Подняв лицо и сжатые кулаки к потолку, он пропел гнусавым голосом старенького дьячка:
- Неразменный рублик - подай, господи! Нет, - Фома-то, а? Скептик Фома на месте Иуды, а?
- Прекрати судороги, Володька, - грубо и громко сказал Макаров, наливая водку. - Довольно неистовства, - прибавил он сердито.
Лютов оторвался от дьякона, которого обнимал, наскочил на Макарова и обнял его:
- Ты все о моем достоинстве заботишься? Не надо, Костя! Я - знаю, не надо. Какому дьяволу нужно мое достоинство, куда его? И - "не заграждай уста вола мо-лотяща", Костя!
Самгин был удивлен и растерялся. Он видел, что красивое лицо Макарова угрюмо, зубы крепко стиснуты, глаза влажны.
- Ты, кажется, плачешь? - спросил он, нерешительно улыбаясь.
- А что же? Смеяться? Это, брат, вовсе не смешно, - резко говорил Макаров. - То есть - смешно, да... Пей! Вопрошатель. Чорт знает что... Мы, русские, кажется, можем только водку пить, и безумными словами все ломать, искажать, и жутко смеяться над собою, и вообще...
Он отчаянно махнул рукой.
Климу стало неловко. От выпитой водки и странных стихов дьякона он вдруг почувствовал прилив грусти: прозрачная и легкая, как синий воздух солнечного дня поздней осени, она, не отягощая, вызывала желание говорить всем приятные слова. Он и говорил, стоя с рюмкой в руках против дьякона, который, согнувшись, смотрел пол ноги ему.
- Очень оригинально это у вас. И - неожиданно. Признаюсь, я ждал комического...
Дьякон выпрямился, осветил побуревшее лицо свое улыбкой почти бесцветных глаз.
- Комическое - тоже имеется; это ведь сочинение длинное, восемьдесят шесть стихов. Без комического у нас нельзя - неправда будет. Я вот похоронил, наверное, не одну тысячу людей, а ни одних похорон без комического случая - не помню. Вернее будет сказать, что лишь такие и памятны мне. Мы ведь и на самой горькой дороге о смешное спотыкаемся, такой народ!
Изломанно свалившись на диван, Лютов кричал, просил:
- Оставь, Костя! Право бунта, Костя...
- Бабий бунт. Истерика. Иди, облей голову холодной водой.
Макаров легко поднял друга на ноги и увел его, а дьякон, на вопрос Клима: что же сделал Васька Калужанин с неразменным -рублем? - задумчиво рассказал:
- Вернулся Христос на небо, выпросил у Фомы целковый и бросил его Ваське. Запил Василий, загулял, конечно, как же иначе-то?
Пьет да ест Васяга, девок портит,
Молодым парням - гармоньи дарит,
Стариков - за бороды таскает,
Сам орет на всю калуцку землю:
- Мне - плевать на вас, земные люди.
Я хочу - грешу, хочу - спасаюсь!
Все равно: мне двери в рай открыты,
Мне Христос приятель закадышный!
- А ужасный разбойник поволжский, Никита, узнав, откуда у Васьки неразменный рубль, выкрал монету, влез воровским манером на небо и говорит Христу: "Ты, Христос, неправильно сделал, я за рубль на великие грехи каждую неделю хожу, а ты его лентяю подарил, гуляке, - нехорошо это!"
Вошел Лютов с мокрой, гладко причесанной головой, в брюках и рубахе-косоворотке.
- Конец, конец скажи! - закричал он. Дьякон усмехнулся:
- Да ведь я говорю! Согласился Христос с Никитой: верно, говорит, ошибся я по простоте моей. Спасибо, что ты поправил дело, хоть и разбойник. У вас, говорит, на земле все так запуталось, что разобрать ничего невозможно, и, пожалуй, верно вы говорите. Сатане в руку, что доброта да простота хуже воровства. Ну, все-таки пожаловался, когда прощались с Никитой: плохо, говорит, живете, совсем забыли меня. А Никита и сказал:
- Ты, Христос, на нас не обижайся,
Мы тебя, Исус, не забываем,
Мы тебя и ненавидя - любим,
Мы тебе и ненавистью служим.
Глубоко, шумно вздохнув, дьякон сказал:
- Вот и конец.
- Никто не может понять этого! - закричал Лютов. - Никто! Вся эта европейская мордва никогда не поймет русского дьякона Егора Ипатьевского, который отдан под суд за кощунство и богохульство из любви h богу! Не может!
- Это - правда, бога я очень люблю, - сказал дьякон просто и уверенно. - Только у меня требования к нему строгие: не человек, жалеть его не за что.
- Стой! А если его - нет?
- Утверждающие сие - ошибаются. Вмешался Макаров.
- Бога - нет, отец дьякон, - сказал он тоже очень уверенно. - Нет, потому что - глупо все!
Лютов взвизгивал, стравливая спорщиков, и говорил Самгину:
- Знаете, за что он под суд попал? У него, в стихах, богоматерь, беседуя с дьяволом, упрекает его: "Зачем ты предал меня слабому Адаму, когда я была Евой, - зачем? Ведь, с тобой живя, я бы немало ангелами заселила!" Каково?
Клим слушал и его возбужденный, сверлящий голос и глуховатый бас дьякона;
- Конечно, это громогласной медью трубит, когда маленький человечек Вселенную именует глупостью, ну, а все-таки это смешно.
- Женщина создана глупо...
- На этом я - согласен с вами. Вообще - плоть будто бы на противоречиях зиждется, но, может быть, это потому, что пути слияния ее с духом еще неведомы нам...
- Вы, церковники, издеваетесь над женщиной... Лютов толкал Клима, покрикивая с восторгом:
- Кто посмеет говорить о боге так, как мы? Клим Самгин никогда не думал серьезно о бытии бога, у него не было этой потребности. А сейчас он чувствовал себя приятно охмелевшим, хотел музыки, пляски, веселья.