На улицѣ, въ хвостѣ толпы, стояли, тихонько, равномѣрно шипя, заторможенные, переведенные на холостой ходъ, автомобили съ красными флажками.
Въ передней — мощной, блиставшей отлакированными, запыленными боками, машинѣ фирмы Поккартъ все время, пока производилась расправа съ ранеными добровольцами, сидѣла нарядная парочка.
Она въ весенней, съ красными цветами и съ красными лентами, шляпѣ надъ высоко и пышно взбитыми каштаковыми волосами, съ слегка вздернутымъ носикомъ на красивомъ овальномъ лицѣ, съ такимъ толстымъ слоемъ на немъ румянъ, бѣлилъ, пудры и туши, что нельзя было разобрать, очень ли она молода или не очень молода.
На худенькихъ плечахъ ея высокой, гибкой фигурки была наброшена пелерина изъ великолѣпныхъ соболей съ роскошными пушистыми хвостами.
Шелковое платье цвѣта chair и высокiе лакированные ботинки на стройныхъ, породистыхъ ножкахъ въ шелковыхъ же подъ цвѣтъ платья чулкахъ, столь тонкихъ, что сквозь нихъ блестѣла мраморная бѣлизна кожи, дополняли ея одеяние.
Она, положивъ ногу на ногу такъ высоко, что короткая юбка только-только прикрывала ея колѣна и, прищуривая съ длиннымъ разрѣзомъ голубые глаза, курила папиросу.
Сѣрый дымъ цѣлымъ облакомъ окутывалъ ея лицо и тонкими, синими струйками медленно растекался въ тепломъ весеннемъ воздухѣ.
Иногда она подносила къ прищуреннымъ глазамъ лорнетъ въ черепаховой оправѣ на перекинутой черезъ шею длинной золотой цѣпочкѣ, взглялывала на толпу, но тотчасъ же отдергивала.
На капризномъ лицѣ ея выражались недовольство и скука.
Ея кавалеромъ былъ головастый молодой человѣкъ, ростомъ съ маленькую женщину, въ военномъ фрэнчѣ защитнаго цвѣта, безъ погонъ, въ широкихъ красныхъ гусарскихъ чакчирахъ покроя галифэ съ золотымъ галуномъ по продольному шву, съ большимъ, ярко-краснымъ бантомъ на впалой груди подъ кривыми плечами.
Онъ своими ногами въ лакированныхъ сапогахъ, съ гусарскими розетками на головаш-кахъ голенищъ, то вскакивалъ на щегольское, новенькое, эластичное кожаное сидѣнiе и при-поднимаясь на носки, черезъ головы толпы старался разсмотрѣтъ подробности происходив-шей въ дворѣ кровавой операции, то садился рядомъ съ своей дамой, безперерывно ерзая, вертясь и часто поправляя на своемъ большомъ носу pince-nez съ толстыми стеклами безъ оправы, но сь массивнымъ золотымъ переносьемъ.
Видимо молодой человѣкъ отъ всего происходившаго, нервничалъ, но любопытство брало верхъ.
Опустившись чуть ли не въ двадцатый разъ на сидѣнiе и съ напускной важностью откинувшись всѣмъ корпусомъ въ глубину автомобиля, онъ сказалъ своей дамѣ.
— Охъ, знаете, Люси, столько работы, столько работы съ этими несознательными товарищами.... Охъ!
Онъ вздохнулъ и оттопырилъ и безъ того вывороченную и выдавшуюся впередъ нижнюю губу и придавъ своему бритому лицу брезгливый видъ, сдѣлалъ передъ носомъ неопределенный, но характерный жестъ рукой и еще разъ вздохнулъ.
Говорилъ по-русски молодой человѣкъ почти правильно, только чуть-чуть пришепты-валъ «знаете» у него смахивало на «жнаете», а «столько» на «штолько».
— Но, Serge, я не понимаю, зачѣмъ было ѣхать сюда?! — капризно возразила Люси. — Вы настаивали, а я вовсе не хотѣла. И ничего тутъ интереснаго нѣтъ.
Молодой человѣкъ называлъ себя Сергѣемъ Борисовичемъ. На самомъ же дѣлѣ онъ былъ Сруль Боруховичъ Гольдштейнъ.
Онъ снова тяжко вздохнулъ и, опершись на рукоять своей гусарской сабли, прижмурилъ темные съ рыжеватымъ отливомъ, глаза, придавъ имъ выражение глубокомыслiя и задумчивости.
— Нельзя, знаете. По моему служебному положенiю я долженъ здѣсь непремѣнно присутствовать. Знаете, надо слѣдить за революционной закономѣрностью поступковъ моихъ подчиненныхъ. Я за все отвечаю. Не забывайте Люси, что я военный комиссаръ съ особо высокими и отвѣтственными полномочiями. Вы знаете, здѣсь мнѣ почти всѣ подчинены. Что захочу, то и сдѣлаю. Да…
И на его не по росту, большомъ, носатомъ, одутловатомъ лицѣ, сь толстыми, розоватыми щеками, на которыхъ сплошной щетиной выступала черная щетина, появилось выраженie самодовольной важности, строгости и высокомѣрiя.
Сегодня на митингѣ въ Екатеринодарѣ, поздравляя товарищей съ «блестящей побѣдой» надъ бѣлогвардейскими «бандами», Сруль Боруховичъ в зажигательной рѣчи первый бросилъ мысль о расправѣ съ оставленными въ Елизаветинской станицѣ ранеными «кадетами», пролившими столько «благородной», «невинной» пролетарской крови, вопiющей объ отмщенiи. Другiе товарищи-ораторы высказались въ томъ же духѣ.
У обозленныхъ огромными потерями пьяныхъ красногвардейцевъ чудовищная мысль упала на подготовленную почву и страшное дѣянiе сѣйчасъ на его глазахъ осуществлялось.
Въ душѣ Гольдштейнъ торжествовалъ и гордился своимъ «подвигомъ».
Вообще съ начала революцiи и особенно послѣ воцаренiя большевиковъ Гольдштейнъ жилъ въ полномъ удовлетворенiи и упоенiи и своимъ «высокимъ» положенiемъ, и своимъ значенiемъ, и своей властью, и своимъ влiянiемъ, а главное — своимъ богатствомъ.
Жизнь развернулась передъ нимъ подобно головокружительной волшебной сказкѣ. Всѣ обольщенiя и вся роскошь, которыя раньше и во снѣ не снились ему, теперь были ему доступны, а глазное — все доставалось даромъ, почти ни за что ему не приходилось платить.
Ѣздилъ онъ въ краденыхъ шикарныхъ автомобиляхъ, въ краденой шикарной одеждѣ, въ краденомъ шикарномъ вооруженiи, съ своей шикарной подругой — русской дворянкой и институткой, купленной на крадены русскiя деньги.
Чуть ли не съ перваго дня революцiи его общественное положенiе быстро улучшалось, а вмѣстѣ съ тѣмъ неимоверно росло и его матерiальное состоянiе. Теперь Гольдштейну — по его собственнымъ словамъ — уже «есть что кушать».
Съ тѣхъ поръ, какъ онъ очутился на гребнѣ волны близко къ «верхамъ»» революцiонной власти, онъ успѣлъ прикопить кругленькую сумму денегь и всевозможныхъ процентныхъ бумагъ, а главное — золота, бриллiантовъ, жемчуговъ, рубиновъ и другихъ драгоцѣнныхъ камней, цѣна на которыхъ съ каждымъ днемъ повышалась. Гольдштейнъ мечталъ уже о миллiонахъ.
Всѣ эти деньги и ценности въ разное время «взяты» и ежедневно «берутся» револю-цiоннымъ путемъ у «кровопiйцъ-буржуевъ», и тщательно хранились имъ въ краде-номъ буржуйскомъ крокодиловой кожи чемоданѣ.
Другiя, болѣе громоздкая краденыя ценности наполняли еще пять большихъ краденыхъ чемодановъ. Еще болѣе громоздкiя, тоже краденыя вещи хранились въ вагонахъ комиссарс-каго поѣзда.
Гольдштейнъ, по его словамъ — «имѣлъ вкусъ» къ хорошимъ шикарнымъ вещамъ, зналъ толкъ въ нихъ и очень дорожилъ ими.
И все это украденное, награбленное, стянутое съ замученныхъ и убитыхъ русскихъ людей, Гольдштейнъ съ чистой совестью считалъ своей священной, неотъемлемой собственностью, законно и честно имъ прiобрѣтенной.
Его соцiализмъ былъ постольку, поскольку это касалось чужого добра, если же чужое какимъ бы то ни было путемъ попадало къ нему въ руки, то тутъ ужъ онъ являлся неисправимымъ, закоренѣлымъ собственникомъ.
Сынъ ремесленника-еврея, пробивавщагося съ хлѣба на квасъ въ глухомъ мѣстечкѣ Волыни, выросшiй въ нищетѣ, грязи, и невѣжествѣ, недоучившiйся гимназистъ, потомъ фармацевтъ, промѣнявшiй свою скучную профессию на полуголодное существование сперва странствующаго актера, а потомъ сотрудника и корреспондента жалкихъ провинцiальныхъ жидовскихъ газетокъ, по расовому отвращенiю къ тяготамъ и опасностямъ военной службы, какъ заяцъ, бѣгавшiй оть воинской повинности. Гольдштейнъ путемъ неимовѣрныхъ ухищренiй и домогательствъ къ концу войны попалъ-таки въ зем-гусары князя Львова.
Тамъ нашлись свои люди и Гольдштейнъ сталъ понемногу оперяться. Ходилъ онъ въ феерической формѣ, всегда до зубовъ вооруженный, съ прямымъ проборомъ волосъ до самаго затылка, ругая жидовъ и тщательно скрывая свое iудейское происхожденiе, въ видахъ чего изъ написанiя своей фамилiи выпустилъ только двѣ буквы: «ь» и «д» и вмѣсто «Гольдштейнъ» подписывался «Голштейнъ», выдавая себя за кровнаго россiйскаго дворянина — потомка одного древняго выходца изъ Голштинiи.
Въ революцioнное время звѣзда его въ созвѣздiи безчисленнаго множества его сопле-менниковъ взошла такъ высоко, что въ началѣ онъ и самъ не сразу довѣрилъ своему благополучiю, но по прирожденной самоувѣренности освоился съ нимъ почти мгновенно и принималъ дары, Фортуны, какъ нѣчто должное и заслуженное! Съ воцаренiемъ же большевиковъ Гольдштейнъ почувствовалъ себя большой персоной.
Во всемъ вновь образовавшемся правящемъ кругѣ, въ революцiонныхъ «верхахъ», заменившись собою прежнее теперь истребленное родовитое русское дворянство и распоряжавшихся къ выгодѣ и во славу Израиля судьбами несчастной, обманутой Россiи, оказались почти сплошь только свои люди, своего iудейскаго племени, нашлись даже и родственники. И, такимъ образомъ, Гольдштейнъ _______съ тысячами другихъ отпрысковъ сѣмени Iуды возносился все выше и выше.
Теперь онъ уже не скрывалъ своего iудейскаго происхожденiя, а, наоборотъ, открыто гордился принадлежностью къ самой «передовой» нацiи — носительницѣ «истинной свободы», но предпочиталъ называть себя Сергѣемъ Борисовичемъ, находя свое подлинное имя и отчество недостаточно благозвучнымъ.
Несмотря на его торжество, у Гольдштейна сегодня сильно, до тоски и боли сосало и ныло подъ ложечкой.
Вчера вечеромъ, когда онъ, на смерть перепуганный ужасающем бомбардировкой со всѣми своими чемоданами, уже усаживался въ автомобиль, чтобы бѣжать изъ предмѣстья Екатеринодара на Крымскую уже въ десятый разъ за время осады, пришла вѣсть о «побѣдѣ».
Ночью подъ впечатлѣнiемъ этой «побѣды», выпитаго въ честь ея шампанскаго, шикар-наго буржуйскаго ужина съ цвѣтами и музыкой въ лучшемъ ресторана и любовныхъ утѣхъ онъ настолько разнѣжился, что послѣ безчисленныхъ ласкъ и просьбъ Люси подарилъ ей со-болью накидку.
Какъ онъ могь тогда такъ опростоволоситься, Гольдштейнъ рѣшительно не могъ понять.
Положимъ, накидка ему ровно ничего не стоила, взята съ плеча какой-то «кровопiйки-буржуйки» во время обыска и революцiоннымъ путемъ перешла къ нему въ собственность, но Гольдштейнъ ни на минуту не могъ теперь забыть, что такую рѣдкую вещь со временемъ можно было продать за большiя деньги.
Въ своемъ изворотливомъ, отъ природы способномъ ко всякимъ «дѣловымъ» комбина-цiямъ, умъ Г'ольдштейнъ уже примеривался, какъ и за что именно обмѣнить у Люси свой подарокъ, но какъ ни прикидывалъ и ни ухищрялся, пока ничего путнаго не выходило.
Къ его досадѣ и огорченiю выяснилось, что Люси — не дура и настолько-то знаетъ ценность накидки, что на какой-нибудь дряни, вродѣ колечка съ мелкими камешками ее не проведешь. Онъ уже закидывалъ удочку. Слѣдовательно, приходится выманивать свой же собственный подарокъ на что-либо другое, болѣе цѣнное, ему принадлежащее... Это было и досадно и обидно и оскорбительно какъ-то и страшно и нервировало его. Были въ его чемоданѣ изъ крокодиловой кожи несколько паръ цѣнныхъ серегъ, кулоны, жемчужныя ожерелья, браслеты съ камнями, медальоны. Можетъ быть и удалось бы на одну изъ этихъ вещей произвести обмѣнъ, но съ каждой изъ нихъ ему до смерти жаль было разстаться. Вѣдь всѣ онѣ, эти вещи, ему принадлежали и вчера еще накидка была его собственностью…
Была и другая опасность: если Люси открыть, что у него, имеются такiя солидныя и замечательныя драгоцѣнности, то дѣвушка станетъ выпрашивать ихъ. Онъ не дастъ. Начнут-ся ссоры.
Что хорошаго?! Онъ этого не любитъ.
Мелькала и еще одна соблазнительная идея: пользуясь своей властью, отнять у Люси накидку, а ее самое прогнать.
Но, во первыхъ, онъ — человѣкъ интеллигентный, передовой, не сторонникъ насилiй вообще, во вторыхъ, Люси ему еще не надоѣла, хотя, конечно, онъ съ его положенiемъ, съ его богатствами и съ его наружностью «шикарнаго» мужчины, можетъ пользоваться благосклонностью женщинъ лучшаго происхожденiя, высшихъ кровей и несравненно болѣе красивыхъ, чѣмъ Люси.
Сколько теперь этихъ подыхающихъ съ голода нищихъ гоекъ изъ бывшихъ хорошихъ и богатыхъ русскихъ семей. Всѣ онѣ теперь выброшены революцiей на улицу изъ разорен-ныхъ до тла собственныхъ домовъ и усадебъ, беззащитныя, до нитки обобранныя, обездолен-ныя и загнанныя. А между ними сколько попадается образованныхъ, молоденькихъ, воспи-танныхъ и прелестныхъ! А онъ, Гольдштейнъ, всегда имѣлъ особую склонность къ женщи-намъ изъ бывшаго хорошаго, родовитаго русскаго общества. Тогда онѣ смотрѣли на него какъ на тварь, на человѣка низшей расы. Для нихъ онъ былъ пархатый жидъ и только. Ну а теперь другое дѣло. Что теперь такое эти недавно гордыя, неприступныя женщины и дѣвушки? Онѣ же нищiя и изъ-за куска хлѣба вынуждены продаваться кому угодно.
А онъ теперь правительственный комиссаръ «шикарный», богатый, молодой мужчина, у котораго впереди огромная революцiонная карьера.
Каждая изъ гоекъ должна почесть за счастiе, если онъ удостоитъ ее своимъ вниманiемъ.
Онъ бы, пожалуй, и не прочь разстаться съ Люси, лишь бы получить обратно перелину, но опасался скандала.
Люси настойчива, капризна, упряма, своимъ характеромъ подавляетъ его и конечно, отомститъ за обиду. Во-первыхъ, грубыхъ, непрiятныхъ сценъ не оберешься, во-вторыхъ, завистники у него есть, и не прочь подставить ему ножку, конечно, интрижка съ женщиной, да еще съ гойкой — пустяки. Ну, а что какъ дѣло обернется для него худо? Тогда прощай и карьера и все, чего еще можно черезъ нее достичь. И это изъ-за пелерины.
Пожалуй, выйдетъ невыгодно.
И эти неотвязчивыя мысли и соображенiя портили комиссару сегодняшнiй счастливый и радостный день.
— Ну что туть хорошаго?! На что тутъ смотреть?! — раздражительно и капризно, надувъ крашеныя губки, съ приподнятыми на самый лобъ бровями, сбоку глядя въ лицо своему возлюбленному, говорила Люси. — Глядѣть, какъ мужики расправляются съ кадетами. Удивительно интересно! Мнѣ ужъ все это до тошноты надоело...
— Не мужики, а сознательные граждане, товарищи... Пора бы вамъ помнить, что теперь съ паденiемъ кроваваго самодержавнаго режима, у насъ въ свободной российской республикѣ, ни мужиковъ, ни зубровъ-дворянъ, ни поповъ, ни офицеровъ нѣтъ... Сейчасъ товарищи совершаютъ свой священный народный судъ надъ своими угнетателями и палачами! — внушительно и строго поправилъ Гольдштейнъ.
— Товарищи, граждане!.. Мнѣ все равно. Не хочу больше смотрѣть на эту гадость. Довольно. Насмотрѣлась! Я уже проголодалась. Зовите шоферовъ. Пойдемте домой. Я хочу салатъ изъ раковыхъ шеекъ подъ майонезомъ. Вчера мнѣ понравился... Ѣдемте!
— Нельжя, нельжя... — выпуча глаза, брызгая слюной и стараясь грозно гдядѣть на дѣвушку, отъ горячности совсѣмъ откровенно шепелявилъ Гольдштейнъ. Въ углахъ губъ его сбивалась бѣлая пѣна. — Я, жнаете, своими обязанностями не привыкъ манкировать...
— А я хочу, хочу… Знаю всѣ ваши обязанности. Хоть предо мной-то не ломайтесь и не лгите. Наглядѣлась, довольно, знаю... Не дура, раскусила. Плевать мнѣ на всѣ ваши обязанности!... — притопывая носкомъ и каблукомъ ботинка, отрывисто, упрямо и раздраженно говорила Люси. — Зови шоферовъ. Ѣдемъ. А если не позовешь, пѣшкомъ уйду. Ну поворачивайтесь. Нечего....
Съ секунду Гольдштейнъ сидѣлъ съ страшно нахмуреннымъ, суровымъ видомъ. Ему хотѣлось выдержать передъ Люси характеръ.
Эта дѣвушка совсѣмъ не считалась съ его «высокимъ» положенiемъ и каждый день досаждала ему своимъ упрямствомъ, капризами, а при постороннихъ иногда такъ обращалась съ нимъ, точно онъ — лакей.
Люси отвернулась и такъ раздражительно, нервно подергивалась плечами, что раскачивались пушистые хвосты ея роскошной пелерины и дразнили и. разжигали завистью его, Гольдштейна, который еще вчера владѣлъ этой драгоцѣнностью...
— Ну что же, намѣрены вы звать шоферовъ? — кинула она въ сторону своего кавалера.
Тотъ, не взглянувъ на нее, а обернувъ сурово нахмуренное лицо въ сторону толпы, громко позвалъ:
— Товарищъ шоферъ! Товарищъ шоферъ!
На зовъ никто не откликнулся.