‒ Тебе уже не больно, мамочка?..
Господи, хотя бы она не повторяла этого слова…
‒ Нет, девочка моя, не больно. Папа никогда не делает больно.
‒ А что ты сейчас чувствуешь? Там, внутри. И вообще, везде, а?
‒ Радость…
‒ А еще?
‒ Все тело и душа переходят… в седьмое измерение… на седьмое небо.
‒ Да? Где это?
‒ Здесь, доченька. В нас. В нас обоих. Это… очень далеко отовсюду… откуда ни глянь…
Они замолчали. Ирка очень тихо постанывала через полуоткрытые губы, а Светка широко открытыми глазами пыталась представить перед собою седьмое измерение… и седьмое небо.
‒ Видите, как вам хорошо со мною, ‒ вдруг снова заговорила она.
Он чуть было не возразил, что без нее им бывает еще лучше, но, слава Богу, промолчал.
‒ А вы боялись…
Ирка вдруг глубоко и прерывисто вдохнула и начала пульсировать влагалищем… Потом откинула за голову руки, медленно опустила и выпрямила ноги, потянулась всем телом.
‒ Ты… уже?
‒ Да…
‒ Так быстро?
‒ Нет, ‒ она повернулась, наконец, к дочери лицом и с улыбкой заверила, ‒ мы еще будем.
‒ И у папы будет… стоять?
‒ Будет.
‒ Долго?
‒ Сколько захочу.
‒ А ему не вредно?
‒ Я же его берегу…
‒ А что он сейчас внутри у тебя делает?
‒ Озорничает. Балуется.
‒ И не падает?
‒ Нет.
‒ Класс. А сзади? Я хочу посмотреть, как сзади.
Виктор не стал дожидаться ответных слов жены, приподнялся, перевернул ее на живот, слегка раздвинул ноги, растянул в стороны ягодицы, легко вошел в расслабленное отверстие и спрятался там, усевшись на ее бедра.
‒ Класс. Какой ты сильный…
‒ А что ты такое страшное собиралась нам рассказать?
Светка вдруг захихикала и смутилась:
‒ Та! Потом.
И снова захихикалась.
‒ Ну хорошо. Сейчас.
Хотела уже начать, но не сдержалась и опять стала заливаться.
‒ Это… это про Марфу. Рассказывать?
‒ Рассказывай, раз начала. Что еще там эта Марфа вытворила?
‒ Ладно. Слушайте.
И она, прерывая сама себя то смехом, то как бы ужасом, начала рассказывать.
‒ Пошли мы, значит, с Сережкой в Бугаевскую конюшню. Бугаев все равно всегда пьяный, вечно валяется, а лошади ржут с него. Сережке они страшно нравятся, он меня туда часто таскал за собой. Приходим, значит, туда, а там как раз лошадь и ржет. Заходим, а там под этим черным в крапушку конем совсем голая Марфа на четвереньках стоит, задние ноги расставила вот так, а передними руками упирается, чтоб он ее вперед не сдвигал. Я сначала подумала, что она под ним так убирает, а потом как уви-и-дела… а в ней сзади торчит его этот самый… черный такой, толстый, почти как у папы, только длиннее, в ней конечно весь не вмещается… Представляете?
‒ Почти как у папы!? Ой, я не могу! ‒ зареготала внезапно Ирка, залилась хохотом, заходилась животом и промежностью, как ненормальная. ‒ Ой, Светка, не могу, что ты несешь!
‒ Ну наоборот, ‒ сразу же оправдалась и тоже захохотала та, а когда все, наконец, почти успокоились, со смехом пополам продолжила:
‒ Я за Сережку так испугалась ‒ он же все это увидел, он первый туда зашел и со света видимо сначала ничего не понял, подошел прямо к ним и смотрит оторопело, как конь в ее зад туда-сюда водит своим этим самым, розовым посередине… аж причмокивает… Я как схватила сразу его за руку… и скорее назад. А Марфа и внимания на нас не обращает, все кряхтит, тужится, и руками впереди упирается… А груди болтаются туда-сюда… И лошадь ‒ та рыжая ‒ ржет, как сумасшедшая. От ревности, наверное. Представляете? Ужас.
Все трое еще несколько минут ухохатывались, а Ирка долго не могла отойти от ее великолепного сравнения и даже после того, как все успокоились, еще неоднократно вспрыгивала животом от непроизвольных приступов смеха.
‒ Ну и развеселила, доченька… Неужели все правда? Или сочинила?
‒ Какое сочинила? ‒ возмутилась та. ‒ У меня после этого коленки до самой ночи дрожали. Ужас.
‒ А Сережка? ‒ спросил вдруг отец.