Кричать не было необходимости. Иринка стояла в дверях, прислонившись к лутке спиной и затылком, смотрела в стену напротив и думала о чем-то грустном.
‒ Скажи, пусть ляжет рядом.
Говорить не было необходимости. Иринка поняла сама и легла рядом с ними.
Елена Андреевна проглотила слюну. Или слезы.
‒ Я должна вам все сказать… Только будь все это время во мне. Не выходи. Иначе я не смогу.
Он согласно вдавился поглубже, а жена положила на его ягодицы руку, подтверждая и свое согласие. От этого касания он тут же напрягся и слегка приподнял мамино влагалище, на что она ответила глубоким вздохом, показывая, что все почувствовала и приняла их согласие.
‒ Когда Сережа погиб, я долго не могла в это поверить. Я ведь не видела его тела. И все думала, что он живой. Потом, конечно, поверила, умом поняла, но ощущение осталось, оно и сейчас во мне. Я тогда совсем помешанная была, сказала себе: пусть у него нет своего тела, но во мне-то он может пожить… И сказала так ему, я с ним все время разговаривала… в своем воображении. И он поселился во мне, вот здесь, где затылок, чуть ниже… Смотрел моими глазами, слушал моими ушами, а разговаривал откуда-то отсюда, из шеи, я сначала даже голос его отчетливо в голове слышала. Мы с ним все обсуждали, советовались, иногда даже спорили, ‒ хотя мы и жили в одном теле, но ощущали и воспринимали все по-разному. И оценки событиям у нас были разные. Я, конечно, понимала, что это только игра моего воображения, но мне нравилось, я даже радовалась, когда почти по-настоящему слышала его голос. Мы жили очень мирно, как и при его жизни, хотя и спорили, но никогда не ссорились. Я соглашалась со всеми его желаниями, а он со всеми моими. Два раза даже ходила на футбол, представляете? Ну и… любили друг друга… Об этом стыдно рассказывать… как мы это делали… Все чаще и чаще. Ему нравилось, а я… я только перевозбуждалась сильно… мне только хуже становилось… Для меня все было совсем не так, как с живым… А потом вдруг на меня положил глаз один мужчина. Ирочке тогда уже пять лет было. Мне этот мужчина очень понравился. И я его невыносимо захотела, живого, реального. Я, конечно, спросилась у Сергея, а он… он не разрешил. Наверное, нужно мне было с ним помягче тогда, объяснить все… не ссориться… убедить ‒ у меня ведь уже анализы были… что у меня не так, как у всех женщин, у меня гипер… вылетело из головы название… в общем, слишком много гормонов… я никогда вам не говорила… ты, доченька тоже не знаешь, а сейчас я скажу ‒ у тебя… тоже так, от меня это… когда тебе было семнадцать, у тебя брали кровь, Тамара водила, может помнишь… Тогда это очень дорого было, очень большой анализ, в Москву возили отсюда… таким, как мы, нужно все время… каждый день… каждую ночь… Я у специальных врачей тогда была, хотела хоть тебя вылечить, но мне сказали, что это не болезнь, лечить нельзя, можно только хуже сделать, нарушить гормональный фон… просто мужчина должен быть… способный на каждый день… видишь… как тебе повезло… А мне Сергей не разрешил, стыдил, упрекал, я ведь перед расставанием ему обещала, что она будет его ждать, будет принадлежать только ему, и еще таким словом ее назвала… впервые в жизни… Он ее очень любил, а после смерти вообще обожествлял, говорил: любым другим местом любись, только не ею… и именно так настаивал, когда я его не послушалась и все-таки приняла в себя того мужчину… Сейчас то я понимаю, что это сама я себя стыдила и упрекала, и вообще почти все это с Сергеем внутри себя ‒ игра моего воображения. Такой я дурой оказалась. Сама на себя накликала… Так вжилась, что до сих пор он во мне. И никогда уже не оставит… И буду любить его одного до самой смерти…
Она на несколько минут замолчала, собираясь с мыслями.
И начала сначала…
О том, как они познакомилась с Сергеем, как бешено полюбили друг друга и как в первую же брачную ночь у нее развился первый приступ вагинизма… как они чуть оба не сошли с ума от боли… но он был упрям, пытался снова и снова… и у них постепенно стало получаться… а потом все совершенно прошло и она совсем забыла о своей болезни…
Совершенно забыла… и не вспомнила даже тогда, когда решилась на связь с тем мужчиной, вот на этой же самой кровати, и тот чуть не умер от боли, она держала его в себе больше часа и он бил ее кулаками в лицо, грудь, свирепо щипал в паху, выкручивал руки, уши, кричал ей в лицо: сучка, сука, отпусти… плакал и умолял, а вытащил только тогда, когда она потеряла сознание от побоев… и нянечка сама привела Иринку из садика, потому, что она не смогла за ней пойти…
Как пожилой доктор пытался ее вылечить, говорил, что у рожавших это не проблема, водил на гипноз, приходил с мужчиной, сначала с одним, потом с другим, постарше, но так ничего у них и не вышло… все заканчивалось срочным уколом, от которого она становилась как половая тряпка, в прямом и переносном смыслах… и ей было жутко противно…
Она прочитала потом много книг о вагинизме, специально для этого познакомившись с одним библиоманом (прим. авт.: тем библиоманом был автор этих строк и он может подтвердить, что она ознакомилась с этой темой в полном объеме), но толку от этого никакого не оказалось…
И больше ни один мужчина так и не зашел к ней вовнутрь, хотя были желающие связать с ней свою жизнь, и она могла бы согласиться, если бы не это… но они, раздраженные безуспешными попытками*** овладеть ею, оставляли ее…
Как страшно она переживала за Иринку и как радовалась, увидев тогда окровавленную простынь и их счастливые лица… И делала все, чтобы они любились с Виктором дома, а не где-нибудь, вдруг и с Иринкой такое внезапно произойдет, так лучше пусть дома, при ней, она не дала бы избивать дочь, у нее и на укол все было заготовлено, от того пожилого доктора ампулы остались и она такие же свежие покупала…
И как потом вдруг…
Она на целую минуту замолчала, все время сглатывая слюну, не зная, как ей продолжить… Виктор понял, о чем она сейчас должна сказать и согласно поддел ее пару раз под шейку матки.
Но она, ответив ему своим, извинительным пожатием, почему-то сказала не совсем так, как было на самом деле. Пожалела его. Или Иринку. Или себя. Или всех троих…
Она только сказала, что в день рождения Сережки вдруг снова услышала голос своего мужа… как он вдруг неожиданно снял запрет, но… только с одного мужчины… в благодарность за Сережку, за присвоенное его внуку имя… как она тогда рыдала… от горя и стыда… всю ночь ссорилась с ним… ругала, проклинала за такую изощренную жестокость… обзывала презрительными словами… умоляла, кричала ему: за что, за что, зачем… а тот никак не защищался, только жалко бормотал: не могу, Леночка, милая, не могу иначе, прости…
И вот ей уже пятьдесят два, а долгожданного климакса все нет, у нее все еще идут месячные, регулярно, точно в срок, день в день, а говорят, такого не бывает, а ей все еще очень хочется, хочется Бориса… из отдела рекламы, он один, у него год назад умерла жена, и он часто подходит к ней, и делает намеки, он тоже хочет ее, и он очень хороший, славный, добрый, но спазмы по-прежнему мучают ее, даже с имитаторами, если она, не дай Бог, представит себе кого-то другого, кроме Сергея… или… или его, Виктора…
Ошеломленные ее исповедью, ни Виктор, ни Ирина не могли найти ни одного слова, чтобы хоть что-то ей сказать… утешительное… или обнадеживающее… или вообще хоть что-нибудь… Так и лежали все втроем, без движения… и только влажные струйки слез катились из глаз… маминых и ее дочки…
‒ Я пыталась, снова пыталась… потеряла всякий стыд и пыталась любить ртом… мы так с Сергеем делали… Им нравилось… говорили, что никто больше так не умеет, как я… но потом называли… обыкновенной извращенной блядью… и я била их кулаками и ногами… как сумасшедшая…
И ее вдруг охватил озноб. Все тело задрожало, а живот задергался от рыданий:
‒ Сумасшедшая… сумасшедшая…
‒ Ничего ты не сумасшедшая, мама… мамочка, ‒ запричитала Иринка, ‒ все ведь хорошо с Витей, зачем нам другой?
‒ Он твой муж, доченька…
‒ Ну и что? Хочешь, я отдам его тебе? Насовсем. А ты будешь мне его давать, когда мне будет невтерпеж…
‒ Что ты… такое… несешь…
В самом деле, совсем поехала Ирка. Виктор с силой толкнул Елену Андреевну в пах, так, что у той воздух вырвался изо рта. Потом еще раз, еще сильнее. И снова ей пришлось сделать резкий выдох. И еще раз. И еще, пока ее рыдания не превратились в жалобный, еле сдерживаемый вой.
А такого он вообще не выносил.
Он низко наклонился над ее лицом, крепко подхватил голову своими руками, намереваясь закрыть ее рот губами, но вместо этого громко прошептал:
‒ Хочешь, я ее открою? Для всех. Навсегда.
У нее мгновенно открылись глаза, завывание словно застряло в горле, и она уставилась на него с недоумением, страхом и… надеждой.
‒ Да? Ты? Ее?
‒ Да. Ее.
И он назвал то самое имя, каким она разговаривала со своим виртуальным мужем. Он выронил это слово неожиданно для себя, но это было не то слово, которое мы слышим на улицах, а совсем другое… которое не всякому знакомо, многие люди его и не знает вовсе, ведь это то слово, которым шепчутся только влюбленные и в нем нет ничего общего с уличным, кроме одинаковой последовательности звуков…
‒ Правда? ‒ совсем тихо прошептала она.
‒ Правда… Я разрешаю…
И он забился в ней, а она под ним… с такой обоюдной силой и яростью, что Ирка испуганно прикрыла рот обеими руками и со страхом глядела на них, будто боясь, что они забьют друг друга своими телами до смерти… а что творилось у Елены Андреевны во влагалище, описывать вообще бессмысленно…
Они потом долго дрожали обессиленными конечностями, а Иринка обтирала их полотенцем, подкладывала им под головы подушки, укрывала простынями и ухаживала, как за больными.
Только к полудню они совсем успокоились. Стали переговариваться, подкалывать друг друга веселыми двусмысленными и недвусмысленными шуточками, мечтательно соображать о прелестях теплого и холодного душа и намерились было осуществить свои мечты, когда Ирка, веселым зверьком подкравшись к маме, вдруг прошептала ей:
‒ Мам, а ты покажешь?..
‒ Ну, ‒ вздохнула та, ‒ что еще я должна тебе показать?
‒ Как ты делаешь лучше всех… это… ртом… Ведь правда, что лучше всех?..
‒ Ирка!
‒ Нет, не потом. Сейчас, ‒ продолжала настаивать дочь, не обращая внимания на укоризненные мамины интонации. ‒ И все. Потом уже все. Честно. Будем одеваться.
Елена Андреевна удивленно и почти строго уставилась на нее, мол, сколько можно? Да и стыдно же. Но не выдержала ее настойчиво-умоляющего взгляда, застенчиво улыбнулась, словно растаяла… бросила воровитый взгляд на Виктора и, решившись быть покорной до конца, едва заметным мимическим жестом призвала его к себе…
Они ушли от мамы почти под вечер и, бросившись на кровать, тут же уснули, проспав, как убитые, до самого утра. А утром у Ирки начались месячные.
В тот понедельник он собрал, наконец, для некоего таинственного и весьма щедрого "левого" заказчика очередной световод, ‒ самый лучший, он это чувствовал, таких точных у него до сих пор не получалось, потому что он никогда раньше не работал так глубоко и проникновенно, как в этот день. Будто что-то скатилось, то ли с души, то ли с ума, что-то тучное и массивно-расплывчатое, что закрывало собою предмет его мысли, мешало находить точные решения, а теперь он видел их ясно и даже удивлялся, как это он раньше мог их не заметить. Или это он сам так ловко сошел с ума куда-то глубже, где нет никакого постороннего тумана и все пространство кристально чисто, еще чище, чем кристаллы, с которыми он работал.