- Мистер Дэви! - сказал он, схватив мою руку своей большой рукой. - Это вы первый напомнили мне о ней. Благодарю вас, сэр! Она не отступилась. У нее был горький опыт, и она звала, где искать и что делать. И она сделала все. Господь ей помог. Бледная, запыхавшаяся, она пришла к Эмли, когда та спала. И она сказала ей: "Вставай! То, что может случиться, хуже смерти. Идем со мной!" Те, кто был в доме, пытались ее остановить, но с таким же успехом они могли бы остановить море. "Прочь! Я - призрак! Я отвожу ее от края разверстой могилы!" Она рассказала Эмли о встречах со мной и о том, что я люблю ее и простил ее. Она помогла ей поскорей одеться. Она взяла ее под руку, дрожащую, почти лишившуюся чувств. Она не обращала внимания на все, что ей говорили, словно была глуха. Она прошла среди них вместе с моим ребенком и думала только о ней и благополучно вывела ее поздней ночью оттуда, со дна этой страшной, погибельной пропасти!
Она ухаживала за Эмли - продолжал мистер Пегготи, отпустив мою руку и берясь рукой за грудь, которая высоко вздымалась. - Она ухаживала за моей Эмли до вечера следующего дня, а та была без сознания и бредила. Потом она пошла разыскивать меня, потом пошла разыскивать вас, мистер Дэви. Она не сказала Эмли, куда идет, боясь, что мужество может ей изменить и она попытается скрыться от нас. Не знаю, откуда стало известно этой жестокой леди, где она находится. Может быть, человек, о котором я столько говорил, случайно увидел, куда Марта привела Эмли, а может (верно так оно и было) он сам узнал от той женщины, - об этом я не задумывался. Но племянницу я нашел!
Всю ночь мы провели вместе - Эмли и я, - продолжал мистер Пегготи. Мало она говорила, хотя времени прошло много, и слезы ее надрывали мне сердце, а я не мог наглядеться на дорогое мне лицо, лицо той, которая выросла под моим кровом. Но всю ночь ее руки обвивали мою шею, а ее голова покоилась вот здесь... И мы оба знали, что можем верить друг в друга до конца жизни.
Он замолк, а его рука застыла на столе в полной неподвижности, но была в ней такая сила, которая укрощает львов.
- Я так радовалась, Трот, - сказала бабушка, вытирая слезы, - когда решила стать крестной матерью твоей сестры Бетси Тротвуд, которая меня обманула... Но теперь я была бы рада больше всего, если бы стала крестной матерью ребенка этой славной молодой женщины!
Мистер Пегготи кивнул, давая этим знать, что вполне понимает чувства бабушки, но сам ничего не сказал о той, кого бабушка восхваляла. Мы все сидели молча, погрузившись в размышления (бабушка вытирала глаза, и всхлипывала, и смеялась, и называла себя дурой), пока я не прервал молчания.
- Вы что-нибудь решили насчет будущего, мой добрый друг? - спросил я мистера Пегготи. - Впрочем, едва ли об этом нужно спрашивать.
- Решил, мистер Дэви, - ответил он. - И сказал Эмли. Есть огромные страны далеко отсюда. Мы будем жить за океаном.
- Бабушка, они эмигрируют вместе! - сказал я.
- Да! - подтвердил, улыбаясь, мистер Пегготи, и надежда осветила его лицо. - В Австралии никто не бросит упрека моей любимой девочке. Там мы начнем новую жизнь.
Я спросил, когда он предполагает ехать.
- Сегодня рано утром, сэр, я был в Доках, - ответил он, - чтобы узнать о кораблях. Месяца через полтора или два отойдет парусное судно, - утром я его видел и был на борту, - мы отправимся на нем.
- Совсем одни? - спросил я.
- Одни, мистер Дэви, - ответил он. - Моя сестра слишком любит вас и всех ваших и так привязана к своей родине, что было бы нехорошо брать ее с собой. А кроме того, остается человек на ее попечении, и этого нельзя забывать.
- Бедный Хэм! - сказал я.
- Моя добрая сестра заботится о нем, а он очень к ней привязан, сударыня, - обратился мистер Пегготи к бабушке, желая ей получше все объяснить. - С ней ему легко и покойно, с ней он разговаривает охотно, а с кем другим и рта не раскроет. У него так мало на свете осталось, нельзя его лишать того, что еще есть...
- А миссис Гаммидж? - спросил я.
- Я много думал о миссис Гаммидж, скажу вам прямо, - ответил мистер Пегготи с озабоченным видом, но, по мере того как он говорил, лицо его постепенно прояснялось. - Видите ли, когда миссис Гаммидж приходит на ум вспоминать о старике, она не очень-то годится для компании. Между нами говоря, мистер Дэви, и вы, сударыня, когда миссис Гаммидж начинает пускать слезу, - Это по-нашему, по-простому, значит плакать, - ее могут назвать брюзгой те, кто не знал старика. Но я-то ведь его знал, я-то знал, какой он был хороший человек, и потому я ее понимаю, а с другими, видите ли, это не так.
Мы с бабушкой кивнули в знак согласия.
- Может случиться, моя сестра найдет, что миссис Гаммидж - я не говорю наверняка, но так может случиться, - немного... как бы сказать... ей надоедает. Потому-то я не хочу, чтобы миссис Гаммидж жила с ними, ей следовало бы найти "покрышку над головой", чтобы она уж там рыбачила сама для себя ("покрышка над головой" означало на местном диалекте "дом", а "рыбачить" - "заботиться"), а для этого я перед отъездом оставлю ей маленькую пенсию, чтобы она ни в чем не нуждалась. Какой это преданный человек - славная старушка, да к тому же совсем одинокая! В ее годы ей уже не под силу выносить качку на корабле и скитаться по дремучим лесам в далекой, необжитой стране. Вот как я собираюсь поступить с ней.
Он ни о чем не забыл. Он думал о нуждах и тяготах каждого, только не о себе самом.
- Эмли будет жить у меня, - бедное дитя, как она нуждается в отдыхе и покое! - покуда мы не уедем, - продолжал он. - Ей ведь надо что-нибудь сшить себе на дорогу. И я надеюсь, что она позабудет перенесенные мучения, если снова очутится у своего дяди, который, хоть и грубоват, но так любит ее...
Бабушка, к вящей радости мистера Пегготи, кивком головы дала понять, что разделяет эту надежду.
- Есть еще одно дело, мистер Дэви, - продолжал он, сунул руку в нагрудный карман, вытащил оттуда знакомый мне бумажный пакетик и разложил на столе его содержимое. - Вот эти банковые билеты - в пятьдесят фунтов и в десять. К ним я хочу приложить деньги, которые были у нее, когда она оттуда ушла. Я ее спросил, сколько она с собою взяла (но не сказал, зачем спрашиваю), и эти деньги добавил. Я не больно учен. Будьте добры, взгляните, все ли правильно.
Он протянул мне, в оправдание своей "учености", листок бумаги и внимательно следил за мной, пока я просматривал запись. Все было совершенно правильно.
- Благодарю вас, сэр, - сказал он, получая назад листок. - Если вы не возражаете, мистер Дэви, эти деньги я вложу перед отъездом в конверт и надпишу его имя, а потом вложу этот конверт в другой, с адресом его матери. Ей я напишу так же коротко, как сейчас говорю вам, что это за деньги, а также о своем отъезде, так что вернуть их мне ей не придется.
Я сказал ему, что, по-моему, так и надо сделать, да, я совершенно уверен, что так надо сделать, раз он считает это правильным.
- Я только что сказал, что еще есть одно дело, - продолжал он, с грустной улыбкой пряча пакетик в карман, - а их не одно, а два. Когда я уходил из своей комнаты сегодня утром, я не очень-то был уверен, смогу ли я отправиться к Хэму сам и сообщить ему о том, что, слава богу, произошло. Вот я и написал ему письмецо и послал по почте и рассказал, как все было. И написал, что завтра приеду, чтобы уладить там свои маленькие дела, - тогда легче станет на сердце, - и, верней всего, попрощаюсь с Ярмутом.
- И вы хотите, чтобы я с вами поехал? - спросил я, чувствуя,, что он чего-то не договаривает.
- Если бы вы были так добры, это их очень порадовало бы, я знаю, мистер Дэви, - сказал он.
Моя маленькая Дора была в хорошем расположении духа и очень хотела, чтобы я поехал, - я поднялся наверх и рассказал ей об этом, - а потому я охотно обещал сопровождать мистера Пегготи. На следующее утро, заняв места в ярмутской карете, мы отправились в хорошо известные мне края.
Вечером, когда мы шли по знакомой улице, - невзирая на мои протесты, мистер Пегготи нес мою дорожную сумку, - я заглянул в лавку "Омер и Джорем" и увидел там старого моего друга мистера Омера, курившего трубку. Мне не хотелось присутствовать при встрече мистера Пегготи с сестрой и Хэмом, и мистер Омер явился предлогом, чтобы задержаться.
- Как поживает мистер Омер после такой долгой разлуки? - спросил я, входя в лавку.
Чтобы лучше меня разглядеть, он разогнал рукою облако табачного дыма и, к большой своей радости, тотчас же меня узнал,
- Мне следовало бы, сэр, встать, чтобы поблагодарить вас за честь, которую вы мне оказываете своим посещением, но ноги мои вышли из строя, и теперь меня возят в кресле. Впрочем, если не считать ног и одышки, я, слава богу, здоров.
Я поздравил его с тем, что у него бодрый вид и хорошее расположение духа, и тут увидел, что кресло его на колесиках.
- Хитрая штука, правда? - спросил он, проследив за моим взглядом и поглаживая рукой подлокотник кресла. - Легко на ходу, как перышко, а надежно, как почтовая карета. Крошка Минни, да благословит ее бог! - это моя внучка, дочка Минни, вы ведь знаете, - подтолкнет его изо всех своих силенок, и мы катимся, веселы и довольны! И вот что еще скажу - не сыскать другого кресла, в котором удобнее было бы сидеть да покуривать трубку!
Я никогда не встречал второго такого славного старика, как мистер Омер, который способен был видеть вещи только с хорошей стороны и радоваться этому. Он так сиял, будто и кресло, и его астма, и неподвижность ног были только различными деталями великого изобретения, сделанного ради того, чтобы он мог полнее наслаждаться своей трубкой.
- Уверяю вас, что, сидя в этом кресле, я узнаю мир лучше, чем когда бы то ни было раньше, - продолжал мистер Омер. - Вы бы удивились, если бы я рассказал, сколько людей заходит сюда в течение дня поболтать. Ей-ей! Да и в газетах, с той поры как я уселся в это кресло, новостей раза в два больше, чем раньше. Ну, и читаю же я, прямо бог знает сколько! Вот почему я и чувствую себя таким здоровым. Ослепни я, что бы я стал делать? Стань я глухим, что бы я стал делать? А ноги, какое это имеет значение? Да ведь из-за ног, когда я мог ходить, я только больше задыхался. Теперь же, когда я захочу выйти на улицу или подальше, на берег, мне стоит только позвать Дика, младшего ученика Джорема, и я качу в собственной карете, как лондонский лорд-мэр!
Тут он чуть не задохся от смеха.
- Да благословит вас бог! - продолжал он, снова принимаясь за трубку. Человек должен принимать и хорошее и плохое. Вот к чему в этой жизни он должен приучаться. У Джорема дела идут прекрасно. Прекрасно!
- Очень рад, - вставил я.
- Я знал, что вы будете рады, - заметил мистер Омер. - Джорем и Минни как два голубка. Что еще человеку нужно? Какое значение имеют ноги по сравнению с этим!
Он сидел и попыхивал трубкой и с таким великим пренебрежением говорил о собственных ногах, что показался мне милейшим чудаком.
- А с тех пор, как я взялся за чтение, вы взялись за сочинительство, хе-хе, не правда ли, сэр? - смотря на меня с восхищением, сказал мистер Омер. - Какую прекрасную книжку вы написали! Какую интересную! Я прочитал ее от слова до слова. А сказать, чтобы она меня усыпляла, - ни-ни!
Я засмеялся, выражая этим свое удовлетворение, но, признаюсь, такая ассоциация показалась мне многозначительной.
- Даю вам честное слово, сэр, - продолжал мистер Омер, - что, когда я положил это произведение на стол, эти три увесистых томика, - раз, два, три, - я был горд, как Панч, при мысли о том, как я когда-то имел честь познакомиться с вашим семейством. О боже мой, сколько времени с тех пор прошло! Это было в Бландерстоне. Познакомился я с одним хорошеньким малышом, а он лежал рядом с леди... И вы сами были тогда еще совсем юный. Боже мой, боже мой!
Я перевел разговор на Эмили. Сказал, что не забыл, как он всегда ею интересовался и хорошо к ней относился; потом я сообщил, как помогла ей Марта вернуться к дяде. Я знал, что это будет ему приятно. Он слушал очень внимательно и, когда я кончил, с чувством сказал.
- Я страшно рад, сэр! Давно я не слышал таких приятных новостей. Боже мой! А что делать с этой несчастной молодой женщиной - с Мартой?