И лег рядом с нею, обнял нежно, положил свою голову на подушку рядом с ее головой.
‒ Не болит больше?
‒ Нет. Совсем. Как рукой сняло. Будто вся боль… внезапно пропала в твои губы. Па, что это было?
А Ирка продолжала лежать у нее в ногах и реветь…
‒ Ир, сходи в ванную, умойся, пожалуйста…
Та молча, совершенно потерянно и обреченно поднялась с постели и пошла голая, покачиваясь и не глядя в их сторону…
‒ Чего она?
Он оставил ее вопрос без ответа.
‒ У тебя будет великолепная грудь…
‒ Почему будет? ‒ вдруг кокетливо произнесла она, подглядывая, как он проводит ладонью по гладкой сфере ее груди и пробует на ощупь вздувшийся сосковый ореол. ‒ А сейчас разве нет?
‒ И сейчас.
‒ Пап. Ты меня хочешь, да?
Он аж привскочил. Изумленно посмотрел ей в глаза, совершенно не находясь, как ему отреагировать на ее нелепый вопрос.
‒ Ой! Прости папочка. Что я такое ляпнула, сама не знаю. Я не нарочно, правда.
‒ Никогда больше так не говори… И не думай…
Он притянул ее голову себе на грудь, умостил там и стал гладить ее волосы.
‒ Теперь я… моя боль растворится в тебе и будет тобою командовать, как ты командуешь мамой…
Она произнесла эти слова полушутя-полуигриво, но он вдруг так остро почувствовал их страшную глубину, что даже озноб пошел по коже.
‒ Холодно? ‒ удивилась она.
Он только вздохнул.
‒ Почему мама так долго?
Мама не долго. Легкая на помин она возвращалась, все такая же голая и беззащитная.
Виктор слегка приподнялся, сам отодвинулся и подвинул за попку поближе к себе дочку, чтобы освободить побольше места для ее мамы и вдруг с нелепым удивлением понял, что все это время его не то полурасслабленный, не то полунапряженный отросток располагался на бедре его дочери. Ему стало стыдно и он начал шарить глазами в поисках плавок.
‒ Чего ты, пап? Мама же раздетая. И я тоже.
И притянула его за руку к себе.
‒ Давайте, рассказывайте.
Ирка вяло улеглась с другой стороны дочери и обняла ее за живот, глядя сквозь видимое в какое-то невидимое пространство, не слыша слов и думая о чем-то болезненно горьком…
‒ О чем рассказывать?
‒ Ну, как она выглядит теперь… эта… целка. Я ведь еще почти целка, да?
‒ Надорванная. С двух сторон. Не говори больше этого слова. Некрасивое оно.
‒ А какое красивое?
‒ Ну, плева. Девственная плева.
‒ Хи, нашел красивее… к тому же не девственное… мясное какое-то.
В самом деле. Черт-те что…
‒ Ты уже не девственница.
‒ Тогда почему она в себя… не пускает?
‒ А ты сама пробовала?
‒ Пробовала, ‒ почему-то застеснялась она.
‒ И не пускает?
Она запнулась, явно стесняясь ответить правду. Но потом все-таки сказала:
‒ Просто так не пускает. Еще сильнее сжимается. И очень больной делается. Не так, конечно, как сейчас. Без судорог, но все равно…
‒ Просто так? А как пускает?
‒ Я не скажу… Я не могу сказать это тебе, папа.
Кажется, он понял. И не стал дальше расспрашивать. И Ирка, кажется, поняла. И тоже молчала.
‒ А как вы с мамой зовете… это место?
‒ Ну, по разному, когда как…
‒ Ну как?
Странно. Эта фраза уже дважды прозвучала совсем недавно. Как вы зовете это место… Все так странно с ним происходит в последнее время… будто все это уже когда-то было… и снова повторяется. По нескольку раз.
‒ Щелка например. Щелочка. Щелкунчик. Гнездышко. Мордочка. Плюшка. Мнушка. Сочница. Бубочки. Ладушки. Пухлики. Плямки. Мямли. Сони. Тихони. Цапки. Хапки-охапки…