Потому, наверное, и требовал от брата, чтоб бросил все и вернулся домой. Чтоб самому не так стыдно было возвращаться. А то, что у Вовки бы вся жизнь разрушилась — разве его волновало? Естественно, Владимир и не подумал бросать ВГИК — слишком дорогой ценой он ему достался. А еще большая цена стояла за ним: там его должны были научить тому, как записывать его истории, как превращать мечты в кино.
Догадывался, что Витька его устремлений не поймет. Но и предположить не мог, что тот опустится до такого: объявить брата мертвым, не позволить попрощаться с матерью, не пустить в родной дом…
По его примеру Владимир решил вычеркнуть брата из жизни. Как там, под колесами КамАЗа погиб? Пусть так. Только погибшим отныне следовало считать самого Витьку.
Однако без него было ох, как худо. Вроде и не произошло ничего особенного — подумаешь, разошлись пути, всякое в жизни бывает. В последние годы их дорожки и без того разошлись конкретно: у каждого были свои интересы, свои друзья. То есть… С интересами все верно — у каждого свои. С друзьями обстояло иначе: у Витьки их был вагон и маленькая тележка. У Володьки — только знакомые. Много, но не более чем приятели. Вместо друзей у него были книги и свои истории, и выдуманные герои.
Обида забирала очень много сил, но простить Витьку не получалось. Владимир до сих пор помнил тот шок, в который он впал, получив письмо от мамы. Та плакалась, что Витька всем соседям рассказал жуткую историю о гибели брата, и теперь, когда она пытается убедить собеседников в том, что сын глупо пошутил, те смотрят на нее, как на душевнобольную: бедная Настасья умишком тронулась от горя — сначала Бог мужа прибрал, а следом за ним сына.
Руки чесались от злости, хотелось начистить бестолковому Витьке физиономию, но для этого нужно было так далеко ехать. А тут, рядом, вокруг Владимира, происходило столько всего интересного, непривычного. Новые люди, и все, как один, немножко сумасшедшие: ничего-то их в жизни не интересовало, кроме своих фантазий. А какие преподаватели у них были? О-го-го! Сплошь известнейшие люди. До глупых ли мыслей о мести?
Время шло, острота впечатлений стерлась, но обида, хоть и существенно потускневшая, не проходила. В мечтах Владимир строил планы на будущее, как станет он знаменитым сценаристом (а может, со временем и на режиссуру замахнется, кто знает), появятся у него деньги и всевозможные материальные блага, и вот тогда Витька поймет, какую ошибку совершил. Приползет к нему побитой собакой, прощенья просить станет. Но Владимир останется непреклонным: нет у него больше брата, трагически погиб под колесами КамАЗа.
И вот сбылась мечта идиота. Стал он сценаристом, но кроме того еще и писателем, довольно известным. Появились у него немалые деньги, хотя и богатым человеком он не мог себя назвать, не лукавя. И приполз Витька. Пусть не побитой собакой, но по его глазам Володя прекрасно понимал, что судьбою своей брат крайне недоволен. Казалось бы — не об этом ли мечтал, не этого ли ожидал? Так действуй по задуманному плану, добивай его, мсти!
Ан нет. Мечты сбылись, но мстить уже не было ни малейшего желания. Зачем его наказывать, он и так уже сам себя наказал. Жалость пересилила обиду и мечты о мести. Снова проснулись родственные чувства. Впрочем, они никогда его не оставляли: даже в самые первые дни, когда от злости не хватало воздуха, сердце захлебывалось кровью: плохо было одному, вдали от брата. За что же природа так жестоко над ним пошутила? Почему, даже кардинально разойдясь в идейном плане, физически хотелось быть рядом с братом? Несмотря на богатую фантазию, Владимир так и не разобрался до сегодняшнего дня, что же такое близнецы: одно ли это существо, клонированное самой природой, с одними на двоих органами чувств, то ли два различных человека, по странному стечению обстоятельств наделенные идентичными внешними данными? Но если так, то почему плачет сердце?..
Он тихонько прошел в комнату Виктора. Почему-то захотелось посмотреть на него. За столько лет отвык видеть свое лицо не в зеркале. Впрочем… какое свое? Они уже совершенно не похожи друг на друга. Витька и в тридцать три оставался мальчишкой, разве что глаза грустные. Владимир же теперь выглядел солидно: аккуратная бородка, волосы длинные, достающие до шеи. Не то чтобы ему было лень следить за своей внешностью, хотя и не без того: до чертиков надоел ежеутренний ритуал соскабливания щетины лезвием "Жиллет". Собственно, про сами лезвия он не хотел сказать ничего дурного — вполне удобные и достаточно острые. Однако кожа ужасно уставала от этого ритуала, порой никакие лосьоны не снимали раздражения. Одно время Владимир носил "двухдневную щетину" — как раз пошла такая мода, но оказалось, что за нею следить куда сложнее, чем бриться ежедневно. И он просто перестал бриться.
Правда, надолго его не хватало. Едва борода вырастала больше приличного, вместо того, чтобы ухаживать за ней, поддерживая нужную длину и форму, Володя ее попросту сбривал. Месяц-другой, а то и вовсе до самой зимы, брился, а как наступали холода, в очередной раз с величайшим удовольствием откладывал бритву в сторону. Наталья Станиславовна непременно ворчала, пытаясь убедить работодателя, что без бороды он выглядит куда моложе и симпатичнее, но тот порой отличался поразительным упорством, и назло отказывался бриться.
Виктор спал на спине, раскинув руки. Челюсть немного опустилась, приоткрыв рот, из-за чего он приобрел вид не вполне адекватного человека: казалось, из уголка губ вот-вот потечет тонкая струйка слюны. Зрелище оказалось не слишком приятным, и Владимир тронул брата за плечо.
Тот дернулся:
— А? Что?
Мутный взгляд не сразу сфокусировался на хозяине дома. Виктор часто заморгал, спросил:
— Что, храпел?
— Да нет, посапывал тихонько. Мы собирались отметить встречу, помнишь?
Гость рывком сел в кровати, кивнул с закрытыми глазами, пробормотав:
— Угу. Я щас.
Голова его безвольно свесилась на грудь, и Владимир негромко засмеялся:
— Да ладно, спи уж.
Покинув комнату, он тихонько прикрыл за собою дверь. Прошел в гостиную, включил телевизор. Однако мелькание картинок лишь вызвало раздражение, и он нажал кнопку "off". Лучше он подумает, повспоминает их с братом общее детство, разобщенную юность. Когда между ними пролегла проклятая трещина?
Не прошло и пяти минут, как на пороге возник заспанный Виктор. Чуть отекшее со сна лицо, заломанные на бок волосы.
— Ну чо? — проворчал он, присаживаясь в кресло. — Разбудил — и в кусты?
Закуски хватило бы на десятерых: Наталья Станиславовна готовила много и разнообразно, никогда не допуская, чтобы Владимир дважды в день ел одно и то же. Кроме того, он и сам заехал в супермаркет, подкупил кое-чего к столу — хотелось, быть может, не столько побаловать брата, сколько удивить его, поразить воображение собственными возможностями: смотри, дескать, кого ты схоронил раньше времени!
Банальную водку даже не стал выставлять на стол — брат приехал, тут меньше, чем хорошим коньяком, не обойдешься.
— Ну что, Витька, вот и свиделись, — он выжидательно протянул рюмку навстречу. — Честно сказать, не думал, что еще когда-нибудь тебя увижу. После такого…
— Да ладно! — Виктор чересчур активно чокнулся, едва не разбив обе рюмки. — Что было, то было, быльем поросло. Подумаешь… Пацан был, вот и…
Владимир не хотел трогать больную тему, но в груди нестерпимо жгло, обида требовала сатисфакции: так вдруг больно стало, как будто все это произошло только что — и предательство брата, и смерть мамы. Он махом опрокинул в себя рюмку, даже не почувствовав вкуса коньяку.
— Пацан, говоришь? А это ничего, что я теперь в родной дом вернуться не могу? От меня же все шарахаться будут: покойник воскрес! А то, что мать не позволил похоронить — это тоже быльем поросло? Сволочь ты, Витя! Причем редкая.
Виктору бы возразить, да не нашелся, чем. После коньяка перехватило дыхание, но заставить себя проглотить хоть что-нибудь было выше его сил. Едва отдышавшись, ответил покладисто:
— Сволочь. Сам не понимаю, как умудрился… Думаешь, я не жалел? А что толку, когда уже всем и каждому в красках живописал, как тебя грузовик прям на моих глазах раздавил. Знаешь, я, наверное, тоже владею художественным словом…
Он виновато улыбнулся и продолжил:
— Ну не мог я им сказать, что соврал! Не мог! Одно б дело про тебя соврал, так ведь я еще и мать подставил. Вроде как письма ей за тебя пишу, а она, старая, и не догадывается: типа, после батиной смерти умишком поехала малость. Остальное уж люди сами додумали. Мол, Настасья разом мужа и сына схоронила, так чего ж удивляться. Так до самой смерти ее блаженной и считали. Ну гад я, гад! Так дави меня, чего смотришь?!
А Владимиру уже совсем не хотелось его давить. Злость прошла, осталась одна жалость. Видать, и без того его жизнь-то наказала — вон какой приехал: побитый, неуверенный в себе. Куда только гонор подевался? Видать, досталось ему дома, от родной-то жены. От хороших разве сбегают?
— Так что там у тебя с женой-то произошло? Чего не поделили?
— Да что мне с ней делить? — Виктор все еще говорил повышенным тоном. — Стерва, говорю ж. Она мне еще ультиматумы будет ставить. Я, говорит, из этого дома не уйду — это теперь мой дом. Типа, сам уматывай. Я и умотал.
Владимир не ответил, старательно отрезая от голубца кусок: капуста никак не желала поддаваться.
— А куда мне еще идти? — продолжил Виктор, успокаиваясь. — К другой бабе? Да ну их, надоели. Все, как одна, от тебя чего-то требуют. И правильно ты их описываешь: у них один тип имеется, особо стервозный называется. К ним на пушечный выстрел приближаться нельзя, иначе все, считай, пропал: своими проблемами замучают. От же ж народ: только дай на кого повесить обязательства, другого им не надо. И поют, как одна: ты должен, ты обязан. Да никому я ничего не обязан! Могу я хоть немного пожить для себя?!
— Для себя? — Володя справился, наконец, с непослушной капустой. Голубцы оказались, как всегда, вкуснейшими — Наталья Станиславовна знала в них толк. — Для себя живут неженатые, да и то, должен признать, это несколько надоедает. Иной раз и хочется какой-нибудь ответственности, да не за кого… Я бы, например, с удовольствием пацана в садик водил, вечером обратно забирал. По выходным водил его в зоопарк, в кукольный театр. Книжки бы ему читал. Да что там — сам бы для него сказки придумывал. Нет, Вить, поверь: в одиночестве ни хрена красивого нет. Я верю, что можно устать от семейной жизни, но от одиночества, поверь, устаешь гораздо быстрее.
Виктор хохотнул:
— Во дурак! Да ты радоваться должен! Как ты вообще можешь сравнивать, если женат не был? Я вот могу равнять одиночество и… черт, как его? Женачество, что ли? — он весело фыркнул, и продолжил: — И поверь мне — ни хрена в этом женачестве хорошего нет, одна сплошная обуза.
Брат смотрел на него серьезно, задумчиво, потом спросил:
— Но ведь что-то же тебя заставило бросить одиночество?
— Что-что? Знамо что. Говорю ж: брюхо на нос полезло, вот и пожалел дуру. А так… Фиг бы она меня на себе женила!
— Уважительная причина… Правда, банальная до неприличия. Но что-то мне говорит, что не только в ней дело. Вот скажи, как на духу: а до нее — кстати, как ее зовут? И кто она мне — золовка, или невестка?
— Ирка, — недовольно пробасил тот, оставив второй вопрос без ответа.
— Ирка… Кажется, все-таки невестка: насколько я помню, золовка — это сестра мужа, к нашему случаю не подходит. И что, до нее не случалось таких проколов? Она первая залетела?
Пожевав веточку петрушки, Виктор уставился на брата мутноватым взором. То ли молодость вспоминал, то ли решал, стоит ли откровенничать.