Прощенья. Умоляет Бога.
И беспокойствие к ногам
Спешит - идти уже немного.
Он спит, и, значит, он продолжит
Вчерашний день не вспоминать.
Пред ним живая Матерь Божья
И мертвая родная мать.
И снова листья шелестят
На веточке отмершей ветви
И защищают от преврат
Гнездо в дупле с яичком смерти.
24 октября 1994. Переделкино.
ОТСРОЧКА
(Сура 77)
Нас шлют вдогонку друг за другом,
И мы летим во все концы,
Оповещая, круг за кругом,
Весну конца. Конца гонцы,
Мы чертим грани различенья
Добра и зла между собой,
Предупрежденья иль прощенья
Не возвестив своей трубой.
Но что обещано, то будет...
Но не сегодня, не сейчас.
И грешник все еще подсуден
Лишь в смерти. Как один из вас.
А то, когда погаснут звезды
И распадется небосвод,
Вам не страшней шипов у розы,
Что преподносит вам Господь.
28 марта 1995, штат Нью-Йорк.
Декабрь, 1995, Нью-Йорк.
ИЗ "ДНЕВНИКА ОТЦА"...
"Мысль пришла и прошла. Была.
Ничего нельзя восстановить, не создавая.
Даже вот такую мысль.
И еще одну: должна же быть хоть одна достоверная история в Истории человечества? Чтобы уж не было сомнения, что была.
И вот есть одна такая... Единственная. Без тени.
История Иисуса.
Является ли мысль о множественности миров ересью?
Нет. Потому что Он был в этой множественности как единственно достоверный факт.
Он, единственный, выводит нас из этого дежа вю".
12 декабря 1995.
ПЕРВЫМ УМИРАЕТ ДОКТОР
Памяти Саши Ланского.
Вчера я был у него на приеме.
Он начал меня пользовать с первого дня в Нью-Йорке. Страннейший глагол! это я начал его использовать с первого дня. По телефону и по блату. Наколку эту, естественно, дал мне Юзик. Изнеженное советское растение, я тут же изнемог от возросшего уровня жизни: простуда, аллергия, дерматит, джетлег и дежа вю. Особенно последнее меня беспокоило. Не исключено - потому, что я наконец запомнил слово, то есть мог так назвать то, что со мной происходило.
Петля эта захлестывала меня, как правило, во время лекций. Слишком много я говорил! С безответственностью любимца публики. Я так и думал, что за это. Грех, возможно, был, но кара казалась мне чрезмерной. Петля захватывала и утягивала меня в некую дрожащую перспективу аудитории, с размытостью и постоянством лиц, продолжавших пристально разглядывать мое отсутствие за кафедрой; сам я, или только моя оболочка, в то же время продолжал свою работу говорения, все более опустошаясь изнутри и от нарастающей легкости чуть ли не взлетая над, все более состоя из одной лишь прозрачной, но противной и пугающей внутренней дрожи. Отсутствие какой бы то ни было боли при этом тоже пугало. Объяснить это состояние было трудно даже своему человеку, не то что доктору, да по-аглицки, да за сто долларов. Слов тут не было - одно чувство.
Оно повторялось все чаще и все дольше не отпускало.