Теперь въ грязномъ, обвѣтренномъ и опаленномъ солнцемъ, загрубѣломъ и поѣдаемомъ вшами, росломъ, лохматомъ партизанѣ съ худымъ, большеглазымъ лицомъ, съ своеобразной боевой выправкой, въ затрепаной, рваной шинелишкѣ, въ дырявыхъ, тяжелыхъ ботинкахъ, съ ружьемъ въ рукахъ и съ сумкой патроновъ при боку едва ли можно было узнать прежняго нѣжнаго, хорошенькаго, краснощекаго, опрятно одѣтаго, вымытаго и причесаннаго гимна-зиста Юрочку-любимца и баловня богатыхъ родителей.
И для самого Юрочки въ его собственномъ сознаніи вся жизнь его разительно и рѣзко переломилась пополамъ:
Одно — это то, что было до побѣга изъ Москвы, другое — невыразимо дикое, кошмар-ное и тѣмъ не менѣе непререкаемо реальное, дѣйствительное, ежечасно и ежеминутно ощу-тимое и переживаемое — послѣ побѣга.
Для него между этими двумя стадіями его жизни какъ будто ничего общаго не осталось.
Ему въ безпрестанной тревогѣ, голодѣ, холодѣ и кровавой борьбѣ за право двигаться и дышать на родной землѣ некогда было вспоминать о прежней жизни, о дѣтскихъ годахъ, когда же такія воспоминанія возставали передъ нимъ, то онъ гналъ ихъ, ибо они возбуждали въ немъ досаду, похожую на стыдъ за то, что онъ дошелъ до настоящаго нищенскаго состоянія, хотя и сознавалъ, что онъ нисколько неповиненъ въ тѣхъ невообразимыхъ злоключеніяхъ, какія выпали на его страшную долю и на долю такихъ же несчастныхъ, юныхъ и преслѣдуемыхъ, какъ и онъ, русскихъ страстотерпцевъ и мучениковъ — его сверстниковъ.
И часто ему казалось, что не онъ, Юрочка, теперь такой грязный и вшивый, жилъ когда-то холеный и чистенькій подъ крыломъ любящихъ родителей въ роскошной квартирѣ, съ свѣтлыми, просторными комнатами, съ налощенными паркетными полами, покрытыми пушистыми коврами и звѣриными шкурами, съ мягкой, удобной мебелью, въ квартирѣ, въ которой столько картинъ, книгъ, зеркалъ, посуды и драгоцѣнныхъ бездѣлушекъ, не его гувернантки учили тремъ иностраннымъ языкамъ, не онъ обѣдалъ въ родной семьѣ за столомъ, всегда покрытомъ бѣлоснѣжной скатертью, имѣя свой собственный приборъ, не онъ спалъ въ своей комнатѣ въ чистой постели, не его ласкали прекрасныя, нѣжныя ручки матери, не отецъ баловалъ его, не онъ былъ любимцемъ семьи и школьныхъ товарищей, а кто-то другой, посторонній, мало общаго съ нимъ имѣющій.
Теперь онъ только партизанъ Кирѣевъ — смѣлый, искусный, гордый воинъ, никогда не отлынивающій, никогда не отказывающійся отъ самыхъ рискованныхъ и опасныхъ боевыхъ предпріятій, желающій жить, но знающій, что когда пробьетъ его предѣльный часъ, онъ безтрепетно, честно, геройски встрѣтитъ смерть и съ достоинствомъ отойдетъ въ царство тѣней изъ этой постылой, опакощенной всяческой ложью, хамствомъ, звѣрствомъ и кровавымъ кошмаромъ жизни, отойдетъ, ни передъ кѣмъ не пресмыкаясь, ни у кого не вымаливая права на существованіе.
Большевиковъ ненавидѣлъ онъ безумно и мстилъ имъ жестоко за мученическую смерть отца, за неизвѣстную судьбу матери и сестренокъ, за убитыхъ, искалѣченныхъ и замученныхъ соратниковъ, за разрушенную и поруганную родину. Но больше и сильнѣе всего въ мірѣ презиралъ и ненавидѣлъ онъ евреевъ. Въ нихъ онъ инстинктомъ чувствовалъ, какъ чувствуютъ опасность, непримиримыхъ враговъ русскаго народа и у него, какъ, и у всѣхъ его сверстниковъ въ отрядѣ, укоренилось нерушимое убѣжденіе, что никто другой, а только еврейство подготовило и устроило великую смуту и бойню на Руси и оно ведетъ Россію и русскій народъ путемъ невиданнаго погрома къ полному обнищанию и уничтоженію.
Онъ, какъ и всѣ его соратники, жилъ жизнью безпріютнаго звѣря въ такихъ ужасахъ и лишеніяхъ, что считалъ себя счастливымъ только тогда, когда въ чрезвычайно рѣдкое отъ походовъ, боевъ и сторожевокъ время ему удастся хоть чѣмъ-нибудь утолить постоянно мучавшій его голодъ, найти хотя бы грязный и вонючій, но теплый уголъ гдѣ-нибудь на голомъ полу среди вповалку лежащихъ товарищей, дабы высушить и отогрѣть свои иззябшіе, обмокшіе, натруженные до боли, усталые члены и поспать мертвымъ сномъ нѣсколько часовъ.
Но и такое скромное счастіе рѣдко выпадало на долю Юрочки.
Чаще же отъ постояннаго нервнаго напряженія, оть физическаго переутомленія и хронической голодовки, онъ доходилъ до состоянія полнаго безразличія.
Ни пули, ни артиллерійскіе снаряды, свиставшіе и рвавшіеся вблизи него, убивавшіе и ранившіе его товарищей, не дѣйствовали тогда на него.
Онъ такъ уставалъ, что ему хотѣлось только сна, покоя, хотя бы такое блаженство пришлось купить цѣною собственнаго существованія.
Часто ему казалось, что та сверкающая, счастливая, нормальная и радостная жизнь въ родительскомъ домѣ, въ атмосферѣ родственной любви и ласки не была его собственной жизнью. Это была чья-то чужая. Ее онъ наблюдалъ гдѣ-то со стороны, видѣлъ въ сладкомъ,
дразнящемъ, несбыточномъ снѣ, слышалъ о ней въ волшебной, чарующей сказкѣ.
Онъ же, Юрочка, совсѣмъ одинокій, всѣмъ чужой, безъ прошлаго, безъ будущаго, безъ надеждъ.
И такими же выброшенными изъ міра, безпощадно преслѣдуемыми имъ, одинокими оказались и всѣ его юные сверстники.
Все, что за всю его недолгую жизнь старательно внушали Юрочкѣ въ родительскомъ домѣ, въ школѣ, въ газетахъ, въ книгахъ, въ товарищеской средѣ, всѣ эти выспренныя, широковѣщательныя разглагольствованія о добрѣ, о правдѣ, о «высокихъ» демократичес-кихъ и соціалистическихъ принципахъ, о свободѣ, братствѣ и равенствѣ, все это на дѣлѣ оказалось не только жалкой и вредной болтовней, а хуже гнусной ложью, подлой преднамѣренной провокацией и жесточайшимъ обманомъ. Все это теперь ежеминутно и ежесекундно показательно и неотразимо опровергается кровавымъ кошмаромъ жизни. Все это оплевано, разбито, попрано и ежеминутно откровенно и цинично попирается грязными лапами торжествующихъ подлецовъ. За всѣ эти сладкія, выспренныя слова демократичес-кихъ сиренъ глупые русскіе люди заплатили и еще заплатятъ потоками своей крови, невиданнымъ униженіемъ, страданіями, паденіемъ и нищетой. Только дураки это не видятъ и этого не понимаютъ. Юрочка уразумѣлъ это собственнымъ страшнымъ опытомъ.
Ужасная жизнь, опаснѣе и непригляднѣе жизни всякаго дикаго звѣря, выпавшая на его долю и на долю его однолѣтокъ въ своей родившей ихъ странѣ, среди своего родного народа, только ожесточила его безмѣрно испытавшее сердце и заставила ни во что доброе, правдивое и справедливое не вѣрить на землѣ.
Жизнь показала ему только окровавленную, хищную пасть, острые зубы и когти.
Онъ видѣлъ только попранныя правду и справедливость и откровенное торжество негодяя, подлеца и обманщика.
Во всемъ подражая удальцу — Волошинову, любившему рукопашныя схватки, въ которыхъ онъ былъ положительно неодолимъ, Юрочка давно уже научился владѣть собою, въ бояхъ былъ спокоенъ, какъ зѣницу ока, берегъ патроны, стрѣлялъ только на близкихъ разстояніяхъ и при томъ всегда на выборъ, чтобы пуля не пропала даромъ.
Онъ презиралъ тѣхъ своихъ соратниковъ, которые, не успѣвши залечь въ цѣпи, уже не выдерживали, а открывали безрезультатную пальбу, какъ только завидятъ вдали противника. На большевиковъ онъ смотрѣлъ, какъ на бѣшеныхъ собакъ, которыхъ надо истреблять, дабы самому не оказаться растерзаннымъ ими. Онъ велъ счетъ собственноручно убитымъ врагамъ и каждое лишнее убійство доставляло ему особенное злорадное удовлетворенiе: однимъ свирѣпымъ, опаснымъ негодяемъ меньше. Въ рукопашныхъ схваткахъ Юрочка, не задумываясь, съ холоднымъ ожесточеніемъ можжилъ прикладомъ болшевистскіе черепа и пропарывалъ штыкомъ животы и груди.
Kъ большому огорченію Волошинова и другихъ «старыхъ» партизань рукопашные бои въ Кубанскомъ походѣ случались не такъ часто, какъ на Дону во времена Чернецова, потому что красные «народные» воины, въ началѣ испробовавъ на самихъ себѣ безпощадную силу штыковъ и прикладовъ «дохлыхъ»[8]
«кадетовъ», предпочитали вести бои на дальнихъ разстояніяхъ и тотчасъ же улепетывали, какъ только добровольцы, поднявшись во весь ростъ, переходили въ штыковую атаку. И теперь въ этомъ изнурительномъ, неимовѣрно-тяжеломъ походѣ война на Дону въ отрядѣ Чернецова его немногимъ, оставшимся въ живыхъ, соратникамъ, казалась раемъ небеснымъ по сравненію съ настоящимъ. По крайней мѣрѣ, тамъ всегда были сыты, всегда въ теплѣ, хорошо одѣты, не такъ смертельно переутомлялись, бои чередовались съ шумными, веселыми пирушками, а главное — впереди мерцали и манили надежды на близкій конецъ кроваваго большевизма, на отрезвленіе Родины отъ смрадныхъ дьявольскихъ чаръ революціи. Здѣсь одни лишенія, бои, опасности и почти никакихъ надеждъ. 14-го марта въ степномъ черкесскомъ аулѣ Шенджи состоялось фактическое и формальное соединеніе Добровольческой и Кубанской армій подъ общимъ водительствомъ генерала Корнилова. Собственно, Кубанской арміей остался командовать недавно еще въ императорскія времена капитанъ-летчикъ, а теперь революціонный генералъ Покровскій, соединенная же кавалерія обѣихъ армій поступила подъ начальство генерала Эрдели. Силы увеличились почти вдвое. Но самое важное было то, что малочисленная кавалерія добровольцевъ пополнилась цѣлой тысячью кубанскихъ казаковъ и у присоединившейся арміи имѣлись орудія и снаряды. Та часть Кубанской области, въ которую вступили теперь соединенныя бѣлыя арміи, была бѣдна хлѣбомъ и продуктами питанія. На низины степныхь черкесскихъ ауловъ съ недалекихъ Кавказскихъ горъ и дулъ холодный вѣтеръ, нагналъ на синее небо мутныя тучи, закрывшія солнце. Зазеленѣвшая уже земля подернулась сплошной темной, унылой тѣнью. 13 марта весь день накрапывалъ дождь, но было еще тепло, 14-го похолодѣло и дождь шелъ постояннѣе и сильнѣе. Земля, подъ дѣйствіемъ жгучихъ солнечныхъ лучей за предыдущую недѣлю совершенно оттаявшая, теперь сразу превратилась въ черную, вязкую и липкую грязь. Черкесы въ первые дни появленія въ ихъ сторонѣ добровольцевъ приняли нежданныхъ, но желанныхъ гостей съ чисто восточнымъ радушіемъ. Они при всей своей бѣдности отпускали для добровольцевъ хлѣбъ и мясо даромъ, ни за что не желая получать денегъ, но узнавъ, что армія остановилась въ ихъ аулахъ только временно, мимоходомъ, черкесы жестоко пріуныли и уже не оказывали прежняго радушія. Только-что похозяйничавшіе у нихъ большевики перебили почти всю ихъ молодежь, разграбили сакли, изнасиловали женщинъ.
Они знали, что съ уходомъ добровольцевъ со стороны красныхъ ихъ ждетъ безпощадная месть: аулы будутъ сожжены, добро разграблено, удѣлъ мужчинъ — истязанія и разстрѣлы, женщины вновь будутъ подвергнуты насиліямъ и позору.
На призывъ Корнилова встать въ ряды Добровольческой арміи, черкесы откликнулись охотно и быстро сформировали конный полкъ.
Юрочка и другіе партизаны съ обостреннымъ любопытствомъ стремились увидѣть въ домашней обстановкѣ черкесовъ — этотъ воспѣтый русскими поэтами минувшаго вѣка воинственный народъ.
«Черкесъ оружіемъ обвѣшенъ,
Онъ имъ гордится, имъ утѣшенъ»...
Цитировалъ Юрочка стихи безсмертнаго Пушкина и въ его воображеніи черкесъ рисовался воплощеніемъ мужской красоты, силы, безстрашія и ловкости.
Кто-то сказали ему, что степные кубанскіе черкесы, въ аулы которыхъ вступили теперь бѣлыя арміи, принадлежатъ къ самому воинственному и благородному племени кавказскихъ народностей а-ды-гэ.
Юрочку непріятно поразило то, что сакли черкесовъ были по большей части саманныя, низкія, тѣсныя, куда меньше и бѣднѣе жилищъ кубанскихъ казаковъ, а съ донскими нарядными, опрятными и просторными куренями, часто съ городской меблировкой и сравнивать нельзя. На тѣсныхъ улицахъ и въ дворахъ — нечистота, навозъ, грязь и вонь.
Черкесы и черкешенки представлялись Юрочкѣ высокимъ, стройнымъ народомъ, одѣтымъ въ свои живописные національные костюмы и непремѣнно всѣ— жгучіе брюнеты и брюнетки.
На самомъ дѣлѣ онъ увидѣлъ испуганный, подавленный, бѣдный народъ, обычнаго средняго роста, одѣтый почти такъ же, какъ одѣваются во всей Россіи фабричные и мастеровые, только цвѣта одеждъ поярче и легче обувь. Среди черкесовъ попадалось много сѣроглазыхъ, круглолицыхъ блондиновъ и блондинокъ и даже рыжихъ.
Объ оружіи не могло быть и рѣчи.
Его отняли большевики.
Все это разочаровало Юрочку.
Сытые, хорошо одѣтые красноармейцы называли добровольцевъ дохлыми за то, что тѣ были измождены, худы и дурно одѣты.