‒ У Ирки точно так в шортах.
‒ Я видела.
Она была чуть полнее Ирины, груди покрупнее, чуть больше и мягче живот. Но кожа была гладкая, как у совсем молодой женщины. Она очень тщательно ухаживала за собой.
‒ А груди у вас у всех одинаковые. У Иринки такие же заостренные, и у Светланки так же конусами торчат.
‒ Мои же они. Из меня сделаны.
Он взял одну ее грудь, обхватив с обеих сторон руками, приподнял и осторожно сжал, так, что она слегка вздулась и напряглась. Она и в таком виде оставалась заостренной.
‒ Красиво. Ничего, что я так?
‒ Отвисла за последние годы. А была точно такой, как у Ирки.
Он с удовольствием проделал то же и с другой грудью, потом попробовал на ощупь соски. Они быстро напряглись. Он вообще неравнодушен к этой части женского организма, очень любит шевелить их кончиками пальцев. И Ирина любит такую ласку.
Он сказал ей об этом.
‒ Мне тоже нравится. Приятно, ‒ сказала она. ‒ Давай я таки халат сниму, раз уж ты не смущаешься видеть меня голой.
Она присела и сбросила его с плеч. Вытащила из-под себя и отложила в сторону.
‒ Только трусы пусть остаются, хорошо?
Закинула руки за голову. И в самом деле, в таком положении становится почти незаметной отвислость груди.
‒ Я давно намеревался спросить, как получилось, что Ваша грудь осталась такой… совсем вот не сплющивается… Ведь Вы кормили Иринку. И у нее тоже она как у девочки… Это наследственное? У других женщин ведь не так.
‒ Не знаю. Маму свою помню смутно, но, кажется, у нее тоже она не пострадала от кормления. Думаю, что это у нас порода такая. Ты на подбородок обрати внимание. Для женщины это еще важнее груди, ее-то можно лифчиком подоформить. Так вот, в нашем роду ни у кого второго подбородка не было. Есть чем гордиться. И шеи у всех длинные. И кожа гладкая была у всех. Мама говорила. Это я помню.
‒ Да. Такое ощущение, что передо мною лежит Иринка в своем будущем виде.
‒ Это на самом деле почти что так и есть…
‒ Реализованная фантазия… Мы иногда с нею фантазируем… во время близости… И такую она однажды придумала.
‒ На самом деле грудь у меня уже сильно распластывается… это сейчас просто она набухла.
‒ У Вас месячные? ‒ непроизвольно удивился он.
‒ Нет, ‒ улыбнулась она, ‒ это она… немножко возбудилась…
Он наклонился и взял губами сосок. Втянул в себя. Еще раз. И еще. Потянулся к другому и все повторил. Она запрокинула голову, растянув и без того не короткую шею. И он поцеловал шею.
Все так просто и доступно, словно не впервые… Схватил губами сразу оба соска, соединив груди руками. Сказал:
‒ А вот так с молодой Иринкой не получается. Почти не соединяются. Выскальзывают.
Она не откликнулась. Подтянувшись к запрокинутой на бок голове, он прихватил губами мочку ее уха. Почувствовал тонкий запах ее самых дорогих духов, которые они с Иринкой подарили ей еще несколько лет назад. Она пользовалась ими крайне редко. Из бережливости. "В самых ответственных случаях".
‒ Нет, нет, ‒ отстранила она его, мягко, без раздражения, сделав отрицательный жест обеими руками, ‒ этого не надо. Пожалуйста.
Он уложил голову ей на грудь и так застыл, наблюдая за острым конусом соска прямо перед своим носом. В ответ она прикрыла ладонью его волосы и так они пролежали минут двадцать почти без движения и без слов.
Как-то само собою они с Еленой Андреевной оказались в одном из привычных для них с Ириной положений, позволяющих ощущать себя как бы единым целым, лишь как бы условно разделенном природой или кем-то там еще на две якобы противоположные части; раздвоенным как бы только для того, чтобы это единое целое получило три особенных дополнительных возможности, ‒ диалога в ролях, скрещения чувств и сладостного совокупления. Он не знал, о чем думала в эти минуты Елена Андреевна, а его более всего занимала теперь именно эта мысль, ‒ что рядом с ним каким-то чудом оказалась его Ирина из своего будущего, абсолютно реальная, доступная непосредственным ощущениям, не придуманная и не воображаемая. Он может гладить ее, целовать, может войти в ее лоно, спросить о чем-нибудь и услышать ответ… Что это за машина времени такая? Откуда она взялась? Может быть, именно он ее и изобрел, вчера, например, или два месяца назад… Изобрел незаметно для самого себя и запустил нечаянно в действие…
Внезапно перед глазами снова промелькнуло пятно на балконе, тут же сменившееся репродукцией Валеджо, той, что висит на стене над их с Ириной ложем, почему-то в перевернутом изображении. Ах да, так она выглядит снизу, если запрокинуть голову… А под своею ладонью, лежащей на ее животе, почувствовал вдруг приподнявшуюся матку, потом еще и еще, будто подталкиваемую изнутри снизу… да, конечно, там сейчас находится ноган ее любовника и ей невыносимо сладко от этих толчков и она подмахивает ему навстречу, насаживая себя на него…
‒ Тебе хорошо, правда?
‒ Да, Витенька, хорошо, ‒ слышит он тихий Иринкин голос, на самом деле голос ее мамы, а на еще более самом деле голос их обоих. И его рука, лежащая на ее животе, начинает неистово дрожать…
‒ Успокойся, милый, все хорошо, все хорошо…
Голос у Елены Андреевны тоже слегка дрожит. Она взяла его ладонь своей и уложила на вздыбившуюся грудь, с силой прижав ее к соску.
‒ Все хорошо…
‒ Он ее сейчас…
‒ Я знаю… Ей хорошо…
Ее тело расслабилось и его рука перестала дрожать.
‒ Давай о чем-нибудь говорить… или… или смотри меня… не закрывай глаза…
Лучше смотреть. Конечно. Она разрешает. А завтра уже не разрешит. Завтра он и сам не осмелится, ‒ что он, совсем с ума сошел, что ли? А ему вдруг так захотелось высмотреть ее всю. Какая она на самом деле. Пока как бы пьяный…
Он приподнялся, свел ей плотно ноги и присел верхом на бедра. Потом передвинулся чуть ниже, чтобы было больше видно… Она снова запрокинула голову и руки, ‒ смотри… смотри, какой твоя Иринка будет… еще есть на что смотреть… Еще совсем немного… два, три, может пять лет… и все… потом смотреть нечего… и незачем…
Свет торшера мягкий, желтоватый, придает голому телу очень приятный оттенок. Возле левого соска красноватое пятнышко засоса. Когда он успел его сделать? Расслабленный живот опустился, слегка распластавшись и от этого расширившись… Возле пупка слегка подрагивает. Он провел по мягкой коже кончиками пальцев, чтобы ей стало лоскотно. Она отреагировала мгновенно. Живот подобрался, округлился, стал как у немного беременной… такой тугой и приманивающий…
‒ Ой, лоскотно…
Ну вот опять… точь-в-точь как Иринка.
> Остановись. Не лапай. Не положено так.
Вот еще. Дюжину лет он не слышал в себе этого голоса. Дедов что ли? Или прадедов?
> Ты кто такой, советы мне давать?
> Никто я. Самый никто. А матушку не трожь. Больно потом будет.
> Сам знаю. Ну и что?