‒ Ма, ты не обидишься, если я папу спрошу что-то нехорошее?
‒ Не знаю.
‒ Если обидишься, дашь по заднице.
‒ Хорошо.
‒ Па, а тебе не противно, что мама из-под него ‒ да под тебя?
‒ Я ее обмыл.
Светка выставила к матери голые ягодицы, но та не шлепнула, а только погладила их. И дочь совсем осмелела:
‒ А почему вода была розовая?
‒ Мама добавляет в нее зернышки марганцовки. А откуда ты знаешь, что розовая?
‒ Я видела. Подглядывала за вами. Целые несколько минут. А вы этого даже не заметили…
И улеглась на спину, глазами в потолок ‒ так, как лежала мама. А потом жалобно спросила:
‒ А почему ты меня так не обмыл, а?
‒ А ты хочешь так?
‒ Да. Очень. Но почему ты сам этого не сделал? Тогда.
Он не знал, что ответить. Как ей объяснить, что ему и в голову не могло прийти такое?
‒ Для этого особенное настроение нужно. Это… не просто… это… как бы секс… только еще слаще… и интимнее… Особенный… И не всегда получается… Нужно совсем… отвлечься от всего, понимаешь? Я умею это только с мамой. И то не всегда. Редко. Я не уверен, что смогу с тобой.
‒ Ты ведь маленькую меня обмывал. Мне кажется, что я до сих пор помню те твои руки…
Обмывал… Это же совсем другое, дурочка. Нельзя такого с дочерью. Страшно. Слишком интимна эта связь.
>Можно, папочка. Я уже взрослая. Ты же смог со мной в яську любиться? Смог. И так тоже сможешь. Я же не такая, как все. Я такая, как Лена. Особенная.
>Хорошо, ‒ неуверенно согласился он. ‒ Я попробую.
И метнул на Ирку многозначительный взгляд, от которого та поднялась и ушла в ванную, чтобы подготовить ее именно так, как она готовит для них самих. Я буду осторожен, ‒ ответил он на ее встречный взгляд, оставленный ею в пространстве над их дочерью.
>Разве это страшно? ‒ спросила дочь.
>Нет. Это удивительно.
И она покорно и доверчиво расслабилась в ожидании удивительного…
Он принес ее в ванную, а Ирина уже исчезла, будто и не стало ее в доме, и они оказались совсем одни в квартире, в доме, и дальше ‒ на долгие километры окружившего их густого пространства, очень густого, но такого легкого, каким оно бывает только во сне, в преддверии чего-то необычного и таинственного; и он опустил ее голенькую в теплую воду, и она в ней была легка как лепесток, а он плавными движениями рук заволновал горизонт, разглаживая под ним мягкие и упругие дочкины поверхности…
Человек состоит не из вещества. Из вещества состоит его тело. Смотри как оно прекрасно, как лёгко и трепетно, как плавно колышется оно в воде…
>У нашей воды такие мягкие поверхности, словно они живые. Это от твоих рук наверное, да?
>Они живые и есть.
>Да. И сама вода как бы живою становится… моей собственной частью… или продолжением… Почему так?
>Не знаю. Наверное потому, что давления между поверхностями почти сравниваются и кожа перестает ощущаться границей тела.
>Почему же я раньше этого не чувствовала? Только сейчас. Впервые в жизни.
>Не впервые. Мы ведь из живой материнской воды вышли, жили в ней ‒ всего столько лет назад, сколько живем снаружи своей мамы. Иначе, наверное, и не смогли бы ощутить ‒ если бы это не осталось в памяти тела.
>От твоих рук в ней так много поверхностей… и они такие разные… колышутся, колышутся… и уходят куда-то вдаль… и возвращаются снова… Ты придешь ко мне весь?
>Конечно. Подожди. Побудь сама.
>Я не сама. Со мной твои руки… Гладь… гладь меня везде… Там тоже, чего ты стесняешься?
>Не спеши, моя голенькая, не спеши… Слышишь, как громко капают капли?
>Да… хлюпают… так звонко… и эхо, эхо от них… так далеко уходит… в самую-самую даль… и высь… и глубину… А вокруг такая тишина… Что ты хочешь?
>Поворачивайся и плыви спинкой туда, в средний угол. А я рядышком лягу.
Он вошел в воду и опустился рядом с нею. Подложил левую руку под ее голову, а правую ногу перекинул через коленку и мягко уложил между ее разинутых ног.
>Как с мамой… Теперь нам все можно, да?
>Нам можно все, что можно нам.
>А как ты знаешь, что можно нам?
>Я еще не знаю.
>Мы почувствуем, да?
>Да.
>Тогда ласкай.
>Ласкай-полоскай. Так это называется.
>Одним словом?
>Да.