— Ты бы могла припасти для меня какое-нибудь тёплое питьё, когда я прихожу домой после важного дела. Я совсем закоченел.
Петре надоело его вечное хвастовство своими важными делами и она сердито ответила ему:
— Что-нибудь тёплое? Но ведь я тоже ничего тёплого не нашла, когда вернулась домой.
— Так! Тебя тоже не было дома?
— Ведь я должна была опять идти к адвокату!
— Что же, ты никогда не кончишь с ним, с этим адвокатом?
Петра молчала.
— И о чём вам столько времени переговариваться? Неделя за неделей проходят, а дело всё не подвигается. К чёрту, наконец! Теперь он меня увидит! Ну, если он мне станет говорить что-нибудь, то я заткну ему глотку деньгами, — воскликнул Оливер. — Ты мне не веришь? В сущности, мне наплевать, веришь ли ты мне, или нет. Ты ещё меня не знаешь! Я вовсе уже не так глуп, как ты думаешь...
Но Петра не отвечала.
Тогда Оливер решил попробовать дружеский тон, чтобы заставить её заговорить:
— Ну вот, — сказал он, — английский пароход уже отправился...
Но тут он увидал, что она действительно спит.
Да, для него всё было испорчено в эту минуту! Хороша радость вернуться домой подобным образом к своей семье, с туго набитыми карманами! Никто и внимания не обратил на него...
Оливер снял мокрое платье, отвязал свою деревянную ногу и улегся рядом со своей женой. Она спокойно и глубоко дышала и от её тела исходила такая приятная теплота. Однако, Оливер всё-таки не мог заснуть, его ночное приключение слишком занимало его, и когда, наконец, рассвело, то он немедленно достал деньги и повернувшись спиной к кровати, начал их пересчитывать. Но он так был недоволен на Петру, что ничего не стал ей говорить. Она имела возможность узнать кое-что, но проспала, следовательно, лучшего не заслуживает. Однако, тут преимущество оказалось не на его стороне, потому что Петра сама сообщила ему утром о неслыханном событии в городе. Она пошла к колодцу и не успела наполнить ведро, как уже услышала о том, что почтовая контора была вчера ночью ограблена. Почтмейстера нашли на лестнице в каком-то доме далеко в городе, он сидел без шляпы и, по-видимому, был не в своём уме.
В другое время Оливер, конечно, тотчас же взялся бы за свой костыль и заковылял бы в город. Но он был зол на Петру за то, что она помешала ему торжествовать, и потому остался дома. Он даже не хотел показать ей, что сколько-нибудь интересуется её рассказами о ночных грабителях. Он завтракал, стараясь выказывать полное равнодушие, и ни о чём её не расспрашивал, хотя любопытство его было страшно возбуждено. Впрочем, и Петра была сердита. Она даже не захотела ему налить ещё чашку кофе, хотя видела, что он уже выпил. Пусть он сам заботится о себе! Наконец, она обратилась к нему:
— Что, ты потерял язык сегодня ночью? — спросила она.
— Это как тебе угодно, — отвечал он. — Я не знаю, о чём я должен говорить с тобой.
— Разве ты не слыхал, что я рассказывала?
— Я? Да я знаю гораздо больше!
Она удивлённо взглянула на него и вдруг у неё мелькнула мысль:
— Уж не был ли ты сам при этом? Не впутался ли тут?
Это превосходно! Он сидит здесь, невинный, как ребёнок, с чистыми руками, и вдруг на него взводится подобное подозрение? Он с достоинством выпрямился и воскликнул:
— Заткни свою глотку!
— Я ведь ничего дурного не хотела сказать. Я только спросила!
— Слушай, придержи свой язык! — повторил он, вставая с места.
Петра с досадой вышла из комнаты и отправилась к бабушке, чтобы поделиться с нею своей новостью.
Весь город был в большом волнении по случаю последних событий, и потому в складе не было почти никакой работы, так что Оливер имел время всё обдумать. Хорошо, что он не имел возможности обо всём рассказать ночью. Петра, наверное, разнесла бы это повсюду и примешала бы его к ограблению почты. И тогда он мог бы иметь неприятности из-за денег, полученных за пух, несмотря на свою невинность. Но теперь надо соблюдать осторожность, не делать никаких особенных расходов, не покупать нарядов. Ярко-красный галстук, выставленный в витрине магазина вышивок, не будет красоваться у него на шее...
Обо всём этом Оливер раздумывал теперь. Он не сомневался в том, что в кармане у него лежит часть похищенных денег, но ведь не он же их похитил! Быть может, дети кузнеца Карлсена могли бы дать какие-либо объяснения по этому поводу, но уж конечно Оливер не станет указывать на них! У Оливера были достаточно развиты отеческие чувства и он не хотел навлекать на Карлсена ещё новое горе, если впутает его детей в это дело. Возможно, впрочем, что дети Карлсена тоже не были виновны и один только второй штурман знает больше всех. Но его-то никто не знает здесь. А между тем, он и Адольф наверное были преступниками. Хорошо, что он не повёл Петру на английский пароход, хотя они просили его об этом, говоря, что не съедят её. Мало ли чему она могла подвергнуться там, в этой разбойничьей берлоге! Нет, он не из таких, которые водят своих жён в подобные места!
В городе распространялись самые невероятные рассказы. В газете была напечатана статья, написанная авторитетным лицом, и полицейский Карлсен производил повсюду самые тщательные розыски. От почтмейстера ничего нельзя было добиться. Он сидел, совершенно подавленный случившимся и растерянный, не поднимая глаз: сначала он описал незнакомца, которого увидал в передней конторы около двенадцати часов ночи, и сказал, что он был стар, имел большую седую бороду и, может быть, даже на лице у него была маска, Кроме того он говорил по-английски. А на следующем допросе он изменил своё показание: незнакомец был вовсе не стар, скорее даже молод, и он, почтмейстер, конечно, не мог бы одолеть его. Никакого дождевого зонтика у незнакомца не было. Словом, почтмейстер болтал всякий вздор и только путал показания, По-видимому, у него сделался удар и его умственные способности пострадали. Доктор определил у него кровоизлияние в мозг. И этот человек ещё не так давно рисовал башни и дома с колоннами!
Слухи и толки в городе продолжались. Никто однако не мог утверждать, что следствие не велось достаточно энергично с самого начала. Все дела были приостановлены ради этих розысков, но ничего не было раскрыто. И вследствие такого волнения в городе, совершенно прошла незамеченной другая важная новость — получение орденского креста консулом Ионсеном. Никто не обратил на это внимания. В газете было напечатано несколько строк и поздравление консулу, но тем дело и ограничилось. Но госпожа Ионсен, разумеется, придавала большое значение такому отличию и сейчас же телеграфировала об этом Шельдрупу, в Новый Орлеан, и Фии, в Париж.
В больших городах существует мнение, что в маленьких городах почти не совершаются никакие важные события. Это, конечно, совершенно неправильный взгляд, так как ведь и там бывают банкротства, обманы, смерти и всякого рода скандалы, совершенно такие же, какие случаются и в большом свете. Конечно, местная газета не станет выпускать по этому поводу экстренных номеров, но и без этого всякая новость быстро распространяется от колодца по всему городу и достигает всех самых укромных уголков. Был ли в этом маленьком приморском городке хоть один чёловек, который не слышал бы ровно ничего об ограблении почтовой конторы? Разве только консул Ольсен мог ничего ещё не знать об этом, потому что такие важные люди обыкновенно долго лежат по утрам и часто даже завтракают в постели.
Но если в маленьких городах не бывает недостатка в крупных, выдающихся событиях, то не бывает также и недостатка в разнообразии таких событий. Не будь этого, такой факт, как ограбление почты, не мог бы так скоро перестать служить главной темой для всех разговоров в городе. Дольше всех занимался этим доктор, которому это давало возможность торжествовать победу над окончательно побитым судьбой почтмейстером. Однако всем скоро надоело слушать его разглагольствования по этому поводу.
Чем же это кончилось? Вернее, ничем. Предполагаемый преступник — был ли он старый или молодой, носил ли на лице маску и говорил ли по-английски — так и не был найден. Телеграфировали английскому пароходу, но он уже успел принять груз и ушёл из Норвегии. Вероятно, он уже находился на пути в какую-то английскую гавань. Телеграфировали, впрочем, и туда, даже сняты были показания с матросов, но это не привело ни к чему. Выяснилось, конечно, что на пароходе находился в то время Адольф Карлсен, норвежский матрос, сын кузнеца. Но он был женат в Англии и жил там постоянно, поэтому на английском судне он находился под защитой английского флага. Притом же капитан парохода был богобоязненный человек.
И второй штурман тоже оказался норвежцем, сыном почтмейстера из одного маленького городка. Он не был женат, имел превосходные свидетельства о своём поведении и, конечно, подозрение не могло бы его коснуться. Притом же отец наверное узнал бы его в проходе если бы это был он тогда. Но и относительно него дело обстояло так же, как и относительно Адольфа. Он также находился под защитой английского флага, который ни одного дня, ни одной минуты не стал бы покровительствовать преступнику! Это ведь известно всему свету. Итак, Адольф и второй штурман находились на английской службе, под защитой богобоязненного английского капитана, и о выдаче их не могло быть и речи.
Но отчего же ни тот, ни другой не навестили своих родителей, когда пароход пришёл в их родной город? Это был, конечно, очень щекотливый вопрос, но они дали на него вполне удовлетворительный ответ: они, видите ли, не хотели являться в свою родную семью с пустыми руками, а до сих пор им ещё ничего не удалось отложить из своего заработка. Вот причина такого странного поступка. Второй штурман даже призвал Бога в свидетели, что не раз он, по вечерам, бродил вокруг отцовского дома, заглядывал в окна, вздрагивая, когда слышал, как открывалась дверь, и складывал, как на молитву, руки, когда видел тень матери, падавшую на занавески. Он говорил с таким чувством, что даже суд был растроган, а это уже много значит!
Относительно матроса Адольфа были обнаружены довольно странные вещи. При осмотре его вещей и его самого оказалось, что всё его тело было сплошь татуировано самыми непристойными рисунками. Когда его спросили, где ему делали это, то он отвечал: «В Японии». Такая живопись сильно повредила ему во мнении следственного судьи, но обвинить его в ограблении почтовой конторы всё-таки было нельзя. Второй же штурман никаких татуировок на теле не имел, оно было совершенно чистое, и ничего подозрительного в его поведении не было обнаружено. Таким образом, дело об ограблении почтовой конторы кануло в воду. Но воры или один вор не так уже много получили при этом: семь или восемь тысяч крон в ценностях. Если их участвовало много в этом, то доля каждого оказывалась очень ничтожна, и пожалуй можно даже было порадоваться, что они ошиблись в расчёте.
Мало-помалу все толки об этом происшествии в городе затихли. Полицейский Карлсен не выказывал уже такого рвения в своих розысках преступников. Да оно и понятно. Ведь всё-таки тут был отчасти замешан его племянник и это не могло быть приятно ему. Да и начальник Карлсена не желал обострять из-за этого дела отношений с английским торговым судном, а вообще в городе хотели щадить кузнеца Карлсена, который был такой уважаемый человек и, конечно, заслуживал иметь лучших детей.
Бедный почтмейстер так близко принял к сердцу это событие, что его совершенно нельзя было узнать. Это был окончательно разбитый судьбой и подавленный человек с безумным взглядом и что-то шепчущими губами. Он был слишком самолюбив и не мог перенести ущерба и позора, которые обрушились на него в его профессии, хотя на самом деле ему нечего было так особенно огорчаться, так как сын его не сделал тут ничего дурного. Конечно, все жалели почтмейстера, и хотя он многим разумным людям надоедал раньше своими скучными метафизическими рассуждениями, но теперь все вспоминали только его благородные качества, забывая о недостатках. Разве не он нарисовал и составил план школьного дома с колоннами, восхищающего путешественников, когда они впервые видят его с моря? Поэтому в городе не забудут о нём до самого конца. А теперь рассудок у него помутился и он стал, как ребёнок.
— Он счастлив, потому что он сумасшедший, — сказал доктор. — Он умер для всех. Мне он казался подозрительным уже в последнее время и достаточно было маленького толчка, чтобы он окончательно свихнулся. Его вера была причиной его падения.
В противоположность всем остальным в городе, доктор никак не мог забыть этого случая и был уверен, что деньги находились на английском судне. Что могло помешать второму штурману, так хорошо знакомому со всеми ходами и выходами в отцовском доме, проскользнуть туда незаметно и украсть ценности? А как почтмейстер любил рассуждать о потомстве? Хорош «потомок», который на всё способен! Другой «потомок», Адольф, такого же сорта. Непристойная татуировка на его теле позволяет судить об его качествах. В самом деле оба отца имеют право гордиться своими потомками!
Доктор не мог удержаться от некоторого злорадства, когда думал об этом. Такие слабые головы, какая была у почтмейстера, не должны были бы самостоятельно углубляться в размышления. Пусть бы они строили церкви, да рисовали бы школьные здания и оставались бы верны своему катехизису! Конечно, тут нечего было особенно радоваться, но доктор испытывал удовлетворение, так как его материализм подтвердился. Тот случай, что почтмейстер сошёл с ума как будто укрепил положение доктора и его авторитет. Его утверждения никто не решался оспаривать. Когда он говорил, что вера погубила почтмейстера, то некоторые спрашивали: «Вы говорите: вера?» — «Да, суеверие!» — отвечал он, и никто уже не спорил.
Но тем не менее жизнь доктора оставалась всё такой же безрадостной, как и раньше. Если б он не мог доставлять себе, от времени до времени, удовольствие сердить кого-нибудь, то просто не мог бы выдержать. Так, например, он попробовал переменить поставщика, порвал многолетние отношения с консулом Ионсеном и перешёл к консулу Давидсену, в его лавку. Но заметьте, он вовсе не имел в виду при этом повредить Давидсену! Напротив, он хотел помочь ему развить свою маленькую лавочку. И что же? Давидсен совсем не оценил этого и также послал ему счёт за забранный товар. Все они одинаково, эти консулы! И при этом Давидсен даже не такой человек, с которым доктор мог бы действительно беседовать по-настоящему. Обыкновенно он ничего не отвечал или смотрел удивлённо на доктора, ничего не понимая. Над ним можно было только посмеяться, над этим ночным колпаком! При таких условиях Ионсен был, конечно лучше, хотя и он только купец и кораблевладелец. В городе поговаривали о посещении доктора, пришедшего к Ионсену поздравить его с получением ордена. Должно быть, это и в самом деле было презабавное зрелище! Доктор захватил с собой аптекаря и оба выказали при этом большую почтительность консулу. Они прошли в консульство через лавку, чего обыкновенно не делали, и через одного из приказчиков послали консулу свои карточки. Затем они сняли тут же свои калоши и шляпы, поставили в уголок палки и пригладили карманным гребнем волосы и бороду. У обоих на руках были перчатки.
Консул вышел к ним с несколько удивлённым видом, держа в руках визитные карточки. Он встретил их у дверей и шутя спросил: «Желаете получить аудиенцию?». Они отвечали утвердительно, поклонившись ему, и он, таким же шутливым тоном, пригласил их войти. Но когда они вошли и с такой же торжественностью принесли ему свои поздравления, то ему самому стало казаться, что пожалуй так именно и нужно поздравлять с получением подобного ордена. Разумеется, он старался выказать равнодушие и говорил, что не стоит придавать этому такое значение и держать себя так формально. Но оба посетителя держались стойко и сохраняли торжественный вид.
Консул предложил им сигары и они взяли с поклоном. Точно так же они с поклоном отвечали на всё, что он говорил, и очень почтительно слушали его. И консул тоже был изысканно вежлив с ними и так же церемонно держал себя. Но это наконец надоело доктору и он, повернувшись к аптекарю, когда наступила пауза в разговоре, сказал тихо, конечно, из уважения к кавалеру ордена:
— Мне кажется, нам следовало оставить за дверью свои башмаки!
Консул понял насмешку и, может быть, даже внутренне скорчил гримасу, но на лице его не отразилось ничего, когда он отвечал доктору:
— Вы должно быть боялись, что носки у вас изорваны?
Ага! Он ловко отпарировал доктору и тот был даже ошеломлён в первую минуту. Но оправившись, он сказал, усмехаясь:
— Это возможно.