‒ Как? ‒ послышался, наконец, голос сына.
‒ Нимфы. Так никто не говорит, но это правильное название. Книжное. А здесь маленькое отверстие, видишь? Давай, возьми, подтяни. Ну видишь? Вот. Это и есть писка. Отсюда мы писаем. У нас не так, как у вас. У нас отдельно. А здесь, в самом низу, большое отверстие. Здесь и есть влагалище. Для мужского писуна. Сюда его вставляют и он целиком там помещается. Только девочкам нельзя. У них вот в этом месте такая преграда девственная есть. Чтобы внутрь попасть, ее разрывать надо. Дефлорацией называется, когда ее рвут.
‒ Чем рвут?
‒ Ну чем же, писуном конечно. А теперь слушай главное. Потому что все остальное тебе мама сама сейчас расскажет и покажет. А главное вот что. Вот отсюда мы с тобой появились. Сначала я, а потом, через три с половиной года, ты. Мы тогда были совсем вот такие и сидели там, в животе у мамы.
‒ Как же мы дышали? ‒ совсем уже осмелел и освоился Сережка.
‒ Это мама объяснит. Я тебе другое хочу сказать. Если бы не эта мамина дырочка, нас с тобой на свете и в помине не было бы. Ты понял? Что ты понял? Не придуривайся, для нас с тобой это место самое святое. А для всех других святое то, что между ногами у их мам. Его нельзя обзывать грязными словами. И думать о нем нельзя плохо. Уважать его надо. И не только мамино, а всех женщин. Мое тоже. У меня все абсолютно так же, как у мамы. И из меня тоже появится когда-то маленький ребеночек. Вот для чего оно. Понял? Я пошла, мам. Пожалуйста, расскажи ему все подробно. Если бы ты знала, что он на улице об этом слушает…
Ну и концовочка… Точная, в самую десятку.
‒ Пошли на кухню, пап. Подслушивать нехорошо, ‒ сказала она на ходу, прикрывая за собою дверь.
Он сел на стул, а она влезла верхом на его колени, набросив руки на голые плечи.
‒ Светка! Сядь нормально.
‒ А! ‒ отмахнулась она от него одной короткой буквой. ‒ Никто не видит. Там все нормально, ‒ заметила она его короткий взгляд вниз, ‒ у меня началось, но я стибрила у мамы тампон вместо прокладки. Мне теперь уже можно, запросто протиснулся. И не смотри на меня так. Знаешь, на самом деле дети должны воспитывать своих родителей в том, как те должны их на самом деле воспитывать. Иначе никакого воспитания не получится. Одна мастурбация какая-то и только. Родители же совершенно забывают о том, что на самом деле необходимо детям. Что знать, что уметь, что иметь. Ну не помнят почему-то. Даже вот вы. А другие так вообще. И все навязывают, навязывают, навязывают свое. А на самом деле воспитателем становится улица. А там столько грязи, папа. Вы за своей работой просто этого не видите.
‒ А тебе не кажется, что мы воруем у него будущее? Лишаем ощущения таинственности этого места? Это… Это очень особенная тайна, она очень важна в… юношеской любви.
‒ Папочка, главная тайна любви совсем не в этом. Она… она в той радуге… а не в гениталиях. Да и какая это тайна? Тебе рассказать? Так слушай. Там, на углу, возле киосков, что напротив бывшей стройки, бомжиха крутится. Ей лет тридцать, хотя выглядит как старуха. Она собирает с пацанов по гривне и на стройке, под тем навесом, показывает им свою промежность. Сережка еще прошлым летом видел. Облезлая, говорит, потная, липкая, худая, да еще с какими-то наростами. Она за пятерку дает семи-восьмилетним пацанам всунуть и спустить. И некоторые соглашаются. А ты говоришь, тайна. Слава Богу, Сережка не посмел. У меня спрашивался. И ты думаешь это все? Тебе еще рассказать?
‒ Ты же говорила, что он говорил, что не видел…
‒ Говорил. Что-то, значит, уже соображает. Как ты думаешь, мама сможет ему правильно объяснить?
‒ Наверное.
‒ Вы не бойтесь брать его к себе в постель. И чтобы мама была голая. Он конечно может спустить в трусы. Но он и так спускает. А ты своими словами тоже все рассказывай ему. Чтобы он не раскрывал рот на тупые и грязные бредни… А с его будущей юношеской любовью от этого ничего плохого не станется. Уверяю тебя. Скорее наоборот.
Она хотела еще что-то добавить, но засомневалась. Потом все же решилась:
‒ Ладно, я тебе все-таки еще скажу. У нас девчонка есть, в третьем классе. Вся в золотых серьгах. В смысле ‒ меняет их со дня на неделю. Она в вендиспансере прошлой осенью целую неделю пробыла. Сифилис. Должна была дольше, но отец ее домой выкупил. Я от бабушкиной этой подруги Тамары нечаянно подслушала. Так эта малая стерва предлагала совсем недавно твоему сыну десятку, чтобы он спустил ей в рот. Представляешь? Я ей, скотине, чуть нос не расквасила. Маме только не говори, хорошо? А то я ей еще и носаком в ее поганую щель заехала.
‒ Он и это тебе сказал?
‒ В том то и дело, что нет. Сама узнала. А нужно так, чтобы он спрашивался. Он вам в постели все рассказывать будет. Вот увидите.
Помолчала немного.
‒ Слышь, папа. А почему это все так? Я вот только что ляпнула Сережке, для чего, мол, мамина щелка предназначена, а теперь сама себе думаю: если бы только для рождения ребенка, так у меня бы уже целая армия сестренок и братишек была. Вы же почти каждый день любитесь. Вам все время хочется?
‒ Ну не все время… У нас и других забот полно. Но как увижу ее голенькую, или почти голенькую, так тогда конечно. Ты вот о Сережке говоришь… а я боюсь… что и он тоже…
‒ Ну и что? Он и так хочет.
‒ Маму?
‒ Нет. Не конкретно кого-то. Мне так кажется. Вообще. Да тебе же лучше знать. А если даже и маму, что с того?
‒ Не знаю. Но думаю, что это не очень хорошо.
‒ Почему? Ты же меня вчера… трахнул. И ничего. Видишь, как мы с тобой теперь разговариваем… Раньше я ни за что так не посмела бы. А теперь… Ты для меня теперь как самая… как самый близкий друг. Я думаю, что даже будущий муж не сможет стать ближе. Разве это плохо?
Он не нашел, что ответить. Ушел от вопроса:
‒ Трахнул. Не нравится мне это слово.
‒ Мне тоже. Это из фильмов. А как вы с мамой это называете?
Он совсем растерялся.
‒ Е..? ‒ попыталась она вызвать его на откровенность, произнеся начальный звук всем известного внецензурного слова.
‒ Не надо, доченька. Плохое это слово.
‒ Его все говорят. Я тоже несколько раз говорила с девчатами. Ну а как еще? Давай придумаем свое, а? И никому больше не будем его говорить.
‒ И маме?
‒ Маме скажем. Только у нее с тобой пусть будет другое. Можно я придумаю?
Она сделала вид, что задумалась, а потом тряхнула головой: ладно, мол, потом.
‒ Пап. А ты не помнишь тот день? Ну, когда вы меня зачали. Это было где-то между пятым и двадцать пятым августа.
‒ Тебе мама сказала?
‒ Нет. Я высчитала. Интересно, где и как это было. Какое у вас было настроение и вообще… Сможешь вспомнить? Это же были первые месяцы вашего знакомства. Должно что-то в памяти остаться.
Осталось. Конечно осталось. Все осталось. Только по дням с такой точностью разве вспомнишь? Он начал пытаться вспоминать и договорился до такого, что и с Иркой вслух не произнес бы.
‒ Ладно. Это я вас с мамой сведу, и будете вместе вспоминать. Мне еще вот что интересно: это если бы другой сперматозоид соединился с маминой клеточкой, то уже не я была бы? Их же там сотни тысяч за раз бывает. Так же? И девочки, и мальчики. Как это получилось, что именно я? Почему мое "Я" не в Сережке, а во мне?
‒ Ну ты и философ… Откуда я знаю? Этого вообще никто не знает.
‒ Кто-то должен знать. Представляешь, сколько у мамы во влагалище таких же "Я" переплавало за все ваши годы? Куда они все деваются?
‒ Не знаю…
‒ Да? А я вот знаю.
‒ Ну и куда же?