.
– Не нужно мне никакого образования, – заявила я.
– Позвольте уж мне подумать об этом, – жестко ответил принц.
Я опустила голову и некоторое время, сидя на высоком стуле, болтала ногами, наблюдая, как причудливо переливаются перламутровые пряжки на моих туфельках.
– А кто еще едет с нами? – спросила я после длинной паузы.
– Никто.
– А синьорина Стефания?
– Она останется здесь, разумеется.
Я хотела спросить, как же я буду в Санлисе одна, без синьорины Стефании, но лицо принца было таким холодным и непроницаемым, что у меня пропало желание продолжать расспросы.
Во всем теперь замечались признаки скорого отъезда: в спешке слуг, упаковывающих чемоданы, в некоторой нервозности обстановки. Когда наступило время обеда, принц и маркиза впервые не возражали против того, чтобы за столом находились Розарио и Джакомо.
– Мадемуазель, – произнес принц торжественно, – сегодня я хочу сделать вам подарок.
На виду у всех, тут же, за обеденным столом, он протянул мне крошечные бриллиантовые сережки. Если бы я лучше разбиралась в драгоценностях, я поняла бы, что этим сережкам не одна сотня лет.
– Дорожите ими, – сказал принц, – эти серьги носила еще великая католичка Шарлотта де ла Тремуйль, их носила ваша прабабушка Беатриса и ваша бабушка принцесса Даниэль… Надеюсь, это вызовет у вас чувство гордости нашим славным родом.
Последнего явно не произошло, но бриллианты так прозрачно переливались в свете свечей, что я была в восторге от подарка. В нашей деревне такие вещи были только у дочерей графа дель Катти, манерных нарядных девочек, к которым меня и на десять шагов не подпускали. А теперь я стала такой же, как они, и, может быть, перещеголяла их.
Наши вещи были упакованы в чемоданы, перевязанные из осторожности бечевкой. Слуги выносили их и укрепляли на крыше большой грузовой кареты. Кучер расхаживал по двору, от нетерпения щелкая кнутом.
Метель, начавшаяся утром, очень быстро стихла; неистовство погоды прекратилось, снег уже не кружил в воздухе, а тихо и спокойно лежал на голых ветках яблонь, крыше замка, на парковых дорожках, на белом камне стены. Дальше, за оградой, простиралась полоска поля, усыпанная слоем снега.
– До свиданья, Джакомо! До свиданья, Розарио! – ласково сказала я братьям. – Я долго не задержусь.
Они по очереди расцеловали меня. Синьорина Стефания не сказала мне ни слова на прощание. В глазах у нее было беспокойство.
– Не бойтесь, – попыталась я ее утешить, – я буду хорошо учиться. Я буду говорить только по-французски…
Она не дослушала меня, резко отстранилась и, всхлипнув, стала быстро подниматься по лестнице.
– Нам впервые приходится расставаться, – грустно сказал Джакомо. – Жаль, что мы сюда приехали.
– А что случилось с синьориной? – прошептала я, прижимаясь к нему. – Она плачет. Почему?
Он погладил мои волосы. Его щеки заметно покраснели.
– Увы, Ритта, ей приходится плакать. У Стефании нет денег, чтобы уехать к себе во Флоренцию, а твой отец увольняет ее. Как мы будем жить здесь, во Франции?
– Что? – ошеломленно прошептала я. – Почему же я ничего не знала?
Мгновение я не двигалась, медленно соображая, потом рывком бросилась к лестнице, взбежала наверх и ворвалась в комнату гувернантки.
Она стояла у окна и плакала.
– Так вы скоро уезжаете? – пораженно спросила я задыхаясь. – И ничего мне не сказали?
– Да, – раздался холодный жесткий голос, и сильные руки подхватили меня. – Твоей гувернантке больше нечего здесь делать.
Это был принц – уже одетый, готовый ехать.
– Отпустите меня! – закричала я, вырываясь и дрыгая ногами. – Слышите? И не смейте прогонять синьорину Стефанию, я люблю ее!
Он поставил меня на пол, но руку мою сжимал так сильно, что я не могла вырваться.
– Замолчите, или вас накажут, Сюзанна. Мадемуазель Старди не отличалась строгим поведением. Она позволяла себе лишнее – с вашим же братом, Сюзанна, и я не удивлюсь, если на мою голову скоро свалится еще один представитель этого племени Риджи. А я не намерен содержать все это милое семейство.
Признаться, я онемела, не понимая, что он говорит.
– С каким братом! – воскликнула я. – Да она же только читала Джакомо книги!
Принц повел меня вниз.
– Довольно, говорю же вам. Ваша Стефания получит все, что заработала, до последнего су.
Он заставил меня сойти по лестнице, несмотря на мое сопротивление.
– До свиданья, Ритта! – крикнул Розарио.
Он и Джакомо выбежали во двор и махали руками, провожая меня. Некоторые из слуг подбрасывали вверх шляпы.
Всхлипывая, я прижалась носом к холодному стеклу окна кареты. Мы выехали на просеку, и лошади, вздымая морозную снежную пыль, понеслись по дороге, ведущей в Ренн.
Меня ждал Санлис и холодные стены монастыря.
Спустя неделю нас уже встречал Иль-де-Франс. В Санлис мы прибыли хмурым зимним вечером. Снег шел вперемежку с дождем. Капли настойчиво стучали по крыше кареты и застилали мутной поволокой окна. Изредка попадались прохожие, бегущие по мокрым мостовым, натянув на головы капюшоны плащей. В целом же улицы были безлюдны, слышался лишь мерный шум дождя и холодное журчание воды в сточных трубах.
Кучер и его пятнадцатилетний помощник Бон-Клод, от дождя натянувший кожаный фартук чуть ли не по самую шею, долго возили нас по узеньким улочкам города. Лошади фыркали и вздрагивали от сырости. Только около полуночи наша карета остановилась возле темного особняка. Света не было видно ни в одном окне.
Последнее время я скверно себя чувствовала: побаливал живот, на глазах беспричинно наворачивались слезы, хотелось капризничать. Именно поэтому я совсем не сопротивлялась, когда Бон-Клод по приказу принца взял меня на руки и, прикрывая плащом от дождя, перенес через лужи к самому крыльцу особняка.
Женщина в чепце, ночной кофте и наспех наброшенной шали, чуть приоткрыв дверь, спросила:
– Кто вы такие и что вам нужно?
– Вы весьма любезны, – заявил принц, – а нужен мне господин де ла Фош…
– Господин де ла Фош уже спит и никого не принимает, – отрезала женщина. – Приходите завтра утром.
– Я не могу прийти завтра утром, милейшая, – раздраженно отвечал принц. – Я намерен остановиться в этом доме, слышите?
Женщина молчала.
– Ну! – нетерпеливо произнес принц.
– Как ваше имя? – спросила привратница.
– Я принц де ла Тремуйль. Будьте любезны, поспешите!
– Я вас впущу, – вдруг произнесла женщина, – дам вам постель, еду – все, что захотите, но только будить хозяина я не стану. И вы мне обещайте не трогать его до утра.
– Разве он болен, черт возьми?
– Нет, он здоров… но он обещал уволить меня, если я не буду считаться с его причудами.
Она отворила дверь и впустила нас в теплую прихожую.
– Будьте любезны вести себя тихо, – сказала служанка, закрывая рукой пламя свечи от сквозняка.
Спала я в эту ночь скверно – мне все время снилась Тоскана, наша корова Дирче, хриплые возгласы подвыпившей Нунчи… Боль внизу живота заставляла меня часто просыпаться, во рту появился какой-то неприятный привкус. Я не понимала, что со мной, и, тихо всхлипывая от жалости к самой себе, ворочалась в постели, вздыхая о том, что рядом нет ни Джакомо, ни Розарио – никого, кому я могла бы довериться.
Утром в комнату ко мне вошли какие-то люди – краешком глаза, не подавая виду, что не сплю, я увидела, что это старая маркиза и принц. Они подошли к моей постели и, приподняв полог, долго мною любовались.
– Не правда ли, прелестное дитя? – прошептала маркиза. – Черноглазая блондинка! Вы были правы, Филипп: при хорошем уходе и воспитании девочка станет просто красавицей…
– Я это сразу увидел. К тому же я знал, какова была ее мать.
Слышно было, как старая маркиза недовольно прищелкнула пальцами.
– Филипп, а вы уже сообщили о нашей задумке Сесилии?
– Пока нет. Вы же знаете, моя жена так нервна. Пусть уж будет лучше десять тайн между нами, чем одна истерика принцессы.
«Они говорят о моей мачехе! – догадалась я. – Они прячут меня от нее! Почему?»
– Подумать только, – прошептала старая дама, – пройдет каких-нибудь шесть-семь лет, и Сюзанна выйдет замуж…
– Ну, только не думайте, что я буду спешить! Мне вовсе не улыбаются скоропалительные союзы… Мои богатства должны перейти в надежные руки…
– А вы, мой дорогой Филипп, имеете уже кого-то на примете?
– Нет… Пока нет. Знаете, все эти версальские щеголи – как правило, промотавшаяся голытьба. Для Сюзанны партия должна быть подобрана на редкость исключительная: этот человек должен быть высокого происхождения, служить в армии, пользоваться расположением короля и иметь большие перспективы для карьеры при дворе…
Из-за двери послышался чей-то голос, звавший принца, и он поспешно удалился. Маркиза де л'Атур, поцеловав меня, последовала его примеру.
Утром за завтраком я увидела господина де ла Фоша. Это был пухлый мужчина лет пятидесяти (хотя, как я потом выяснила, ему было всего сорок) в белом напудренном парике, краснощекий, холеный и неуклюжий. Когда он говорил, у него из груди вместе с одышкой вырывался какой-то свист.
– Вы приехали сюда учиться, мадемуазель, – сказал он с чрезвычайно важным видом, – так знайте, что отныне дом господина де ла Фоша станет и вашим домом. Я был одноклассником вашего отца в военной академии. Вы можете приходить ко мне, когда захочется… уж я позабочусь о том, чтобы вам это позволяли.
Он неуклюже повернулся к двери.
– Тереза, милочка! – крикнул барон и, обращаясь ко мне, добавил: – Я полагаю, мадемуазель, вы подружитесь с моей племянницей. Она будет учиться вместе с вами.
– Сколько ей уже, барон? – спросила маркиза. – Наверное, двенадцать?
– У вас отменная память, маркиза, – отвечал де ла Фош.
– А отец бедняжки так и не вернулся из Америки? Барон замахал руками.
– Не говорите мне об этом человеке, мадам! Об этом помешанном искателе приключений! Поехал в Америку воевать за независимость колоний!
– На корабле «Виктуар» вместе с маркизом де Лафайетом? – спросил принц.
– Увы, – грустно пробормотал барон. – Как будто здесь ему делать нечего! Бросил дочь, поместье, лишился благосклонности короля и отправился за океан с каким-то авантюристом.
– Ну, не преувеличивайте, друг мой, – спокойно произнес принц, – я знал маркиза де Лафайета. Это хороший молодой человек, неплохой военный… вот только слишком увлеченный вольтерьянством… С годами это пройдет. У него еще все впереди, как, впрочем, и у шевалье де ла Фоша. Кроме того, нужно смотреть на дело с другой стороны. Чем плохо, что французы помогают колониям брать верх над англичанами? Мы бьем врага в спину, друг мой.
– Так-то оно так, – вздохнул барон, – да только, мой милый Филипп, слишком уж много в этой Америке мятежного духа! Удастся ли нам самим удержать свои колонии? Если нет, то мы слишком многое потеряем. А пример английских колоний заразителен…
– Ах, довольно об этом! – воскликнула маркиза. – Эта вечная политика меня убивает. Говорите о ней в мужских клубах…
– Может быть, Филипп, вы расскажете мне о Париже? – спросил барон, любезно переводя разговор на другую тему. – Отдавшись воспитанию племянницы, я редко бываю в столице…
– Столица! – Принц нахмурился. – Двор! Все это имеет комический эффект. Во Франции уже давно не было такой легкомысленной королевы… Гремят балы, растет рой смазливых проходимцев вокруг Марии Антуанетты, главным лицом в государстве становится ее портниха, а главным святилищем – Малый Трианон, вокруг которого устроено нечто вроде хутора и игрушечной фермы с швейцарскими телками. Все это до крайности глупо… А тем временем Франция до сих пор остается без наследника престола: вторая беременность королевы, увы, закончилась выкидышем – совсем недавно Мария Антуанетта спешила в театр, и карета ехала слишком быстро…
Барон взглянул на меня и еще раз неловко повернулся в глубоком кресле.
– Тереза, ну где же ты? Ступайте поищите ее, мадемуазель.
Я медленно спускалась по лестнице и почти столкнулась лицом к лицу с какой-то девочкой, спешащей наверх.
– Это вы вчера приехали к нам? – сразу спросила она. – Вас зовут Сюзанна, не так ли?
Я удивленно разглядывала ее. У меня не было никакого опыта общения с девочками. Всю жизнь я водилась только с мальчишками. У Терезы де ла Фош были такие же белокурые, как и у меня, волосы, – быть может, чуть темнее и не такие вьющиеся, большие серые глаза и смеющийся рот; между тоненькими бровями вразлет на белом лбу обозначилась добрая и веселая, совершенно неуловимая морщинка.
– Что же вы молчите? – спросила Тереза. – Идемте ко мне в детскую, там можно поиграть.
Она дружелюбно взяла меня за руку, и мы, спустившись по лестнице, зашли в детскую. Честно говоря, играть мне совсем не хотелось – для этого я чувствовала себя слишком больной.
– Дядя сказал, что ты будешь учиться в монастыре святой Екатерины, – продолжала щебетать Тереза, раскладывая по полу свои куклы и игрушки, – и даже будешь жить у нас, когда захочешь.
– А ты уже давно в монастыре? – едва смогла произнести я, осознав, что мое молчание выглядит странным.
– Конечно! Я там уже три года… Мне ведь уже двенадцать. Я немного заболела, и дядя забрал меня домой. Он такой добрый. Я даже стала забывать отца… Дядя сказал, что уже через четыре года я распрощаюсь с монастырем и выйду замуж. И поеду в Париж, к королеве – она обещала дяде сделать меня своей фрейлиной…
– А я еще никогда не бывала в монастырях, – призналась я, не вспоминая о кратковременной суровой науке фра Габриэле. – Но мне уже десять лет.
– А знаешь, учиться вовсе не трудно, – успокоила меня Тереза. – К девочкам из знатных и богатых семей относятся менее требовательно. Тем, кто победнее, приходится хуже. Их, бывает, даже наказывают…
Честно говоря, все это сейчас меня мало занимало. Терезу кто-то позвал, и она убежала. Я тоже встала, чтобы уйти и прилечь, – уж слишком болел живот, но у самой двери зацепилась подолом платья за какой-то гвоздь. Пытаясь отцепить юбку, я вдруг с ужасом заметила на дорогой голубой тафте, из которой было сшито платье, яркое красное пятно.
Меня обуял страх. Что это такое? Дрожащими руками я поспешно подняла подол платья; на кружевных штанишках тоже были такие же пятна.
Мне показалось, что я сейчас умру от стыда и страха. Это какая-то неизлечимая болезнь… Я заболела, это точно, и у меня ни за что не хватит смелости признаться кому-нибудь в этом!
Горло мне сжали спазмы, ресницы стали тяжелы от набежавших слез. Я не знала, к кому мне обратиться, куда идти, где спрятаться. Ах, какая беда! Сегодня вечером придет служанка, чтобы забрать мое белье, но ведь я никогда не решусь отдать ей его! Ведь ни одна девочка, если она хорошая девочка, не болеет так дурно! Меня все будут презирать, надо мной будут смеяться…
– Что с вами, дитя мое?
Это был голос маркизы де л'Атур: она приоткрыла дверь и встревоженно смотрела на меня. Я подняла голову. Лицо у меня исказилось от страха, по щекам заструились слезы, крупные, как горох, – я громко, отчаянно разревелась от стыда и ужаса.
– Да что же с вами, Господи!
Маркиза опустилась на колени, заглянула мне в лицо, оглядела одежду и… сразу все поняла. К моему удивлению, она не оттолкнула меня, не выбранила, не пришла в ужас. Она просто достала платок и принялась вытирать мне лицо.
– Моя дорогая девочка, не плачьте! Вас надо бы поздравить, вы стали девушкой! Вы больше не ребенок… Ах, это моя вина в том, что я не предупредила вас, но ведь кто мог ожидать, что все случится так быстро! Я замечала, что в последнее время вы немного больны…
Она поднялась и выглянула в коридор.
– Эмма, Эмма, да где же вы? Немедленно приведите доктора для мадемуазель де Тальмон!
Старая дама вернулась ко мне и ласково поцеловала в лоб.
– Мое прелестное дитя, успокойтесь! Вам нужно привыкнуть к тому, что такая болезнь будет повторяться у вас каждый месяц…
– Почему? – спросила я, давясь слезами. Маркиза смутилась.
– Почему? Вам пока не надо над этим задумываться, Сюзанна. Знайте, что с вами все в порядке, вот и все.
Слегка успокоившись, я позволила Эмме увести меня на второй этаж и уложить в постель. От того, что моя болезнь вызвала у маркизы только радостное волнение, а у Эммы – улыбку, на душе у меня полегчало. Значит, все не так страшно, как я вообразила? И вовсе не стыдно?
Вскоре пришел доктор с моноклем и большим несессером. Врач понравился – старый, веселый, с белой бородкой, он подмигивал мне из-под монокля и все время шутил. Он дал мне проглотить сладкую пастилку, и подобное лечение успокоило меня еще больше.
Когда полог над моей кроватью был задернут, я услышала тихий голос маркизы:
– Мэтр Фюльбер, вы полагаете, что с Сюзанной все в порядке?
– Разумеется, мадам, она вполне здорова.
– Но ведь девочке всего десять лет! Вы не находите подобное развитие слишком ранним?
– Да, мадемуазель развилась чуть раньше, чем положено. Но в этом нет ничего нездорового. Радуйтесь этому, мадам. От раннего развития есть только одно средство – раннее замужество.
– Ах, не говорите, ради Бога, такого при девочке!
– Подойдите ко мне, Сюзанна, – сказал мне отец и взял меня за руку.
Ворота монастыря святой Екатерины отворились, и мы оказались в широком каменном дворе, пустота которого слегка сглаживалась старым садом из дубов и вековых вязов. Обитель святых сестер была основана в XI столетии королевой Анной Киевской, статуя которой украшала портал монастырской церкви, и до сих пор, несмотря на многократные перестройки, хранила печать хмурой величественной готики. Монастырь был возведен из темно-серого камня; узкие, зарешеченные окна навевали мысли о тюрьме. Я вопросительно взглянула на отца: неужели мне придется учиться в таком мрачном месте?
Камни во дворе были сырые после дождя, из безлистного мокрого сада доносился запах прелых листьев. Слышался мерный гул колоколов – они гудели сами собой, и их тягучий непрерывный звук нагонял тоску.
Сестра Кларисса, сухопарая и долговязая, в длинной темной рясе и огромном стрельчатом чепце, закрывающем лоб и подбородок, встретила нас на пороге. Тереза шепнула мне, что в обязанности этой монахини входит наблюдение за ночным сном воспитанниц монастыря.
– Пойдемте, мадемуазель, – сказала нам монахиня. – Ваши родственники отправятся к матери-настоятельнице, а я отведу вас в келью…
Терезу сразу увели, а мне позволили попрощаться с родственниками. Отец холодно поцеловал меня в щеку, не испытывая, по-видимому, при этом никаких чувств. Зато маркиза судорожно сжала меня в объятиях, орошая мое лицо слезами.
– Сюзанна, крошка моя! – воскликнула она. – Обещай мне писать каждую неделю. Я приеду к тебе через полгода…
– Через полгода нельзя, – заявила сестра Кларисса, – это запрещено. Девочка должна привыкнуть.
– Мы приедем к тебе через год, – произнесла маркиза прерывающимся голосом.
Я кивнула и заплакала. Мне вдруг стало страшно. Они приедут через год! Это же такой ужасный срок!
– Куда вы? – спросила я. – Я не хочу оставаться одна. Я здесь никого не знаю…
– Узнаете, – вмешалась монахиня. – Вы подружитесь с девочками. В монастыре все заняты делом, здесь не бывает скучно.
Я залилась слезами – не так из-за разлуки, как из-за страха перед чем-то новым и неведомым. Этот монастырь так мне не понравился, он неуютен и гадок, и все монахини такие неискренние и чопорные! Это еще хуже, чем в школе фра Габриэле!
Сестре Клариссе, наверно, такие сцены расставания были уже привычны, и она без особых церемоний вывела меня за руку из приемной. Бредя следом за ней по коридору и размазывая слезы по щекам, я вдруг услышала тихий шум множества голосов и отчетливое шарканье ног. Мимо нас парами проходили монастырские воспитанницы – все, как одна, в белых платьях, с завязанными на шее кружевными фолетте, концы которых были заправлены за корсаж. Волосы у всех были гладко причесаны и стянуты назад. Среди воспитанниц я заметила и совсем маленьких девчушек лёт шести, и взрослых девушек лет семнадцати.
– Куда они идут? – спросила я у сестры Клариссы.
– Обедать, мадемуазель.
Келья, куда меня привели, была обставлена более чем скромно: четыре легкие кровати, два узеньких резных шкафчика, стол и четыре стула; однако здесь было намного веселее, чем в коридоре, – тепло и светло. В маленьком камине потрескивали дрова. На одной из кроватей я увидела разложенное белое платье и нарукавники.
– Вы будете жить с Терезой де ла Фош, мадемуазель, – произнесла монахиня. – Кроме того, здесь живут Клеманс де Налеш и Жюльетта д'Арси. Все они достойные ученицы. Несомненно, они подадут вам хороший пример. А что касается занятий, то вы сегодня свободны от них…
Мне пришлось переодеться в то самое белое платье, больше похожее на наряд для конфирмации, чем на повседневную форму. Мою прежнюю одежду монахиня аккуратно сложила и куда-то унесла. Больше меня никто не беспокоил.
Оставшись одна, я приподняла раму окна. В лицо мне повеял свежий холодный ветер. Все окно было увито виноградом, сквозь который я различала монастырский сад со скамейками и серую стену ограды. Вид из окна открывался скучный, однообразный и блеклый – впрочем, как и всегда зимой в Иль-де-Франс.
Чуть позже вернулись с обеда мои соседки, и я получила возможность с ними познакомиться. Терезу я уже знала. Клеманс оказалась смуглой одиннадцатилетней толстушкой, которая тут же рассказала мне какой-то глупый анекдот о делах при дворе. Жюльетта д'Арси была молчалива и надменна; ей было уже четырнадцать и, как шепнула мне Тереза, она считала себя необыкновенной красавицей. Жюльетта и вправду была прелестна: черноволосая, кареглазая, белокожая… Она держалась весьма высокомерно – до тех пор, пока не выяснила, кто мой отец. Узнав это, она милостиво снизошла до разговора со мной. Разговаривала Жюльетта так, словно во рту у нее был леденец.
– Я уже помолвлена, – сообщила она жеманно, – мой жених – маркиз де ла Померейль. Надеюсь, вам известно это имя?
– Да, – сказала я, хотя на самом деле ничего о нем не слыхала.
Жюльетта д'Арси мне совсем не понравилась, и я даже сожалела о том, что мне придется жить с ней в одной комнате. Честно говоря, я была не в восторге и от остальных своих соседок. Мне больше по душе было одиночество, чем компания этих юных аристократок. Я никогда не имела подруг, и теперь мне пришло в голову, что, возможно, без них и лучше.
– Я бы хотела написать письмо в Бретань, – сказала я, обращаясь к Терезе. – Как мне его отправить?
Тереза пожала плечами.
– Да я вообще-то никому не пишу. Письма в конце недели собирает сестра Кларисса и потом сама их как-то отправляет.
– А если приходит ответ?
– Я знаю, что тогда бывает! – вмешалась Клеманс. – Они сначала прочитают его сами, а потом передадут тебе.
– Это все знают, – небрежно заметила Жюльетта.
– А бывало так, – продолжала Клеманс, – что и не отдадут письмо. Однажды Мари Анж пришла записка от одного молодого человека, так ее прочитали, и Мари Анж едва не вылетела из монастыря. А для нее это страшно, ведь она сирота.
– Да, – добавила Жюльетта, – ей, бедняжке, нет другого пути, кроме как стать монахиней.
Мои соседки вскоре ушли заниматься рукоделием, и я снова осталась одна, не очень об этом сожалея.
Я не успела заскучать, ибо не прошло и четверти часа после их ухода, как в проеме двери показалась чья-то светловолосая голова, а затем я увидела незнакомую мне девушку – именно девушку, потому что ей было уже не меньше семнадцати лет.
Она была очень хорошенькой, словно сошла с пасхальной открытки: волосы ее отливали золотом, лазоревые глаза сияли, на щеках играл румянец: характер отличался веселостью и жизнерадостностью.
– О! – воскликнула она, – это ты – новенькая?
– Меня зовут Сюзанна, – проговорила я. – А ты? А ты кто?
Она встала в важную позу: подбоченилась и подняла голову, как Жанна д'Арк, призывающая французов на штурм Орлеана.
– Вы имеете честь, мадемуазель, разговаривать с Аньес Жанной Мари де Попли, родом из Пон-де-Се… В монастыре меня почему-то зовут Мари Анж, а чаще просто Мари. Мне семнадцать лет. Мои родители умерли, мой опекун – граф де Танкарвиль. Скажу по секрету: дурак и пьяница. Мои планы на будущее? Выйти из этих проклятых стен, стать женой актера и играть в бродячем театре. Вы удовлетворены?
– Ах, так ты Мари! – воскликнула я. – Это о тебе рассказывала Тереза, что тебя чуть не выгнали из монастыря за какое-то письмо!
– Чуть не выгнали! – передразнила она недовольно. – Да я сама охотно бы ушла отсюда, если бы была возможность…
Досада на ее лице мгновенно сменилась улыбкой. Мари подхватила юбки и закружилась по комнате, так, словно отплясывала фарандолу с каким-то партнером.
– Это котильон – знаешь такой танец? Чудесно! Хорошо, что хотя бы танцам здесь учат…
Она запыхалась и, наткнувшись на шкаф, остановилась.
– О, дождь уже кончился. Пойдем со мной в город, мне нужно купить себе баночку румян.
– В город нельзя, – сказала я, – нас не выпустят.
– Э-э, я знаю, как отсюда выйти.
– А если увидят?
– Не увидят! – уверенно и беспечно возразила она. – Удача любит смелых, не так ли? А румяна мне позарез нужны. У меня сегодня свидание.
– С кем? – спросила я. Она расхохоталась.
– Любопытно? А вот не скажу, не скажу, не скажу! Мари вызывала у меня восторг. Она была такая живая, веселая, неунывающая…
– Пойдем! – согласилась я, вскакивая. – Пойдем в город!
– Вот и прекрасно, – пропела она игриво, – вот и чудно! До чего же ты молодец, Сюзанна!
Через пять минут, набросив на себя плащи, занятые у кухарки за два су, мы лезли через монастырскую стену, в которой чья-то предусмотрительная рука сделала углубления. Перелезть не составило труда, и единственным последствием этого поступка была маленькая царапина.
Мы бегом спустились с холма, на котором располагался монастырь, и помчались туда, где виднелись красно-черепичные крыши домов, где бранились извозчики и мальчишки разносили газеты, где было так шумно и весело.
Прежде чем забыть обо всем и окунуться в восхитительную свободу временного побега из плена, я оглянулась на святую обитель. Нет, с такой девушкой, как Мари, она уже не казалась мне страшной и угрюмой. Раз правила в монастыре строги, Мари научит меня их нарушать. К тому же я совсем не чувствовала желания жить по распорядку и быть благовоспитанной пай-девочкой.
Часы на ратуше пробили два, и Мари напомнила мне, что нам надо спешить.
Среди прочих воспитанниц монастыря я не знала более яркой и веселой девушки, чем Мари. Я привязалась к ней на удивление быстро и повсюду за ней следовала. Мари смеялась и называла меня Пятницей.
В небесной синеве глаз Мари Анж всегда искрилось озорство, в изгибах розовых губ таилась насмешливая улыбка. Мари смеялась часто и охотно, и ее громкий, переливчатый, серебряный смех весело нарушал чопорную тишину монастырских стен, и монахини встревоженно поджимали губы: снова эта де Попли смеется! Они не любили Мари, она была для них лишь досадной помехой, из-за которой в монастыре не все благополучно. Ей было уже семнадцать, и учить ее было нечему, а ее опекун, граф де Танкарвиль, никак не желал забирать Мари из монастыря. Первое время ее пытались склонить к монашеству, но вскоре поняли, что это пустая затея. Мари часто сурово бранили и наказывали – запирали в чулане, не давали пищу целые сутки; ведь за Мари некому было заступиться. Она оставалась веселой, и только щеки ее гневно вспыхивали, когда она видела сестру Клариссу или мать-настоятельницу.
Я не могу сказать, что Мари увлекалась чтением, но именно от нее я узнала о существовании Мольера, Расина, Корнеля, Сирано де Бержерака. Она была влюблена в театр и знала наизусть многие пьесы, а некоторые сцены из «Мизантропа» и «Школы жен» разыгрывала так живо, что я искренне уверовала в ее талант. И хотя в ней чувствовалось артистическое дарование, она отнюдь не была лицемеркой и не позировала в жизни. Были ли у нее недостатки? Если и были, то я не видела их.
За годы учения она досконально изучила законы монастыря и нашла способ нарушать их. У Мари был в Санлисе друг, приказчик Максимен, через которого она отправляла и получала все письма. Я тоже научилась этому. Через монахинь я отправляла письма только старой маркизе и принцу. Но, сколько я ни пыталась письменно разыскать братьев, никаких известий из Сент-Элуа не приходило.
Медленно тянулись в монастыре дни. Каждый из них был похож на предыдущий, и я с тоской ждала праздников, когда можно будет куда-нибудь уйти – ну, хотя бы к барону де ла Фошу. До настоящих каникул, с приходом которых меня должны были забрать в Сент-Элуа, было еще очень долго – по монастырским правилам только по прошествии года я могла впервые покинуть обитель святых сестер надолго.
Наступила весна – тусклая, дождливая, как и монастырские дни. В первых числах мая 1780 года мы с Мари тайком выбрались в город, ускользнув с воскресной мессы. Шли по Санлису, разглядывая наряды богатых дам, глазея на вывески и вдыхая запах цветущих черешен… Прогулка закончилась неудачно. На углу улицы нас остановил полицейский и вежливо препроводил в участок. Дорога из участка в монастырь была короткой. Мы просидели запертыми в чулане три дня, но так и не выдали заветной дороги через стену.
Много времени у меня отнимали уроки. Особое внимание в образовании уделялось катехизису, который преподавал отец Жозеф из мужского монастыря святого Венсана. Рассказывал он скучно, тягуче, хотя не был лишен красноречия, но это красноречие было непонятно нам, и его уроки, во время которых я сидела тупо уставившись в одну точку, навсегда внушили мне непреодолимое отвращение ко всякого рода житиям святых и богословию. В двенадцать лет я прошла конфирмацию и получила право исповедоваться – и могу поклясться, что отец Жозеф редко когда слышал от меня правду на исповеди.
Нас учили языкам, но весьма небрежно и время от времени. Пользы от таких уроков было немного; если исключить итальянский, знакомый мне с детства, по-немецки и по-английски я выучила только десять-двадцать фраз для приветствия. Несколько месяцев мы изучали географию и арифметику, но потом это прекратилось. Мать Элодия – наша аббатиса – заявила, что нам не нужны науки, которыми занимаются буржуа, а не благородные девицы. В самом деле, нельзя было допустить, чтобы юные воспитанницы стали синими чулками. Даже если арифметика понадобится когда-нибудь в ведении хозяйства, это занятие лучше свалить на мужчин – они умнее и образованнее.
Я очень сомневалась в том, что касалось мужского ума, но никогда не спорила. В конце концов, арифметика меня мало занимала. Были другие науки, привлекавшие меня куда больше – например, танцы… Фигуры и изящные па кадрили и котильона, экосеза и контрданса я выучила наизусть. Меня так хвалили за изящество и легкость движений, что я понемногу утвердилась во мнении, что прекрасно танцую и сам Марсель[36] был бы доволен моим умением. Это казалось мне особым поводом для гордости.
Надоедливо и тягуче учили нас хорошим манерам и благовоспитанности – начиная от того, как держать вилку, и кончая тем, как приветствовать королеву. По нескольку часов кряду мы приседали в реверансах. Эту науку я знала отлично… Немало неприятных минут доставляло мне чистописание. Вот когда мне вспоминался Луиджи! Он бы заткнул за пояс даже сестру Беатрису. У меня же поначалу был плохой почерк, я писала размашисто и ставила кляксы, и мне все уши прожужжали тем, как это скверно и как не к лицу молодой девушке, – от меня, мол, отвернутся все кавалеры. Я не очень-то в это верила, а почерк у меня исправился сам собой.
Придворный этикет, тайны моды, генеалогия знаменитых родов, манеры, танцы, поклоны, поведение за столом и умение вести беседу – нас учили этому с утра до ночи. Но и ночью нам не давали покоя. Сестра Кларисса, сухая и долговязая, кралась на цыпочках по коридору, внезапно распахивала двери и чрезвычайно любила захватывать нас на месте преступления: если мы, к примеру, ложились в одну постель, чтобы наговориться, или просто болтали вместо того, чтобы спать. Чувствительно наказывать своих воспитанниц святые сестры не смели – ведь все мы принадлежали к самым известным фамилиям королевства, служившим опорой трона. Изредка нас лишали сладкого или прогулок, вдвое увеличивали задание по вышиванию. На этом возмездие и заканчивалось.
Жизнь в монастыре была однообразной и скучной, и казалось вполне естественным то, что мы с жадностью внимали всем слухам, что доходили извне. По ночам, накрывшись одеялами, мы шепотом обсуждали поражение Англии в войне с Северо-Американскими Штатами, но больше всего нас привлекали светские новости. Клеманс де Налеш, чудесная рассказчица, ужасала нас легендами о кошмарах Оленьего парка[37] и о непомерном сладострастии покойного короля Луи XV – она слышала о них от своей полубезумной тетки. Живо обсуждалась скандальная любовь графа де Мирабо к маркизе Софи де Моннье, их ужасные проделки и побег из королевства. Все воспитанницы соглашались с тем, что такое чувство, безусловно, заслуживает уважения, однако тут же добавляли, что не стоило ради минутного удовольствия бросать привычную удобную жизнь – мужа, положение в обществе, особняк и возможность шить себе новые наряды…
– Все мы выйдем замуж и заведем себе любовников. Но ведь не станем же мы из-за них бросаться очертя голову в авантюры!
Девушки, получившие образование в монастыре святой Екатерины, выходили из него внешне благовоспитанными и набожными, а на самом деле – завистливыми, колкими и своенравными, начисто лишенными какой бы то ни было доброты. Исключения случались редко. Вся система была направлена на то, чтобы поддержать в среде юных воспитанниц сословные предрассудки, разжигать зависть, высокомерие, даже вражду. Воспитанницам настойчиво внушалось: если твой отец – барон, то ты ниже дочери герцога. Если твой род получил дворянство всего-навсего три-четыре поколения назад, то ты и гроша не стоишь по сравнению с тем, кто имеет за своей спиной шесть или восемь веков дворянского достоинства. Эти наставления выливались в ссоры и злобные выходки. Зато каким пышным цветом расцветали эти зависть и высокомерие, когда их обладательница оказывалась на сверкающем паркете Версаля и получала полную свободу.
И я, видя слезы на глазах обиженных одноклассниц, мысленно облегченно вздыхала: все-таки мой отец – принц де ла Тремуйль де Тальмон, мои предки воевали вместе с Жанной д'Арк, а моя родословная – пусть не очень чистая, с примесью итальянской крови – уходит в глубь десятого века.
Мое внимание привлекли книги: в монастыре была огромная библиотека. Я долго ходила между шкафами и полками, заваленными толстыми фолиантами, томами и рукописями, выбирая нужную книгу. Мой выбор остановился на «Истории Франции» аббата Милона. Я прочла ее за два дня.
Я бродила по монастырю как помешанная, воображая нечто совершенно фантастическое, воссоздавая удивительные картины прошлого. Во сне я видела бородатых крестоносцев Луи X, закованных в тяжелые латы, слышала топот конницы юной Жанны д'Арк и таинственный шепот заговорщиков, строивших козни против могущественного кардинала Ришелье. Книга аббата Милона произвела на меня ошеломляющее впечатление.
После «Истории Франции» чтение стало неотъемлемой частью моей жизни. Теперь Мари неизменно заставала меня с книгой в руках: я читала запоем, со всем жаром десятилетнего ребенка, которому ранее чтение было недоступно. Плутарх, Ричардсон, Клара Рив, аббат Кьяри и Тассо полностью завладели мной. И очень часто я предпочитала тихий шелест страниц живым беседам со сверстницами.
Мари исчезла из монастыря теплым майским вечером, вскоре после того, как мне исполнилось одиннадцать лет.
Это случилось в субботу, когда Тереза ушла из монастыря к дяде, Клеманс и Жюльетта гуляли в саду, и я осталась в комнате одна.
Было уже совсем тепло, и ветви винограда золотились под лучами солнца. Я стояла у окна, пристально разглядывая фигуры девочек, гуляющих в саду. Мне были заметны даже отдельные движения… Я была сильно взволнована недавно прочитанной книгой Ариосто, всюду мне мерещились неистовый безумец Роланд и его вероломная возлюбленная красавица Анжелика.
Дверь тихо скрипнула, и я узнала легкие, едва слышные шаги Мари. По тому, как тихо она себя вела, я догадалась, что произошло нечто очень важное.
– Тише, – прошептала она, обнимая меня сзади за плечи, – тише, молчи, не говори ничего. Не надо, чтобы нас слышали.
Я удивленно разглядывала ее. Мари была в темном дорожном плаще с наброшенным на голову капюшоном, почти скрывающим волосы. В руке она держала небольшой саквояж.
– Я ухожу отсюда, подружка.
Я недоуменно смотрела на Мари. Она присела и порывисто обняла меня.
– Уходишь? Снова на свидание? Тебя же накажут!
– Меня уже не накажут. Мне восемнадцать лет, и я решила уйти отсюда. У меня нет времени, я почти опаздываю, меня ждут… Но я все же пришла проститься. Как-никак, кроме тебя, я ни с кем не дружила, хотя ты и младше меня намного. Иногда мне кажется, что я знала тебя всю жизнь. А ведь впервые мы встретились совсем недавно.
Она говорила поспешно, прерывисто, бессвязно, путаясь в словах и часто целуя меня. В ее глазах я заметила слезы, но никак не могла до конца уяснить их причину. Мне не верилось, что Мари уйдет из монастыря. Казалось, вот она выговорится, расскажет мне все, а потом снимет плащ и спросит: «Может, удерем завтра в город, Сюзанна?»
– Ты знаешь, он очень меня любит, просто безумно. Я в этом вполне убедилась. Я хочу быть актрисой, а не женой какого-нибудь прокурора или монахиней. Я хочу жить весело…
Во мне проснулась легкая зависть. Как Мари везет! Она непременно убежит из этого унылого места, заживет веселой жизнью, будет путешествовать и плясать на подмостках. А мне еще столько лет придется скучать в этих стенах, выслушивать поучения монахинь, молиться и исповедоваться…
Я буду писать тебе письма… Мы ведь расстаемся подругами, правда? Я старалась не обижать тебя. А за письмами приходи к Максимену – он мой друг, он всегда рад помочь. Я прижалась щекой к ее плечу, но не произнесла ни слова. Эта сцена все еще казалась мне сном. Разве Мари может уйти? С кем же я буду дружить?
Сначала ушел Антонио, потом Луиджи. Умерли мать и Нунча. Отец был так далек от меня, что мне и в голову не приходило думать о нем как о близком. Я и видела-то его всего несколько раз… Маркиза стара и смешна. Я привязалась к Мари, но теперь и она уходит.
– Он, правда, не хочет на мне жениться, но я тоже к этому не стремлюсь. Брак – это всегда обуза, а я не собираюсь из монастыря попасть в новую тюрьму. Для меня главное – театр; я уверена, что у меня получится… Я ведь только театр и люблю, только о нем и мечтаю с самого детства, я всего Мольера наизусть знаю – ты сама слышала… Если тебе будет плохо, напиши мне. Только кажется мне, что наши дорожки разойдутся. У тебя такой отец… Но я так люблю тебя! Знаешь, я даже придумала себе псевдоним…
Она взглянула на часы и, торопливо поцеловав меня, поднялась, не договорив, какой же псевдоним она себе придумала.
– Ну, ты так мне ничего и не скажешь? – жалобно спросила Мари. – Мне бы так хотелось услышать твой голос. Ты обиделась на меня?
– Нет, что ты! – горячо сказала я.
– Прощай, Сюзанна, – грустно проговорила она. – Скажи же мне хоть что-нибудь!
– Я люблю тебя, – прошептала я. И это была правда. Мари подставила мне свою щеку; я поцеловала ее. По правде говоря, я даже не заметила, как она вышла. И только в ту минуту, когда за оградой монастыря послышался скрип колес и лошадиный топот, я вдруг почти физически ощутила, что осталась совсем одна.
– Вот и все, – сказала мать Элодия, расписываясь в какой-то бумаге, – вот вы и свободны, Сюзанна. Свободны на все лето. Мадам де л'Атур ждет вас в карете, дитя мое.
– Почему же они раньше не забирали меня на лето? – спросила я, дерзко вскидывая голову.
Мне уже давно исполнилось двенадцать; и еще ни разу за два года я не покидала стен монастыря надолго. Я завидовала всем своим одноклассницам. Жюльетта д'Арси в апреле вышла замуж, Диана де Мариньян – тоже. Тереза ездила в Париж, Констанс – к отцу в деревню… Кажется, из тридцати воспитанниц только я и Клеманс оставались в Санлисе. Но ведь Клеманс сирота и небогата!
– Вы же знаете, Сюзанна, отец ваш на королевской службе, тетушка стара и часто болеет. И еще, – строго напомнила мать Элодия, – мы беспокоились о вашем поведении, дитя мое. Сначала вы были не особенно прилежны… Вы же помните вашу дружбу с этой беглянкой, с этой Мари де Попли, которая всех нас покрыла позором и теперь стала падшей женщиной. А нынче, когда вы так изменились, Сюзанна, мы за вас спокойны.
– Я могу идти? – поинтересовалась я довольно бесцеремонно.
– Да, дитя мое, – вздохнув, сказала мать-настоятельница. – У вас впереди два месяца отдыха в провинции. Не забывайте каждый день молиться Господу Богу и пресвятой деве. Будьте прилежны и покорны, дочь моя. Мы ждем вас осенью, вы ведь должны продолжить свое образование.
Я неохотно кивнула. По правде сказать, если б моя воля, я бы никогда сюда не вернулась.
Мать Элодия поцеловала меня в лоб, а я приложилась к ее белой, как молоко, руке. Широким крестным знамением она благословила меня.
– До свиданья, святая мать, – сказала я.
Была середина июля. Влажный булыжник монастырского двора просыхал под солнцем. Я слегка поскользнулась и ухватилась рукой за стену, недобрым взглядом оглянувшись на монастырь. Он и теперь не хочет меня отпускать!
Надо мной возвышались каменные серые стены монастыря, крыша из красной черепицы. В воздухе, как всегда, слышался мерный гул колоколов, медленно растворяющийся в сине-белом небе. Над развесистыми кронами старых вязов с писком парили ласточки, и голуби тяжело ворковали среди листвы. Было влажно и душно. В одном из окон монастыря я увидела мать Элодию и сделала вид, что не замечаю ее.
Немой привратник отворил передо мной калитку. Железная ручка лязгнула под моими руками, словно сердясь на то, что я ухожу. Но меня уже ничто бы не остановило. На разбухшей дороге я видела голубую карету с золотистыми занавесками и сияющим гербом на дверце. Мадам де л'Атур, которую я считала то ли бабушкой, то ли тетушкой, звала меня к себе…
Она осыпала меня поцелуями и несколько минут пристально разглядывала.
– Вы похудели! – заметила она с горечью. – Вот до чего доводят эти монастыри! В мое время девушки учились всего два года – с тринадцати до пятнадцати лет. Но Филипп настаивает, чтобы вы провели среди монахинь целых шесть лет – это так долго!
– Почему вы не забирали меня отсюда, почему?
– Монахини не советовали, Сюзанна, и ваш отец был непреклонен. У него такой жесткий характер, он весь в свою мать, принцессу Даниэль. Она была крутая и решительная женщина…
– Ах, мне это все равно! – воскликнула я. – Неужели Нельзя было забрать меня хотя бы на месяц!
– Вас ожидает прекрасный отдых, – примирительным тоном сказала маркиза. – В Сент-Элуа сейчас чудесно. Это божественные места, изумрудный край! Вы будете делать что захотите, уверяю вас, моя девочка.
– Вы позволите мне ездить к морю и плавать на лодке?
– Да, – сказала маркиза, поморщившись.
– И попросите Жака или Бон-Клода научить меня ездить верхом?
Маркиза испугалась.
– Верхом? Вы слишком малы для этого!
– Мала? Ну уж нет! Все девочки в монастыре этим занимаются, а я-то чем хуже?
Маркиза лишь пожала плечами: мол, что за вздор вы несете, дитя мое! Для нее я была не только не хуже, но выше, неизмеримо выше всех своих подруг… Как бы там ни было, разрешение я получила.
Через неделю белый как снег замок Сент-Элуа, весь блистающий свежестью, зеленью и золотом черепицы, приветливо распахнул передо мной свои ворота. В Бретани лето выдалось на редкость теплое, солнце щедро посылало свои лучи на сырую бретонскую землю, и уже и речи не было об обычных для этой местности туманах и дождях.
В Сент-Элуа все было как прежде. Но вот местность вокруг замка я словно увидела впервые: и обширную долину, посреди которой стоял Сент-Элуа, и заливные луга, где крестьяне пасли своих коз. Долина тянулась между двумя цепями холмов, поросших лесом. Холмы были испещрены рвами – остатками каких-то древних укреплений. Теперь рвы поросли по краям фруктовыми деревьями, в ветвях которых гнездились малиновки и веселые дрозды. Спуск к морю находился в получасе верховой езды от замка…
Лето промелькнуло как счастливый сон. Я изучила весь Сент-Элуа – от чердака до погребов, узнала каждый уголок старого парка. Моя козочка, которую я кормила два года назад, теперь уже изрядно выросла и бегала за мной повсюду. Я научилась грести, плавая на лодке по парковому пруду. Бон-Клод учил меня ездить верхом – для меня была подобрана маленькая смирная лошадка шоколадной масти. Вскоре я легко могла доскакать до моря. Несколько раз с рыбаками я уходила далеко в океан: на утлых рыболовецких суденышках они достигали даже островов Бель-Иль и Уа. Рыбаки учили меня бретонскому языку, очень отличающемуся от французского, и я вскоре могла так-сяк слепить несколько бретонских фраз.
Вечером, уставшая и счастливая, я читала старинные семейные хроники и предания о подвигах членов рода де ла Тремуйлей де Тальмонов, так и засыпая над пожелтевшими страницами… В августе на несколько дней приезжал в замок мой отец, но я была так увлечена всем, что видела вокруг, что почти не обратила внимания на его приезд.
Иногда у меня возникала мысль о моих братьях. Где они? Куда уехали? Не могу не признать, что думала я об этом лишь мимолетно. В конце концов, что я могла еще сделать – мне было всего двенадцать…
В сентябре 1782 года мне пришлось расстаться с Сент-Элуа. Загоревшая, отдохнувшая, дерзкая и раскованная, я возвращалась в монастырь, к молитвам и наставлениям сестры Клариссы.
Терезу де ла Фош забрали из монастыря в 1784 году, когда мне было четырнадцать лет. Ее отец, воевавший в США за независимость колоний, не пользовался при королевском дворе благосклонностью монархов. Поэтому Терезу представлял ко двору дядя, барон де ла Фош, слывший благонамеренным аристократом. Имение юной Терезы показалось очень заманчивым многим версальским щеголям. Не успела она пробыть при дворе и полугода, как знаменитый красавец и повеса граф де Водрейль, близкий друг принца крови графа д'Артуа, предложил ей руку и сердце… Предложение было с благодарностью принято. Назначили день свадьбы – 14 сентября 1784 года, о чем была извещена и я, лучшая монастырская подруга Терезы.
Возможность присутствовать на свадьбе, впервые за два года покинуть обитель святой Екатерины и хотя бы на несколько дней освободиться от докучливой опеки святых сестер, привела меня в восторг. Я писала отцу и мадам де л'Атур письмо за письмом, умоляя отпустить меня в Бель-Этуаль, где должна была состояться свадьба. Они долго раздумывали, стоит ли показывать меня свету в столь юном возрасте. Мне мой возраст юным отнюдь не казался. Я уже завивала щипцами волосы, хотя в этом не было никакой необходимости – они у меня вились от природы, тайком пудрилась, подкрашивала глаза и вместе с другими девчонками подкладывала в лиф куски ваты, чтобы формирующаяся грудь казалась больше… Словом, мы делали немало глупостей и считали себя вполне взрослыми барышнями.
И вот письмо от отца пришло. Ранним сентябрьским утром мать Элодия вызвала меня к себе и, не говоря ни слова о том, какое радостное ожидает меня известие, принялась скучно твердить о том, сколь опасно искушение большим светом для неопытной юной девушки, которая едва вышла из детского возраста, сколько соблазнов ее там подстерегает и в какой грех можно впасть, позабыв о наставлениях умудренных опытом воспитательниц.
– Там будет много дам и кавалеров, которые вас, дитя мое, возможно, поразят вольностью своего поведения и раскованностью манер, а может быть, и откровенной распущенностью. Там будет много благородных юношей, чья молодость пока не позволяет им правильно оценивать жизнь и относиться к девушкам, подобным вам, с достаточной сдержанностью. Поэтому вы, дочь моя, должны быть всегда начеку. Держитесь всегда скромно, будьте молчаливы – такое поведение наиболее естественно в вашем возрасте. Разумеется, ваше происхождение и состояние подняли вас на достаточную высоту, и вы не можете не знать об этом, но в данном случае это может вам только помешать. Ведите себя так, будто вы самая низкая в этом собрании. Это помешает вам насладиться праздником, но поможет сохранить чистоту.
Вздыхая, я пообещала помнить все поучения наставниц и вести себя так, чтобы не запятнать чести святых сестер из обители святой Екатерины. Рука для поцелуя была милостиво мне протянута, я неохотно приложилась к ней и, благословленная настоятельницей, получила отпуск на две недели.
В Бель-Этуаль мы ехали под надзором старой тетушки мадам де л'Атур. Она беспрестанно жаловалась на мигрень, нездоровье, неудобства и невиданную для сентября жару, но, как ни старалась, испортить мне путешествия не смогла. Меня приводили в восторг и огромная, обитая изнутри шелком карета, и кованый сундук с первым в моей жизни гардеробом – в монастыре мне полагалось лишь белое платье с нарукавниками. Мне была навязана в подруги моя кузина Люсиль, племянница моей мачехи – глупейшее создание с завитыми белокурыми кудряшками, придававшими ей сходство с овцой. Она была на год старше меня, но мне и некоторые младшие воспитанницы монастыря казались интереснее. Несмотря на строжайшие приказания старой маркизы обращаться с кузиной вежливее, я сидела к Люсиль вполоборота, мало разговаривала, а если и разговаривала, то с крайне вальяжным видом.
Бель-Этуаль встретил меня сверкающим золотым кружевом дубов, резнолистых кленов и лучезарных берез, пламенеющим в багрянце листьев белым замком, распахнутым навстречу сотням гостей, засыпанными листвой аллеями и увядающими ноготками на клумбах. Вне себя от радости, выскочила я из экипажа, с удовлетворением отмечая, что он ничуть не хуже десятков других, подъезжавших к крыльцу замка. Все здесь было прелестно: и замок, и парк, и озеро, и сам прием гостей. Бель-Этуаль был владением графа де Водрейля – единственным, которое он еще не успел прокутить. На крыльце замка приезжих аристократов чинно встречал престарелый отец жениха, его дородная почтенная матушка, целый выводок некрасивых длинноносых сестер – их у графа было семеро.
Я рассеянно сделала реверанс – именно так, как учили в монастыре! – и была несказанно удивлена, когда старый граф, улыбнувшись и пощекотав мою руку седыми усами, поцеловал кончики моих пальцев. Я впервые удостоилась подобной чести, и даже то, что оказал мне ее совсем неромантичный старый аристократ, не умаляло моего изумления. К счастью, я заметила, что подобная честь является обычной для всех аристократок, и не выказала своего удивления. Люсиль ходила, покраснев до ушей, спотыкаясь и держась неестественно прямо, словно проглотила аршин. А я даже не знала, куда мне податься… Здесь, на свадьбе, у меня не было пока знакомых, а коротать время в обществе старой тетушки мне не хотелось. И я бесцеремонно удрала от нее.
У меня на платье был крошечный кармашек, откуда я то и дело доставала прелестную вещицу – маленькое венецианское зеркало, инкрустированное сапфирами. Это был подарок отца, очень мне пригодившийся. Пристально вглядываясь в отражение, я с удовлетворением наблюдала сияющее от гордости личико с легким золотистым загаром и ярким румянцем, сверкающие черные глаза, кристально чистые, как воды здешнего озера, длинный белокурый локон, щекочущий шею, и голубой бант, ниспадающий с волос на щеку. Оставалось только сожалеть, что нельзя разглядеть мое пышное платье из тафты, парчовый пояс, обхватывающий тоненькую талию, и легкие туфельки, застегивающиеся крест-накрест перламутровыми пряжками.
Я чинно сидела среди взрослых дам, сложив на коленях руки и скромно опустив глаза. Здесь было много интересного. Кроме нарядов аристократок, внимание привлекали юноши лет шестнадцати, одетые в военную форму, – отпрыски знаменитых фамилий, казавшиеся мне тогда взрослыми и достаточно привлекательными.
– Что ж, принца можно поздравить, – сказала голубоглазая графиня де Субиз, – он долго искал себе наследницу, но нашел как раз то, что и следовало.
– Незаконнорожденная, – недовольно проговорила какая-то старуха в чепце, брезгливо поджимая губы.
– Вы, тетушка, безнадежно старомодны.
Длинноносая дама в кресле, с небрежно уложенными ореховыми волосами, по нечаянности уронила веер, и я уж было наклонилась поднять его. Вместе со мной за веером наклонился и черноглазый красивый щеголь лет двадцати восьми. Его пальцы нахально обхватили мое запястье, он на мгновение резко притянул меня к себе и, тут же отпустив, громко расхохотался.
– Господи Иисусе, девчонка свежа, как бутон розы! От нее пахнет ягодами и парным молоком – дивный запах, сударыни! Боже, что это будет за женщина, когда немного пообщается при дворе!
– Ваше высочество, вы говорите нескромности, – пропищала сестра жениха.
Я покраснела, услышав, что щеголя называют «ваше высочество». Наверно, это брат короля граф д'Артуа.
– Вас всегда тянет на все зеленое, – лениво произнесла длинноносая дама. – Вы уже забыли об истории с герцогиней?
Забыли, как ее муж преследовал вас по всем злачным местам Парижа? Не трогайте этого ребенка, принц. Ее отец еще более свиреп, чем герцог.
Принц небрежно махнул кружевным платком и с улыбкой посмотрел на меня.
– Вы чертовски прелестны, мадемуазель! Я уверен, что в нашем монастыре вас учат совсем не тому, чему следовало бы.
Я обеспокоенно теребила оборку платья, прекрасно понимая, что все это не должна выслушивать порядочная девушка. И наставления матери Элодии уже не показались мне такими скучными…
– Чему меня следовало бы научить, ваше высочество? – спросила я, поднимая глаза.
Я сидела у самой балюстрады террасы, на чудесном изогнутом в стиле рококо стуле, ветерок шевелил мои широчайшие юбки, и чувствовала себя очень уверенно.
– А знаете ли вы такую науку – Любовь, моя прелесть? Я пожала плечами.
– Сомневаюсь, принц, чтобы вы могли открыть мне в этой науке что-то новое. – Мой голос прозвучал вызывающе.
Графиня де Субиз ахнула. Дамы быстро и изумленно переглянулись и принялись хохотать, обмахиваясь платками.
– Т-с-с! – прошептала баронесса де Монбазон, прикладывая палец к губам. – Сюда идет ее отец.
Действительно, на террасу медленно поднимался принц де Тальмон, которого я уже привыкла считать отцом. Я внимательно скользнула по нему взглядом: ему было сорок шесть лет, он был строг и изящен и, можно сказать, еще вполне красив. Но гораздо больше внимания привлекала дама, которую он вел под руку, знаменитая маркиза де Бельер. Самая красивая женщина во Франции – так говорили о ней. Двадцатипятилетняя, пепельноволосая, зеленоглазая, она ослепляла своей перламутровой прозрачной кожей, исполненными прелести чертами лица и гибкой стройной фигурой и была, пожалуй, единственной среди аристократок, на которую мне так хотелось быть похожей.
И вместе с тем я ощутила странную гордость моим отцом. До сих пор я чувствовала к нему лишь равнодушие и робость. Своей ледяной сдержанностью он повергал меня в трепет. И теперь, заметив, как дамы заметно приглушали голос, увидев приближение моего отца, я осознала, какой он все-таки большой вельможа.
– У него потрясающая любовница, – услышала я шепот баронессы де Монбазон.
– Он выбрал себе настоящую богиню, господа.
Я вздрогнула и опустила глаза. Мне казалось даже, что я побледнела. Представлять отца в роли любовника было невыносимо и отвратительно. Он подошел, ласково потрепал меня по щеке, но я заметно отстранилась, избегая его прикосновений. Неприятный осадок остался в душе от этих разговоров.
– Девочка моя, я так рада вас видеть, – музыкальным голосом произнесла маркиза де Бельер. – Могу вас поздравить, вы совсем не похожи на итальянку, настоящая француженка.
Я знала, что это наивысший комплимент, какой только аристократка может сказать девушке, еще не бывавшей в свете. Но у меня почему-то потемнело в глазах.
– И тем не менее я итальянка, – произнесла я сдавленным голосом, – и считаю, что итальянки гораздо порядочнее француженок.
Отец усмехнулся и взял меня за руку.
– Сюзанна, моя дорогая, я думаю, будет лучше, если вы прогуляетесь по парку вместе с Тьерри.
Тьерри д'Альзак, восемнадцатилетний лейтенант, молча протянул мне руку. Я быстро положила ладонь ему на локоть. Тьерри почти понравился мне, к тому же я спешила удалиться из этой компании.
– Пойдемте, мадемуазель, – с улыбкой сказал он мне, – там, в парке, идет чудесная игра в волан.
Я подняла на Тьерри глаза. Он смотрел на меня и улыбался. Взгляд его был прикован к моим губам, а рука легко, не переходя границ приличия, сжимала мои пальцы. И хотя он вел себя в высшей степени любезно и сдержанно, я ощутила тайный страх от того непонятного, что он ко мне почувствовал, и того, что возбуждали во мне его прикосновения.
– Пойдемте, – пролепетала я беспомощно, – я согласна. Я уже сама себе казалась наивной и маленькой, настоящим ребенком, сопоставляя опыт Тьерри, приобретенный при дворе, и свою крошечную жизнь, не столь богатую событиями.
– Можно, я будут называть вас Сюзанной?
– А так принято? – спросила я краснея. – При дворе?
– Ну, разумеется! Это принято среди молодежи. Знаете, Сюзанна, если именовать друг друга только сударынями да сударями, жизнь будет слишком холодной.
Что ж, он уже начал обращаться ко мне по имени, и я не стала возражать.
Смеркалось. Мы с другими молодыми парами долго играли в волан – так долго, пока белые платья девушек не стали выделяться в темноте светлыми пятнами, а на небе не засияли первые осенние звезды. Со стороны дворца доносились громкая музыка и смех. Ближе к полуночи ожидался фейерверк. Но молодежь не тянулась к взрослым. Игра в волан кончилась, лишь когда Люсиль подвернула ногу, и другие барышни стали опасаться того же. Но вот в воздухе стало витать ощущение легкого флирта. Юные кавалеры нежно сжимали девушкам пальцы, скользили руками по талии, заставляли их вскрикивать и дуться. Приличия оставались незыблемыми, однако парочки медленно разбредались по осенне-золотому парку, кое-где украшенному иллюминацией.
Трещали цикады. Дубовые листья ласково шуршали под ногами. По обе стороны аллеи в кустах жасмина сверкали светлячки. Рука Тьерри мягко скользнула на мою талию, и от этого тысячи томных волн разошлись по всему телу. Словно сквозь туман, вспомнила я поучения матери Элодии и, превозмогая себя, решительно отстранилась.
– Что это с вами, сударь? – спросила я строго. Он рассмеялся.
– Ничего. Сколько вам лет, Сюзанна?
– Пятнадцать, – сказала я, набавив себе год. – Ну и что?
– Скоро вы будете при дворе, а я уеду. Меня отсылают в Вест-Индию.
– О мадонна, неужели так далеко? – Я вспомнила Антонио. Он тоже уехал туда.
– Не печальтесь, – ласково сказал он, сжимая мою ладонь в своей горячей руке. – Вы и так осчастливили меня. Ни один дворянин на сегодняшнем празднике не был кавалером такой красивой дамы.
– А как же маркиза де Бельер? – спросила я, вспыхнув. Это первый услышанный мною комплимент.
– Но ведь вы такая молоденькая. Сядем! – умоляюще произнес он, увлекая меня к скамейке. – Сядем, прошу вас, Сюзанна!
Спотыкаясь в темноте и чувствуя, как в легкие туфли набиваются камешки, я дала себя увлечь куда-то, где смутно белел абрис беседки. Было свежо, и я почти продрогла. Рука Тьерри, опустившаяся на мое полуобнаженное плечо, обожгла меня огнем. Я стала вырываться.
– Сюзанна, ну, я прошу вас! – молил он, удерживая меня. – Клянусь, я не сделаю вам ничего дурного. И пальцем не пошевельну без вашего разрешения…
Я успокоилась, слыша этот умоляющий тон и не чувствуя укоров стыдливости. Тьерри был так послушен и любезен. Закрыв глаза, я слушала рассказы юноши о его жизни в Париже, которые он шептал мне просто в ухо, щекоча губами шею и завитки волос.
– Хотите, я вас поцелую? – спросил он вдруг. Я глубоко вздохнула, обдумывая это предложение, но не произнося ни слова. Мне пришло в голову, как чудесно будет похвастаться в монастыре таким приобретенным опытом. Все девчонки будут завидовать…
Мое молчание было воспринято как согласие, и мой кавалер, не раздумывая долго, повернул мое лицо за подбородок к себе и припал губами к моим губам.
«Отвратительно», – вот была моя единственная мысль. Этот мокрый поцелуй просто мерзок. Я вырвалась, вытирая губы рукой.
– Прекратите это, Тьерри д'Альзак! – закричала я разгневанно, топая ногами. – Вы просто чудовище! Да, чудовище!
Мой гнев был прерван громким залпом. Я подняла глаза и вскрикнула от восхищения. На бархатном фоне темного неба вспыхнули тысячи светящихся комет, мириады сверкающих вспышек – настоящий звездопад! Розовые, голубые, желтые и белые огненные звезды устремились в небо, расцветая там в гигантские яркие цветы, которые росли, освещая сад, описывали блестящую дугу и с шипением таяли в ночной темноте.
– Это так красиво, – прошептала я, опираясь на руку Тьерри.
Зрелище фейерверка было великолепным. Казалось, что я еще никогда не видела ничего подобного.
– Это сделано с помощью нашего полковника, – не без гордости произнес Тьерри.
Он довел меня до дворца и откланялся, еще раз попросив прощения. Отец, увидев меня, сразу приказал идти спать.
– Никаких танцев! – твердо и сурово заявил он на мои просьбы. – Что еще за танцы в вашем возрасте? Извольте отправляться спать! Завтра утром вас отвезут в монастырь.
Я тяжело вздохнула. Вот так всегда. Черт бы побрал этот монастырь! И как можно спать в то время, когда десятки пар кружатся в изящном котильоне под блистательную музыку Перголезе. Я легко узнавала даже звучащие арии – «Ночь, бесконечная ночь» и «Глубокие бездны Тенара» из оперы-балета Рамо. А танцевала я так хорошо, словно моим учителем был сам Марсель. И с такими познаниями мне приходилось идти спать!
Эти два дня, проведенных в Бель-Этуаль на свадьбе Терезы, были призваны целых два года служить пищей для воспоминаний в монастыре. Тысячи раз я рассказывала о своей поездке монастырским воспитанницам. А обитель святой Екатерины опостылела мне настолько, что я почти забросила занятия, за что монахини были вынуждены меня наказывать – не давать сладкого к обеду.
Я знала, что в монастыре мне предстоит пробыть еще два года – так сказал отец. До тех пор, пока мне не исполнится шестнадцать. А там мне найдут жениха и представят меня ко двору.
Но тогда мне казалось, что два эти года никогда не пройдут.
Марсель – знаменитый парижский учитель танцев.
Олений парк – название особняка, где под видом пансионерок содержались юные любовницы Людовика XV в возрасте от 12 до 18 лет. Место оргий и разврата.