‒ Ирка, ей стыдно будет.
‒ Да… ‒ согласилась вдруг она и вздохнула. ‒ А давай ее еще напоим? Там водка еще осталась. И вино… Нет, давай все-таки попробуем выдавить… Или прямо так… Я очень хочу посмотреть…
‒ Давай потом.
‒ А вдруг она потом не даст?
‒ Может и не дать… Представляешь, что будет, когда мы протрезвеем?
‒ Ну и что?
‒ Страшно. Мы ведь все любим друг друга.
‒ Вот и будем любить.
‒ Ну не так же…
‒ А почему? Почему не так? Ее ведь никто больше так не любит. А ей тоже хочется, я знаю.
‒ Может быть теперь она сможет…
‒ Не сможет. Да и не хочу я, чтобы туда всякие козлы лазили. Противно.
‒ При чем здесь ты?
Она легла щекой на живот:
‒ Не знаю… Она такая чистая, она лучше меня, всегда лучше, нельзя туда всякому… только тебе можно… как папе… Нальешь ей еще? За папу.
И она закрыла глаза, что-то представляя себе в своем воображении. Потом резко приподняла голову:
‒ А давай начнем ей снимать трусы? Если будет сильно брыкаться, скажем, что балуемся и оденем назад.
Не ожидая его согласия, она начала осторожно спускать резинку. Под нею совсем не оставалось следа…
‒ Ирка, прекрати! ‒ сразу послышался мамин голос. Далекий и совсем слабенький. ‒ Хватит меня мучить… Ирка, мне стыдно! Неужели ты не понимаешь!?
‒ Ну и что? Постыдись немножко. Тебе что, жалко? Что в этом страшного?
И мама не ответила, снова расслабилась. Может быть и вправду решила, что ничего страшного нет. Или устала…
‒ Спускай ниже, пока она притихла, ‒ шепнула Ирка. ‒ Только осторожно, там прокладка.
Он боязливо продолжил процедуру, а мама почти не отреагировала, только слегка сжала ноги, но не настолько, чтобы ему помешать. А потом снова расслабилась.
Прокладка была мокрая и легко выпала из щелки на покрывало, между ног. Ирка достала ее оттуда и отбросила на пол. Достала из-под резинки своих трусов еще одну, свежую, и подложила к ее ягодицам. Перекинула свою правую ногу ей на плечо и так улеглась сбоку на ее тело, а потом сильно нажала на живот к лобку и из щели начало выливаться содержимое…
‒ Ирка, ты что? ‒ почти закричала мама, но так тихо и безнадежно, что Ирка не обратила на ее крик никакого внимания, надавила еще раз и еще одна струйка потекла вниз, на прокладку. Тогда она быстро вытащила ее из-под ягодиц, промокнула сухим концом щель и шепнула:
‒ Хватит. Давай.
И, помогая руками раздвинуть мамины ноги пошире, уставилась во все глаза на его огромный шатун, подведенный к голенькой маминой девочке, такой, оказывается, маленькой перед ним, легко попавшим в нужное место без помощи руки и потом медленно вошедшим в расширяющееся между губ пространство, раздвигая и натягивая их вокруг себя. Она смотрела на это с открытым ртом, как смотрят дети на что-то сверхъестественное, пока он не вошел до конца… потом перевела взгляд ему в глаза, не то испуганный, не то радостный, совсем ему еще незнакомый:
‒ Господи, как это красиво…
Елена Андреевна совсем не сопротивлялась, у нее не было на это никаких сил…
‒ Как это красиво, мамочка, ‒ шептала Иринка ей прямо в лицо, уже повернувшись на сто восемьдесят градусов, обнимая ее шею и укладываясь рядом, вдоль ее тела. ‒ Какие вы у меня славные…
А Виктор опустился на ее живот, потом на грудь, потом приблизился к ее губам и мягко поцеловал прямо перед расширенными от восторга Иринкиными глазами… И мама так же легко и мягко ответила… и сразу открыла глаза, в которых стояли слезы… и он тогда стал целовать влажные уголки ее глаз, а она ответила мягкими сокращениями влагалища…
Теперь он совсем не спешил, незачем было спешить, она лежала под ним кроткая и покорная, непрерывно смотрела ему в глаза и он не отводил от нее своих, а Иринка не говорила больше ни слова, не двигалась и не дотрагивалась до них, чтобы не дай Бог не спугнуть, радостно следила за ее лицом, за полуоткрытым ртом, за ее дыханием, то частым и глубоким, в такт его толчкам, то вдруг замирающим от наслаждения…
Пятнадцать долгих лет ее мама не ощущала в себе мужчины…
Он кончил вместе с нею, как только почувствовал короткие и частые биения влагалища, точь-в-точь такие, какие ощущаешь, когда прощупываешь пульс.
Он пролежал на ней еще много минут, а его жена непрерывно гладила ему спину, ласково и благодарно…
Иринка вскочила с кровати первой и побежала в туалет. Они слышали, как она долго освобождает переполненный мочевой пузырь, и оба почему-то вздрагивали от еле сдерживаемого смеха. Она вернулась веселая, снова озорная, а когда мама попыталась подняться по тому же поводу, вдруг придержала ее:
‒ Подожди, подожди, сейчас…
И бесцеремонно затолкала ей в щелку свежую салфетку, чуть ли не целиком, заткнув выход, чтобы не пролилось…
‒ Не выпускай из себя. Пусть там будет. Очень полезно для организма.
Потом они снова сели за стол и сразу, одним тостом, проглотили весь оставшийся кагор, и были веселы, и мама совсем уже не стыдилась того, что на самом деле произошло, и Виктор тоже совсем не стыдился, а Иринка и подавно совсем не стыдилась…
И только однажды Елена Андреевна все-таки вдруг притихла, насупилась, а когда Ирина потормошила ее за руку, подняла на нее виноватые глаза:
‒ Девочка моя, прости меня. Если сможешь.
И тогда Ирина закричала, нет, почти завизжала:
‒ Не смей! Не смей извиняться! Никогда больше не смей извиняться, иначе я тебя ударю!
И бросилась к ней, сидящей, на шею, забралась на ее бедра, обхватив ногами спину и спрятав лицо у нее за плечом:
‒ Он наш, слышишь? Мой и твой. Наш, наш, общий, один и тот же, для тебя и для меня, правда, Витя?
И обернулась к нему умоляющим взглядом:
‒ Правда же?
Тридцать три года ей, а ведет себя, как ребенок…