‒ Да. Очень, ‒ ответила она сразу, не поворачивая к нему головы. А из-под левой груди тут же показался ее угрожающий кулачок. ‒ Только не от тебя, понял?
‒ Себя я в виду не имел.
И натянул ее одним решительным движением, сразу проникнув до самой матки. Она вскрикнула и упала грудью на грудь Ирины. А потом закачалась на ней под его толчками, все время охая глубокими выдохами прямо в ее шею. А Иринка взяла и обняла ее обеими руками за спину и стала гладить своими ладонями. Он ощущал, как его мошонка двигалась по ее лобку, сначала по ткани трусиков, потом по ее волосам, потом по гладкому животу, потому что от его толчков Катька отодвигалась все дальше, вперед, к Иринкиному лицу. И он увидел, как она стала целовать его Иринку в щеки, нос, губы, и как его Иринка вдруг ответила ей своими губами.
А он все толкал и толкал, перемещаясь коленями вдоль Иркиного тела. Катькины ноги уже лежали на Иркиной груди, а ее руки переместились с Катьки на его ягодицы, судорожно мяли их и влекли ближе, еще ближе к лицу. Потом Катька чуть свела ноги, чтобы слегка приподняться, потому что уткнулась лобком в ее подбородок, а он продолжал яростные толчки, стуча мошонкой по Иркиному подбородку, а потом и по губам… И сразу застыл, почувствовав их мягкий щипок, стал медленно качать на себе Катьку, натягивая и потом снимая ее со ствола по самую головку. От Иринкиных поцелуев его мошонка напряглась, сжалась так, что она чуть ли не всю ее поместила себе в рот, но, почувствовав, как задрожало все его половое естество, тут же отпустила и стала водить кончиком языка по свободной от Катьки поверхности его сумасшедше напряженного тыловища, а та насаживалась и насаживалась, и Иринкин язык перескакивал не ее лобок, там ничего больше не было, кроме ее лобка, потому что все ушло внутрь, остался только бублик, туго натягивающийся на ствол. Она лизала, словно сучка, Катькин лобок, пока не почувствовала языком освобождающийся на обратном движении бугорок клитора, и тогда стала обсасывать и его, а Катька как закричала: а-а-а-а, а-а-а-а, ой, ой…
Он столкнул ее с себя вперед, на лежащую там подушку, чтобы увидеть Иркино лицо, а та смотрела на него с открытым ртом и, почти задыхаясь, шептала:
‒ Родной мой… я больше не могу… у меня там все щемит… зайди… зайди-и-и…
И он как сумасшедший бросился рвать ее трусики, а они не рвались, и он стянул их через поднятые ею ноги, она их потом так широко расставила, что стало видным ее мокрое отверстие, и впустила его так, будто сама в себя засосала, и он предался самозабвенному действу с таким наслаждением, будто не делал этого с нею невыносимо долгие месяцы.
Она лежала перед ним невозможно прекрасная, ни с кем и ни с чем не сравнимая.
Хранительница его вечности.
Одуревшая от восторга Катька вытянула шею, глядя на ее огнедышащий живот, видимо не понимая, что же такое там внутри у нее творится. Она и сама вся дрожала, все еще находясь во власти пьянительного ощущения, неожиданно прерванного не по ее инициативе и, казалось, готова была броситься к ним, чтобы они еще хоть что-нибудь с нею сделали.
И тогда он, сам не зная зачем, протянул ей руку.
Она схватилась за нее обеими ладонями, сжала и потопала коленями вперед, прямо на Ирку, споткнувшись об ее плечи и падая ей на живот.
События почему-то сами становятся такими, какими становятся.
Буквально через пару десятков секунд из Ирки хлынула накопившаяся в ней горячая жидкость, чуть ли не струями выбрызгиваясь вдоль его вздувшихся вен, прямо перед шарообразными Катькиными глазами. Потом он увидел Иркины руки, лихорадочно обхватившие нависшие над ее лицом Катькины ягодицы и крепко сжимающие их в такт своим судорожным тонезмам. А он не спешил спускать, ожидая, когда она полностью освободиться, чтобы затем, взамен выпущенной, наполнить ее своей жидкостью…
А потом Катька вдруг как-то странно стала приподниматься, раскорячиваясь, словно лягушонок, глядя на Виктора неестественно косящимися внутрь глазами и что-то нечленораздельное вышевеливая своими губами. А когда, наконец, приняла почти вертикальное положение, сузила недоуменные глаза на свой собственный живот, то вздувающийся, то втягивающийся волнами, опускающимися к лобку…
‒ А-а-а-а-а, ‒ вдруг издала она истошный вопль, закатив глаза, запрокинув голову к потолку, сжав кулачки согнувшихся в локтях рук и насаживаясь на Иринкин открытый донельзя рот…
‒ И-и-и-и-и, ‒ повторила она все то же еще раз…
И еще… И еще…
А по длинной Иринкиной шее прокатывались судорожные глотки и по щекам текли обильные потеки того, что не попало ей между губ…
Он уже кончил, обильно и мощно, как всегда поощряемый ее мягкими, прощальными пожатиями, от самого устья, а потом до самой своей глубины, а Катька все продолжала тужиться, виновато и, в то же время, изумленно глядя прямо ему в глаза.
Они лежали потом с женой в полуметре друг от друга, лицами вверх, с разбросанными по сторонам ногами, скрестив ладони рук, ее правой, его левой, расслабленные и как бы отрешенные от действительности, а Катька все сновала между ними на коленях, целуя куда посмотрят глаза то его, то ее, и непрерывно что-то шепча, словно помешанная.
Они проводили ее через полтора часа, потому что в одиннадцать ей должна звонить мама, она звонит ей в это время почти каждый день и умрет от волнения, если не услышит ее ответный голос.
Расставаясь, она не скрывала от них радости за совершенное ею неожиданное открытие самой себя…
На следующий день она ничем не продемонстрировала исключительности вчерашнего дня и лишь однажды стрельнула в него многозначительным взглядом, сообщая ему, что она все помнит и что вообще она вся довольная, как поросенок.
А перед самым уходом, уже с перекинутой через плечо сумочкой, она все-таки подошла к его столу и, отпустив лукаво зажатую в зубах нижнюю губу, сказала:
‒ Приходите ко мне в субботу, а? Только вместе.
Он как бы задумался, но она поняла его запинку по-своему и поспешила добавить:
‒ Нет, только ко мне. Я ведь у вас уже была. Уговори, а?
Он пообещал попробовать и она, помахав пальчиками и улыбнувшись на прощанье, запорхала юбочкой к выходу.
Брюки они Ирине таки купили, и точно такого же светло-кремового цвета, как у Катьки, и она потом долго ходила в них по дому, то и дело вертясь перед зеркалом, но в гости решила не одевать, ‒ вдруг там соседи подумают, что она Катькины натянула.
Решение согласиться на приглашение пришло далеко не сразу, они то вдвоем, то порознь осмысливали происшедшее с ними в тот удивительный вечер, то сомневались, то соглашались, порознь или вдвоем, вдвоем или порознь. Пока, наконец, не решились. Договорившись предварительно, как они будут теперь с нею себя вести.
В самом деле, им необходимо было еще раз встретиться всем вместе. Кое в чем объясниться, расставить все знаки препинания на будущее, ведь ему с Катькой еще работать в одном помещении неизвестно сколько. Что-то они согласились разрешить себе, что-то Катьке. В разумных на их взгляд пределах, хотя он не без подколки намекал жене, что она еще должна вернуть Катьке сдачу…
В общем, были аргументы. Но было и еще что-то, что притягивало их к этой субботе и чего они не могли вразумительно сообщить друг другу. Может быть, ощущение некой незавершенности случившегося, может непонятости чего-то, то ли в собственных себе, то ли друг в друге, может еще что-то, им не известное, но поселившееся откуда ни возьмись в их душе.
Катя жила в двухкомнатной хрущевке на четвертом этаже вместе с родителями, уехавшими на три недели в дом отдыха. Она встретила их весьма сдержанно, даже с некоторой смущенностью и виноватостью, будто вот, наконец, пришла в себя и теперь ей немножко стыдно за то, что она вот так ворвалась в их жизнь. Она и не думала бросаться им на шею, хотя три дня назад при расставании еле сдерживалась от этого на улице.
Комнаты в квартире были раздельные, распашонкой, по обе стороны от кухни и санузла. Она сразу провела их в свою, уютно обставленную и оформленную разными настенными безделушками.
Как и положено, сразу выставила на мобильный столик угощение, с двумя, покрытыми холодной росой, бутылками.
Какое-то время они вели индифферентный разговор, ‒ минут, наверное, десять или пятнадцать, ‒ Катька предложила по чуть-чуть и он уже стал открывать бутылку, когда в дверь вдруг снова позвонили и Катька сказала:
‒ Я сейчас.
Она вернулась в сопровождении очкарика, Виктор сразу узнал в нем тезку из титановой конторы, для которой он месяца три назад отшлифовывал штуфы неизвестной ему породы. Парень ему тогда очень понравился, хотя общались они в общей сложности минут двадцать, не больше, суть задачи объяснял очень толково, видно, что работу свою любил, а к фроловскому шлифаппарату сразу проявил небывалый интерес, мгновенно сообразив, с чем и с кем имеет дело. Ему было лет двадцать восемь-тридцать, избытком аппетита он по-видимому не страдал, к спорту если и имел привязанность, то разве что к шахматам. Если начнет бузить, ‒ показал он взглядом жене, ‒ я его быстро успокою, прежде чем мы отсюда уйдем.
‒ Тоже Витя, ‒ представила Катька как бы неожиданного пришельца, хотя и Виктор, и его жена сразу ощутили или, по меньшей мере, вычислили ее неискренность. ‒ А это Ирина, жена Виктора. С Виктором ты знаком.
Что касается очкарика, то для того чужое присутствие явно оказалось значительно более неожиданным, чем для них его. Он почувствовал себя крайне неуютно, даже сделал вид, что он только на минутку и сейчас уйдет. Его неловкость даже усилилась, когда Катька усадила его за столик рядом с собой.
А он все-таки довольно симпатичный, ‒ вдруг пришло Виктору в голову оценить очкарика как бы Иркиными глазами. ‒ Очень даже.
Напряжение слегка спало, когда они опрокинули по рюмке и отметились несколькими дежурными шутками по поводу Катерининых безделушек. А после второй мужчины заговорили о работе, и с очкарика неловкость как рукой сняло.
Катька поняла, что Виктор с женой сразу ее вычислили и стала чуть ли не неистово обхаживать их, чтобы сгладить свою вину и не дай бог не спугнуть в своей, пока не совсем ясной для них, игре. Неужели она всерьез считала, что они согласятся на ее фантазии?
Тем не менее, благодаря стараниям Катьки, господина Немироффа и еще какого-то молдавского предприятия, заседание постепенно перешло в русло обычной веселой вечеринки, свободной от излишней скромности и закомплексованности; шутки и остроты стали приобретать сначала слегка неприличный, а затем откровенно сексуальный характер, Катька совсем перестала следить за своими коленями и полами своего короткого халатика, то и дело сверкая белым треугольничком трусиков, и даже Ирка пару раз влезла себе под кофточку и по домашнему, но с явно преднамеренным изяществом, подправила грудь, будто что-то ей туда постороннее попало.
Пришла очередь магнитофона, ‒ полились медленные мелодии, одна в одну, явно заранее подобранные в одну кассету. Они танцевали, тесно прижимаясь друг к дружке, то меняясь парами, то в обнимку все вместе, стали даже демонстративно поцеловывать партнеров, то в щечки, то в губки, ‒ ага, мол, смотрите пожалуйста, какие мы независимые.
А потом музыка вдруг прекратилась. Откуда ни возьмись наступила общая выжидательно-молчаливая пауза, ‒ две обнявшиеся пары как бы застыли в ожидании неизвестности. И тогда Катька, выпорхнув из рук Виктора, метнулась к дивану, ловким движением раздвинула и набросила на него простынь, вдруг оказавшуюся у нее в руках. А потом так же быстро вернулась назад, снова прильнула к Виктору, прижавшись щекой к его груди, расставив ноги и выпятив вперед промежность.
‒ Раздень меня. Совсем… Ну, слышишь? ‒ она не повернула глаз к своему Витьке, но было ясно, что требование направленно именно к нему, а не к Виктору. ‒ Раздевай. Сейчас.
Она говорила твердым полушепотом, хотя и как-то неуклюже, ‒ видимо, долго заранее перебирала про себя нужные слова, да так и не выбрала те, какие ей хотелось бы.