Послѣ многихъ разспросовъ партизаны на самомъ выѣздѣ изъ станицы въ головѣ обоза нашли пожилую сестру милосердія, сидящую въ передней половинѣ длинной, глубокой, сплошь окованной желѣзомъ повозки, на днѣ которой, громко хрипя, лежалъ покрытый шинелью раненый.
— Та-акъ... — непріятнымъ, грубоватымъ, скрипучимъ голосомъ протянула сестра съ большимъ, желтымъ лицомъ, обвязаннымъ по щекѣ сѣрой тряпкой и съ теплой, темной шалью на головѣ. Она, держа передъ ртомъ между двумя пальцами какъ-то особенно отчетливо и прямо тоненькую закуренную папироску, не поворачивая головы, покосилась на Юрочку своими суровыми, выцвѣтшими желто-сѣрыми глазами. — Прислали раненаго. А чѣмъ я васъ одѣвать буду? Объ этомъ не подумали? — спросила она, при каждой фразѣ негодующе и выразительно кивая головой. — Развѣ вашими лохмотьями? А перевязывать чѣмъ? То же все присылаютъ, только и знаютъ, что присылаютъ, а медикаментовъ и бѣлья пойди просить, не допросишься. Охъ, горе-горькое...
Сестра глубоко вздохнула, выпустила изо рта цѣлое облако сѣраго дыма, съ сердцемъ бросила на землю докуренную папироску, кряхтя, приподнялась въ повозкѣ и, опустивъ одну ногу, нащупала ею край ступицы колеса, оперлась на него и съ прежнимъ сердитымъ кряхтѣніемъ сошла на землю.
«Ну и вѣдьма», — подумалъ Юрочка о сестрѣ милосердія, разглядывая ея большую, широкую, неуклюжую фигуру въ крѣпкомъ, желтомъ, замызганномъ полушубкѣ, перевязан-номъ по таліи не то клѣтчатымъ платкомъ, не то поясомъ и въ грубыхъ мужскихъ сапогахъ, которыми она, возясь около своей повозки, безъ разбора шлепала по лужамъ.
Особенно ему не понравилось ея большое, прямоугольное, непривѣтливое лицо сь длиннымъ некрасивымъ носомъ и сердитыми глазами.
«У нея совсѣмъ нечеловѣческая образина, — съ непріязнью къ сестрѣ подумаль, разглядывая ее, Юрочка. — На кого она похожа? — Онъ задумался. — Да на лошадь. Лошадиная морда», — рѣшилъ онъ и ухмыльнулся.
Сестра движеніемъ руки отодвинула къ одному боку своей широкой повозки безпрерывно хрипѣвшаго тяжелораненаго, неторопливо вынула изъ задка объемистый, крѣпкій деревянный сундучекъ, съ кряхтѣніемъ поставила его на слегка просохшую высокую обочину дороги, подозрительно оглядѣлась вокругъ и только тогда, доставъ изъ кармана полушубка ключикъ, отперла имъ висячій замочекъ и чуть - чуть приподняла крышку сундучка.
Недолго порывшись въ немъ, сестра снова быстро захлопнула крышку и заперла сундучекъ, не безъ усилія подняла, отнесла и поставила его на прежнее мѣсто, потомъ уже подошла къ Юрочкѣ, стоявшему на одной ногѣ, опершись на ружье.
Андрюша и Кастрюковъ, положивъ винтовки на плечи, устало шагая по лужамъ грязной дороги, пошли обратно въ бой.
Юрочка кричалъ имъ вслѣдъ:
— Поскорѣе выбивайте эту дрянь да скажите тамъ Волошинову и всѣмъ нашимъ, что я скоро вернусь въ роту.
— Хорошо, — спокойно, на ходу, полуобернувшись, отвѣчали тѣ, вынувъ изъ сумокъ по куску хлѣба и утоляя имъ свой голодъ. — Ихъ сейчасъ выбьютъ. Тамъ ихъ немного осталось. Выздоравливай...
Въ рукахъ у сестры оказались свертокъ новенькихъ бинтовъ, марля, вата и въ круглой коробочкѣ какая_______-то сильно пахнущая желтая присыпка.
Юрочка удивился.
Со всѣхъ сторонъ онъ слышаль, какъ всѣ раненые, сестры и врачи жаловались на то, что отъ полнаго отсутствія бинтовъ и антисептическихъ средствъ у раненыхъ загнаивались раны.
А тутъ такая роскошь.
— Ну показывайте. Что у васъ тамъ? — сурово проскрипѣла сестра. — Куда ранены? Пулей?
Юрочка застыдился, покраснѣлъ и нерѣшительно отвернулъ полу своей рваной, грязной, промокшей и прокисшей шинели.
Онъ чувствоваль себя пристыженнымъ, униженнымъ и виноватымъ.
Стыдился онъ и того, что своей особой безпокоитъ постороннихь, онъ, привыкшій къ полной самостоятельности солдата-бойца, стыдился своей грязи, своихъ нищенскихъ лохмотьевъ, своихъ вшей, а главное того, что ему приходится показывать свою наготу женщинѣ.
Шаровары его были сплошь въ крови, грязи и прорваны во многихъ мѣстахъ, грубое, пропотѣлое, зловонное бѣлье не смѣнялось цѣлыя три недѣли.
Нагнувшись и внимательно осматривая рану, сестра своимъ прежнимъ суровымъ тономъ, глядя снизу ему прямо въ глаза, спросила:
— Небось, и бѣлья нѣтъ. Перемѣниться не во что?
Юрочка окончательно былъ уничтоженъ.
Онъ вспыхнулъ весь до корней волосъ и виноватымъ, безнадежнымъ, едва слышнымъ голосомъ отвѣтилъ:
— Нѣту. Откуда же?!
— О, Господи! — вырвалось у сестры и она вздохнула.
— А это-то зачѣмъ притащилъ съ собою? — спросила она, разгибаясь, опять строго взглянувъ ему прямо въ глаза и кивнувъ головой на ружье.
Юрочка на мгновеніе растерялся.
— Винтовку-то?
— Ну да. Вѣдь не палка же это?
— Винтовка-то хорошая, безъ промашекъ. Еще у Чернецова въ отрядѣ ее получилъ. А тутъ боялся, что пропадетъ.
— А на что она теперь? — накинулась сестра.
Юрочка удивился.
— Какъ же?! Какъ только поправится нога, сейчасъ же уйду въ роту. Не стану же я валяться въ обозѣ. У насъ большія потери... Вѣдь кость не перебита, сестра? Не перебита? Какъ вы думаете?
— Думаю, что нѣтъ. Вотъ посмотримъ.
И сестра засмѣялась усталымъ, скрипучимъ смѣхомъ, показывая дурные, больные зубы.
И къ удивленію своему Юрочка замѣтилъ, что «лошадиная морда» ея измѣнилась до неузнаваемости: на ней появились складки глубокой жалости, а въ суровыхъ глазахъ блеснуло выраженіе материнской нѣжности.
— Госпо-оди! — воскликнула она, скользнувъ взглядомъ по обвѣтренному, пригожему, съ завалившимися щеками и большими голубыми глазами лицу, съ выбившимися изъ-подъ папахи и вьющимися у шеи и на вискахъ, давно нестрижеными и нечесанными бѣлокурыми волосами и по всей худощавой, широкоплечей, тренированной фигурѣ Юрочки. Онъ ей очень понравился. — Поди ты. Воинъ! А самъ давно ли подъ столъ пѣшкомъ ходилъ. Господи! И всѣ эти бѣдныя дѣти таковы. Ну, подождите. Довольно разговоровъ...
Она быстро отвернулась, но Юрочка съ удивленіемъ успѣлъ замѣтить, что на глазахъ у суровой сестры блеснули слезы.
Изъ своей необъятной крѣпкой нѣмецкой повозки, запряженной тройкой рослыхъ, поджарыхъ, сытыхъ. И сильныхъ дончаковъ, она достала четвертную, сплошь оплетенную соломенной сѣткой, бутыль съ чистой ключевой водой и, усадивъ Юрочку на обочину дороги, тщательно промыла и забинтовала рану, потомъ изъ тюфяка и изъ сѣна, котораго оказалось много на днѣ ея повозки, устроила ему постель и при помощи неповоротливаго хохла-возницы, на котораго то и дѣло сердито кричала, помогла раненому взобраться на повозку, раздѣла его до бѣлья и уложила въ постель, накрывъ ватнымъ стеганымъ одѣяломъ и сверху шинелью, а ружье и сумку приладила на днѣ, зарывъ въ сѣно.
— Ну, рана у васъ ничего, слава Богу. Пуля прошла выше колѣннаго сгиба. Кость не задѣта. За это я вамъ лучше всякаго доктора поручусь. А все-таки доктору придется показаться, только теперь его не найдешь. Ничего.
Когда Юрочка, превозмогая привычный голодъ, съ успокоенной, саднящей раной, согрѣвшись, сталъ задремывать, одѣяло надъ его головой приподнялось и передъ глазами появилась рука съ сверткомъ бѣлья.
— Это вамъ рубашка и кальсоны, — услышалъ онъ скрипучій голосъ сестры. — Сейчасъ надѣньте. А ваше тряпье со всѣми «жителями» выбросьте. Небось, много «сѣрой пѣхоты» то накопили?
Сестра усмѣхнулась.
— Да есть... малость... — съ конфузливой улыбкой сознался Юрочка.
— То-то. Выбросьте сейчасъ же.
— Слушаю.
— Какъ васъ зовутъ?
— Юрій.
— Хорошо. Я буду называть васъ просто Юрочкой. Не обидетесь?
— Нѣтъ. Пожалуйста. Меня всѣ такъ зовутъ.
Юрочка въ точности исполнилъ все, что приказала ему сестра.
Сухой, согрѣвшійся, въ чистомъ бѣльѣ, не одолѣваемый отвратительными насѣкомыми, на мягкомъ, не вонючемъ тюфякѣ и сѣнѣ, Юрочка удивлялся и боялся вѣрить своему благополучію.
«Не сонъ ли это?» — думалось ему.
Забинтованная рана почти совсѣмъ не безпокоила его.
— Юрочка, ѣсть хотите? — снова услышалъ онъ надъ своей головой скрипучій голосъ.
— Хочу...— тихо, поспѣшно отвѣтилъ Юрочка и спохватился. — Да вы не безпокойтесь, пожалуйста, сестра. Я не особенно... Я привыкъ...
— Та-акъ! Безпокойство! Привыкъ! Такъ-то привыкала у цыгана кобыла не ѣсть, да на десятый день и околѣла... Мальчикъ голодный, а онъ — безпокойство! Тоже, сказалъ!... Небось, сегодня-то ничего не ѣлъ? Некогда было?
— Да, нѣтъ, ѣли мы... да только мало... въ бой повели. Большевиковъ выбивали...
— Я такъ и знала. Тоже, сказалъ: безпокойство! Ну, довольно разговоровъ...
И та же рука подала ему полную бутылочку молока, краюху мягкаго, теплаго, бѣлаго, какъ снѣгь, хлѣба и по большому куску въ нѣсколько слоевъ нарѣзаннаго мяса и сала.
Такой вкусной, обильной благодати Юрочка давно уже не видалъ.
Съ тѣхъ поръ, какъ ушли съ Филипповскихъ хуторовъ, армія все время не доѣдала.
Все это Юрочка быстро съѣлъ и чего ужъ ни въ коемъ случаѣ не ожидалъ — выпилъ небольшой стаканчикъ краснаго вина, данный ему сестрой и чувствуя себя сытымъ, согрѣвшимся, пріятно усталымъ, уже слипающимися глазами взглянулъ на сѣрое, кое-гдѣ заволоченное черными тучами небо, на западъ, откуда слышались звуки рѣдкой, замирающей перестрѣлки и гдѣ прорѣзывая тучи, отъ земли тянулись къ небу широкія и длинныя лучистыя полосы свѣта, съ облегченнымъ вздохомъ мгновенно заснулъ на мысли: «Мнѣ-то тутъ хорошо, а нашимъ-то каково? Все еще не выгнали большевиковъ. И эта рана? Зачѣмъ?..»