- Да-а-а, Пегготи! - всхлипывал я.
- Сокровище мое! - продолжала Пегготи с бесконечной жалостью. - Вот что я хотела сказать... никогда не забывайте меня... Я вас никогда не забуду... и я буду очень заботиться о вашей маме... как заботилась о вас... и я не покину ее... может, наступит день, когда ей снова захочется приклонить свою бедную головку... к плечу глупой Пегготи... и я буду писать вам, дорогой... хоть я и не ученая... и я... и я...
И Пегготи, не имея возможности поцеловать меня, принялась целовать замочную скважину.
- О, спасибо, дорогая Пегготи! Спасибо, спасибо! Ты обещаешь мне одну вещь? Ты напишешь мистеру Пегготи, и малютке Эмли, и миссис Гаммидж, и Хэму, что я совсем не такой плохой, как им может показаться? И что я посылаю им самый нежный привет, в особенности малютке Эмли - Ты напишешь, Пегготи?
Добрая душа обещала мне это, мы оба горячо поцеловали замочную скважину - помню, я погладил ее рукой, словно это было милое лицо Пегготи, - и мы расстались. С той ночи в моей душе зародилось новое чувство к Пегготи, которое мне трудно определить. Нет, она не заменила мне мать, этого никто не смог бы сделать, но она заполнила пустоту в моем сердце, и во мне возникло такое чувство к ней, которого я не испытывал ни к одному человеческому существу. Было что-то забавное в этой привязанности к ней, и, однако, умри Пегготи - я не знаю, как бы я вел себя и какой трагедией это бы для меня было.
Поутру мисс Мэрдстон появилась, как обычно, и сказала, что я отправляюсь в школу (что уже не было для меня новостью, как она полагала). Она сообщила также, что, одевшись, я должен спуститься в гостиную и позавтракать. Там я застал мою мать, очень бледную, с покрасневшими глазами; я упал в ее объятия и от всего исстрадавшегося моего сердца умолял простить меня.
- О Дэви! - сказала она. - Как ты мог причинить боль тому, кого я люблю! Старайся исправиться, молись, чтобы исправиться! Я тебя прощаю, но мне так горько, Дэви, что у тебя в сердце таятся такие недобрые чувства.
Они убедили ее в том, что я никуда не годный мальчишка, и это ее печалило больше, чем мой отъезд. Я с горечью это почувствовал. Я старался проглотить свой прощальный завтрак, но слезы капали на бутерброд и струились в чашку с чаем. Я видел, как моя мать время от времени посматривает на меня, затем, бросив взгляд на бдительную мисс Мэрдстон, опускает глаза или отворачивается.
- Сундучок мистера Копперфилда! - распорядилась мисс Мэрдстон, когда у калитки послышался стук колес.
Я искал взглядом Пегготи, но это была не она; ни Пегготи, ни мистер Мэрдстон не появлялись. В дверях стоял возчик, мой старый знакомый; принесли сундучок и поставили в повозку.
- Клара! - произнесла мисс Мэрдстон предостерегающим тоном.
- Сейчас, милая Джейн! - ответила мать. - До свиданья, Дэви. Ты уезжаешь, но это для твоей же пользы. До свиданья, дитя мое. Ты будешь приезжать домой на каникулы. Постарайся исправиться.
- Клара! - повторила мисс Мэрдстон.
- Да, да, милая Джейн! - отозвалась мать, обнимая меня. - Я прощаю тебя, мой мальчик. Да благословит тебя бог!
- Клара! - снова повторила мисс Мэрдстон.
Мисс Мэрдстон любезно вызвалась проводить меня до повозки и по дороге выразила надежду, что я раскаюсь и избегну плохого конца; затем я взобрался в повозку, и лошадь лениво тронулась в путь.
ГЛАВА V
Меня отсылают из родного дома
Мы проехали, быть может, около полумили, и мой носовой платок промок насквозь, когда возчик вдруг остановил лошадь.
Выглянув, чтобы узнать причину остановки, я, к изумлению своему, увидел Пегготи, которая выбежала из-за живой изгороди и уже карабкалась в повозку. Она обхватила меня обеими руками и с такой силой прижала к своему корсету, что очень больно придавила мне нос, хотя я заметил это гораздо позднее, обнаружив, каким он стал чувствительным. Ни единого слова не сказала Пегготи. Освободив одну руку, она погрузила ее по локоть в карман и извлекла оттуда несколько бумажных мешочков с пирожными, которые рассовала по моим карманам, а также и кошелек, который сунула мне в руку, но ни единого слова не сказала она. Еще раз, в последний раз обхватив меня обеими руками, она вылезла из повозки и побежала прочь; и я убежден теперь, и всегда придерживался такого мнения, что у нее не осталось ни одной пуговицы на платье. Одну из тех, что отлетели, я подобрал и долго хранил как память о ней.
Возчик посмотрел на меня, словно спрашивая, вернется ли она. Я покачал головой и сказал, что вряд ли.
- Ну, так пошла! - обратился возчик к своей ленивой лошади, и та пошла.
Выплакав все свои слезы, я стал подумывать, стоит ли плакать еще, тем более что, насколько я мог припомнить, ни Родрик Рэндом, ни капитан королевского британского флота, попав в тяжелое положение, никогда не плакали. Возчик, видя, что я утвердился в этом решении, предложил расстелить мой носовой платочек на спине лошади, чтобы он просох. Я поблагодарил и согласился, и каким маленьким показался он тогда!
Теперь я мог на досуге рассмотреть кошелек. Это был кошелек из толстой кожи, с застежкой, а в нем лежали три блестящих шиллинга, которые Пегготи, очевидно, начистила мелом для вящего моего удовольствия. Но в этом кошельке была еще большая драгоценность: две полукроны, завернутые в бумажку, на которой было написано рукою моей матери: "Для Дэви. С любовью". Я пришел в такое волнение, что спросил возчика, не будет ли он так любезен и не достанет ли мой носовой платок, но он сказал, что лучше мне обойтись без него, и я решил, что, пожалуй, это так; поэтому я вытер глаза рукавом и перестал плакать.
Да, перестал; впрочем, после недавних потрясений, я все еще изредка громко всхлипывал. Мы протрусили рысцой еще некоторое время, и я спросил возчика, будет ли он везти меня всю дорогу.
- Всю дорогу куда? - осведомился возчик.
- Туда! - сказал я.
- Куда туда? - спросил возчик.
- Туда, недалеко от Лондона, - объяснил я.
- Да ведь эта лошадь, - тут возчик дернул вожжой, чтобы указать мне, какая именно, - эта лошадь свалится, как околевшая свинья, раньше чем мы проедем полпути.
- Значит, вы едете только до Ярмута? - спросил я.
- Правильно, - сказал возчик. - А там я вас доставлю к почтовой карете, а почтовая карета доставит вас туда... куда понадобится...
Так как для возчика (звали его мистер Баркис) это была длинная речь - я уже заметил в одной из предшествующих глав, что он был темперамента флегматического и отнюдь не словоохотлив, - я предложил ему, в знак внимания, пирожное, которое он проглотил целиком, точь-в-точь как слон, и его широкая физиономия осталась такой же невозмутимой, какою была бы в подобных обстоятельствах физиономия слона.
- Это она их делала? - спросил мистер Баркис, ссутулившийся на передке повозки и упершийся локтями в колени.
- Вы говорите о Пегготи, сэр?
- Вот-вот. О ней, - сказал мистер Баркис.
- Да, она делает всякие пирожные и все для нас готовит.
- Да ну? - вымолвил мистер Баркис.
Он выпятил губы так, будто собирался свистнуть, однако не свистнул. Он сидел и смотрел на уши лошади, словно увидел там что-то до сей поры невиданное; так сидел он довольно долго. Затем он спросил:
- А любимчиков нет?
- Вы говорите о блинчиках, мистер Баркис? - Я решил, что он не прочь закусить и явно намекает на это лакомство.
- Любимчиков, - повторил мистер Баркис. - Она ни с кем не гуляет?
- Кто? Пегготи?
- Да. Она.
- О нет! У нее никогда не было никаких любимчиков.
- Вот оно как! - сказал мистер Баркис.
Снова он выпятил губы так, как будто собирался свистнуть и снова не свистнул, но по-прежнему смотрел на уши лошади.
- Так, значит, она, - сказал мистер Баркис после долгого раздумья, так, значит, она делает все эти яблочные пироги и стряпает все что полагается?
Я отвечал, что так оно и есть.