- Боюсь, - сказал Том, качая головой, - что меня будет не так-то легко пристроить.
- Ну, ну, не беспокойтесь, - возразил Мартин. - Если мне вздумается сказать: "Пинч дельный малый, я высоко ценю Пинча", хотел бы я видеть, кто осмелится мне противоречить. А кроме того, черт возьми, Том, вы мне тоже можете быть полезны во многих отношениях!
- Если я не буду полезен хотя бы в одном, то не по недостатку усердия, - отвечал Том Пинч.
- Например, - продолжал Мартин после краткого размышления, - вы отлично можете ну хотя бы следить за тем, чтобы мои планы выполнялись как следует; наблюдать за ходом работ, пока они не продвинутся настолько, что будут интересны для меня самого; одним словом, вы мне понадобитесь везде, где нужна черновая работа. Потом вы прекрасно можете показывать посетителям мою мастерскую и беседовать с ними об искусстве, если мне самому будет некогда, ну и так далее, в том же роде. Для моей репутации было бы очень полезно (я говорю совершенно серьезно, даю вам слово) иметь около себя человека с вашим образованием, вместо какого-нибудь заурядного тупицы. Да, я о вас позабочусь. Вы будете мне полезны, не беспокойтесь!
Сказать, что Том никогда не думал играть первую скрипку в оркестре и был вполне доволен, если ему указывали стопятидесятое место в нем, значило бы дать весьма неполное представление о его скромности. Он был очень рад слышать эти слова Мартина.
- К тому времени я, конечно, женюсь на ней, Том. - продолжал Мартин.
Отчего вдруг перехватило дыхание у Тома Пинча, отчего в самом разгаре радости краска залила его честное лицо и раскаяние закралось в его честное сердце, будто он недостоин уважения своего друга?
- К тому времени я женюсь на ней, - продолжал Мартин, улыбаясь и щурясь на свет, - и у нас, я надеюсь, будут дети. Они вас будут очень любить, Том.
Но ни единого слова не вымолвил мистер Пинч. Те слова, которые он хотел произнести, замерли на его устах и ожили в его душе, в самоотверженных мыслях.
- Все дети здесь любят вас, Том, - продолжал Мартин, - и мои тоже, конечно, будут любить вас. Может быть, одного ребенка я назову в вашу честь Томом, а? Не знаю, право. Неплохое имя - Том! Томас Пинч Чезлвит. Т. П. Ч. на передничках. Вы не возражаете?
Том откашлялся и улыбнулся.
- Ей вы понравитесь, Том, я знаю, - сказал Мартин.
- Да? - отозвался Том слабым голосом.
- Я могу вам сказать совершенно точно, какие она будет питать к вам чувства, - продолжал Мартин, опершись подбородком на руку и глядя в окно так, как будто читал в нем. - Я ее хорошо знаю. Сначала она будет часто улыбаться, глядя на вас, Том, или, разговаривая с вами, - весело улыбаться; но вы на нее не обидитесь, - такой ясной улыбки вы еще не видели.
- Нет, нет, - сказал Том, - я не обижусь.
- Она будет нежна с вами, Том, - продолжал Мартин, - как если бы вы сами были ребенком. Да так оно и есть, в некоторых отношениях вы совсем ребенок, Том, ведь правда?
Мистер Пинч кивнул в знак полного согласия.
- Она всегда будет с вами добра и ласкова и всегда рада вас видеть, сказал Мартин, - а когда она узнает хорошенько, что вы за человек (что будет очень скоро), она нарочно станет давать вам всякие поручения и просить, чтобы вы оказывали ей маленькие услуги, зная, что вы сами рветесь их оказывать; и, стараясь доставить вам удовольствие, будет делать вид, что это вы ей доставили удовольствие. Она к вам ужасно привяжется, Том, и будет понимать вас гораздо лучше, чем я; и часто будет говорить. Это уж я наверно знаю, какой вы кроткий, безобидный, добрый и ко всем благожелательный человек.
Как притих бедный Том Пипч!
- В память старых времен, - продолжал Мартин, - и в память того, как она слушала вашу игру в этой затхлой маленькой церковке - да еще безвозмездную, - у нас в доме тоже будет орган. Я выстрою концертный зал по собственному плану, и орган будет выглядеть совсем неплохо в глубине зала. И вы будете играть на нем, сколько сами захотите, а так как вам нравится играть в темноте, там будет темно; и летними вечерами мы с ней будем сидеть и слушать вас, Том, вот увидите.
Со стороны Тома Пинча потребовалось, быть может, гораздо больше усилий, чтобы с ясным лицом, выражающим одну только благодарность, подняться со стула и пожать своему другу обе руки от чистого сердца, чем для свершения многих и многих подвигов, к которым призывает нас мощными звуками неверная труба Славы. Потому неверная, что от парения над смертными схватками, в дыму и огне сражений засорились клапаны этого благородного инструмента, и далеко не всегда он звучит верно и стройно.
- Это доказывает только, как добр человек от природы, - сказал Том, со свойственной ему скромностью избегая говорить о себе: - все, кто бы сюда ни приехал, относятся ко мне гораздо лучше и внимательнее, чем я мог бы надеяться - если б был первым оптимистом на свете, или мог бы выразить если б был первым оратором. Я просто не нахожу слов. Но верьте мне, - сказал Том, - что я вам благодарен, что я этого ввек не забуду и когда-нибудь докажу вам всю правду моих слов, если смогу.
- Все это прекрасно, - заметил Мартин, засунув руки в карманы. Он откинулся на спинку стула и зевнул от скуки. - Неплохо сказано, Том; только я все еще у Пекснифа, сколько помнится, и скорее в тупике, чем на торной дороге славы. Так вы нынче утром опять получили письмо от этого... как его?
- От кого это? - спросил Том, кротко вступаясь за отсутствующего друга.
- Ну, вы знаете. Как его? Зюйдвест, что ли.
- Уэстлок, - отвечал Том несколько громче обыкновенного.
- Да, верно, - сказал Мартин, - Уэстлок. Помню, что фамилия в этом роде, имеет отношение к компасу. Ну, так что же пишет этот Уэстлок?
- О! Его, наконец, ввели в права наследства, - ответил Том, покачивая головой и улыбаясь.
- Повезло же человеку, - сказал Мартин. - Хотел бы я быть на его месте. И это вся тайна, которую вы мне хотели сообщить?
- Нет, не вся, - сказал Том.
- А что же еще? - спросил Мартин,
- В сущности, это и не тайна, - сказал Том, - и для нас это не так важно, но для меня очень приятно. Джон всегда говорил, когда был еще здесь: "Попомните мои слова, Пинч: когда душеприказчики моего папаши раскошелятся..."- он иногда выражается очень странно, такая у него привычка.
- "Раскошелятся" отличное выражение, если касается не нас, - заметил Мартин. - Ну? Какой вы мямля, Пинч!
- Да, я знаю, - сказал Том, - только не надо мне этого говорить, не то я собьюсь. Вот уже и сбился немножко, не помню, что хотел сказать.
- "Когда душеприказчики раскошелятся", - нетерпеливо подсказал Мартин.
- Ах да, верно, - воскликнул Том, - да, да! "Тогда, - сказал Джон, - я угощу вас обедом, Пинч, и нарочно для этого приеду в Солсбери". Так вот, в письме, которое он прислал на днях, - в то утро, знаете ли, когда уехал Пексниф, - он писал, что его дела устраиваются и деньги он получит очень скоро, так нельзя ли узнать, когда мы с ним можем встретиться в Солсбери? Я ответил, что в любой день на этой неделе, а кроме того, написал ему, что у нас есть новый ученик, написал так же, какой вы прекрасный человек и как мы с вами подружились. Джон прислал мне в ответ это письмо, - Том показал его, - назначает свидание на завтра, посылает вам поклон и просит вас отобедать вместе с нами. Не там, где мы были прошлый раз, а в самой первой гостинице в городе. Прочтите, что он пишет.
- Очень хорошо, - сказал Мартин со своим обычным хладнокровием. Премного ему обязан. Буду очень рад.
Тому хотелось бы, чтобы он немножко больше удивился, немножко больше обрадовался, проявил бы несколько больше интереса к такому важному событию. Но Мартин выказал полнейшее самообладание и, прибегнув к обычному своему утешению - свисту, опять принялся за начальную школу, как будто ровно ничего не случилось.
Так как лошадь мистера Пекснифа была в некотором роде священное животное, которым мог править только он сам в качестве верховного жреца или какое-нибудь доверенное лицо, временно возведенное им в этот высокий сан, то молодые люди решили идти в Солсбери пешком; и, когда наступило для этого время, так и сделали, что было, впрочем, гораздо лучше, чем ехать в двуколке, ибо погода стояла очень холодная и ветреная.
Еще бы не лучше! На редкость приятная, здоровая, укрепляющая силы прогулка - добрых четыре мили в час, - неужели это не лучше, чем трястись, подпрыгивать и подскакивать в громыхающей, скрипучей, жесткой и неудобной старой двуколке? Даже и сравнивать нечего. Было бы оскорблением для прогулки ставить эти вещи рядом. Где это видано, чтобы двуколка ускоряла у человека кровообращение, - разве только грозя опасностью сломать ему шею и вызывая у него звон в ушах и колотье и жар во всем теле, скорее странные, чем приятные. Где это слыхано, чтобы двуколка живительно действовала на ум и энергию человека, - разве только если лошадь закусит удила и бешено помчится с косогора прямо вниз, на каменную стену, и такое отчаянное положение заставит единственного уцелевшего седока наскоро придумать новый, неслыханный способ полета на землю с облучка. Лучше чем в двуколке!
Воздух был морозный, Том, это так, нечего и говорить, - но разве в двуколке он стал бы теплее? Огонь в кузнице пылал так ярко и взвивался так высоко, словно стремился согреть кого-нибудь, но разве он казался бы менее заманчивым с ледяных подушек двуколки? Ветер так и рвал, стараясь отморозить нос отважно шагавшему путнику, швыряя ему в глаза его собственные волосы, если их имелось достаточно, или морозную пыль, если их не было, перехватывая ему дыхание, словно под ледяным душем, стараясь сорвать с него одежду и просвистывая его до костей; но разве в двуколке все это не было бы в тысячу раз хуже? Ничего не стоит ваша двуколка!
Лучше чем в двуколке! Кто видел у седоков в двуколке такие красные щеки, как у этих пешеходов? Когда они бывали так весело и добродушно настроены? Когда седоки так звонко смеялись, отворачиваясь от крепчавших порывов ветра, и, стоило ветру стихнуть, снова бодро шагали, грудью вперед, и оглядывались на проезжающих, блистая таким здоровым румянцем, с которым ничто не могло сравниться, кроме порожденного здоровьем веселого настроения. Лучше чем в двуколке! Да вот их нагоняет человек в двуколке. Взгляните, как он перекладывает хлыст из правой руки в левую и растирает онемевшими пальцами гранитную ногу и стучит холодным, как мрамор, носком по полу. Ха-ха-ха! Кто бы променял быстрый бег крови на этот жалкий застой, хотя бы двуколка и двигалась в двадцать раз быстрее!
Лучше чем в двуколке! Ни один человек в двуколке не мог бы так интересоваться дорожными столбами. Человек в двуколке не мог бы столько видеть, столько чувствовать и думать, сколько эти веселые пешеходы. Посмотрите, как ветер, пролетая по меловым холмам, отмечает свой путь волнистой линией в траве и легкой тенью на косогорах! Оглянитесь еще и еще раз на эту голую, холодную равнину, посмотрите, как хороши тени здесь в ясный зимний день! Увы, их красота мимолетна. Все прекрасное в жизни есть только тень: оно так же быстро приходит и уходит, меняется и исчезает!
Еще одна миля, и начинает падать густой снег, и оттого ворона, которая летит над самой землей, уклоняясь от ветра, кажется чернильным пятном на белом поле. Но хотя снег бьет им прямо в лицо, примерзает к полам одежды и леденеет на ресницах, они вовсе не желают, чтобы он падал реже, - нет, ни снежинкой меньше, хотя бы идти в такую вьюгу пришлось еще двадцать миль! Но вот уже встают вдали башни старого собора, и скоро они добираются до защищенных от ветра улиц, необычайно тихих под толстым белым ковром, а там и до гостиницы, где являют замороженному лакею такие разгоряченные, раскрасневшиеся лица и такую кипучую энергию, что он чувствует себя не в силах им противиться (хотя и закален в огне, всегда пылающем в столовой) и, взятый приступом, сдается на милость победителей.
Славная гостиница! Сущий рай, где все стены увешаны битой дичью и бараньими окороками, а в углу стоит хорошо знакомый каждому буфет со стеклянными дверцами; сквозь них видны и жареные куры, и сочные ростбифы, и сладкие пироги, в которых малиновое варенье скромно выглядывает из-за решетки сдобного теста, как и подобает такому соблазнительному лакомству. Но посмотрите-ка, наверху, в самой парадной комнате, со спущенными на всех окнах шторами, с пылающим камином, полным дров чуть не до самой трубы, против которого греются тарелки, - в этой комнате зажжены восковые свечи, а за столом, накрытым на троих и заставленным серебром и хрусталем на тридцать человек, сидит Джон Уэстлок! Не тот, прежний Джон, что был у Пекснифа, а настоящий джентльмен, который смотрит совсем по-другому, гораздо внушительнее, - сразу видно, что он сам себе господин и что у него лежат деньги в банке. И все же в некоторых отношениях это все тот же Джон, потому что он схватил Тома Пинча за обе руки, как только его увидел, и чуть не задушил в объятиях, приветствуя от всего сердца.
- А это, - сказал Джон, - мистер Чезлвит? Очень рад его видеть! - У Джона была своя открытая, приветливая манера обращения с людьми; они крепко пожали друг другу руки и в одну минуту подружились.
- Отодвиньтесь-ка немножко, Том! - воскликнул бывший ученик, кладя обе руки на плечи Тому и на всю длину руки отодвигаясь от него. - Дайте мне посмотреть на вас! Все такой же! Ничуть не изменился.
- Да ведь прошло совсем не так много времени в конце концов, - сказал Том.
- А мне кажется, целый век! - воскликнул Джон. - И вам так должно было показаться, бессовестный! - И тут он подтолкнул мистера Пинча к самому удобному креслу и так ласково похлопал его по спине - ну совсем как в прежнее время, в прежней их комнате у Пекснифа, - что Том не знал, плакать ему или смеяться. Смех пересилил, и они все втроем засмеялись.