- Это - недостаток?
- Да, конечно. Это - стариковское...
- "Наше поколение юности не знает", - сказал Туробоев.
- Ой, Надсон! - пренебрежительно, с гримасой, воскликнула Алина. - Мне кажется, что спорить любят только люди неудачные, несчастливые. Счастливые - живут молча.
- Вот как?
- Да. А несчастным трудно сознаться, что они не умеют жить, и вот они говорят, кричат. И всё - мимо, всё не о себе, а о любви к народу, в которую никто и не верит.
- Ого! Вы - храбрая, - сказал Туробоев и тихонько, мягко засмеялся.
И ласковый тон его и смех раздражали Самгина. Он спросил иронически:
- Вы называете это храбростью? А как же вы назовете народовольцев, революционеров?
- Тоже храбрые люди. Особенно те, которые делают революцию бескорыстие, из любопытства.
- Это вы говорите об авантюристах.
- Почему? О людях, которым тесно жить и которые пытаются ускорить события. Кортес и Колумб тоже ведь выразители воли народа, профессор Менделеев не менее революционер, чем Карл Маркс, Любопытство и есть храбрость. А когда любопытство превращается в страсть, оно уже - любовь.
Взглянув на Туробоева через плечо, Лидия спросила:
- Вы искренно говорите?
- Да, - не сразу ответил он.
Клим ощущал, что этот человек все более раздражает его. Ему хотелось возразить против уравнения любопытства с храбростью, но он не находил возражений. Как всегда, когда при нем говорили парадоксы тоном истины, он завидовал людям, умеющим делать это.
Возвращался Лютов и кричал, размахивая платком:
- На рассвете будем ловить сома! За тринадцать рублей сторговался.
Вбежав на террасу, он спросил Алину:
- Нареченная! Вы никогда не ловили сома? Она прошла мимо его, сказав:
- Ни рыб, ни журавлей в небе...
- Понимаю! - закричал Лютов. - Предпочитаете синицу в руки! Одобряю!
Клим видел, что Алина круто обернулась, шагнула к жениху, но подошла к Лидии и села рядом с ней, ощипываясь, точно курица пред дождем. Потирая руки, кривя губы, Лютов стоял, осматривая всех возбужденно бегающими глазами, и лицо у него как будто пьянело.
- Живем во исполнение грехов, - пробормотал он. - А вот мужик... да-с!
Кажется, все заметили, что он возвратился в настроении еще более неистовом, - именно этим Самгин объяснил себе невежливое, выжидающее молчание в ответ Лютову. Туробоев прислонился спиною к точеной колонке террасы; скрестив руки на груди, нахмуря вышитые брови, он внимательно ловил бегающий взгляд Лютова, как будто ожидая нападения.
- Я - согласен! - сказал Лютов, подойдя мелкими шагами вплоть к нему. - Верно-с: мы или плутаем в дебрях разума или бежим от него испуганными дураками.
Он взмахнул рукою так быстро, что Туробоев, мигнув, отшатнулся в сторону, уклоняясь от удара, отшатнулся и побледнел. Лютов, видимо, не заметил его движения и не видел гневного лица, он продолжал, потрясая кистью руки, как утопающий Борис Варавка.
- Но - это потому, что мы народ метафизический. У нас в каждом земском статистике Пифагор спрятан, и статистик наш воспринимает Маркса как Сведенборга или Якова Бёме. И науку мы не можем понимать иначе как метафизику, - для меня, например, математика суть мистика цифр, а проще колдовство.
- Не ново, - тихо вставил Туробоев.
- Это - пустяки, будто немец - прирожденный философ, это - ерунда-с! понизив голос и очень быстро говорил Лютов, и у него подгибались ноги. Немец философствует машинально, по традиции, по ремеслу, по праздникам. А мы - страстно, самоубийственно, день и ночь, и во сне, и на груди возлюбленной, и на смертном одре. Собственно, мы не философствуем, потому что это у нас, ведайте, не от ума, а - от воображения, мы - не умствуем, а - мечтаем во всю силу зверства натуры. Зверство поймите не в порицающем, а в измеряющем смысле.
Размахнув руками, он описал в воздухе широкий круг.
- Вот так поймите. Безграничие и ненасытность. Умов у нас не обретается, у нас - безумные таланты. И все задыхаемся, все - снизу до верха. Летим и падаем. Мужик возвышается в президенты академии наук, аристократы нисходят в мужики. А где еще найдете такое разнообразие и обилие сект, как у нас? И - самых изуверских: скопцы, хлысты, красная смерть. Самосожигатели, в мечте горим, от Ивана Грозного и Аввакума протопопа до Бакунина Михаилы, до Нечаева и Всеволода Гаршина. Нечаева - не отталкивайте, нельзя-с! Потому - отлично русский человек! По духу - братец родной Константину Леонтьеву и Константину же Победоносцеву.
Лютов подпрыгивал, размахивал руками, весь разрываясь, но говорил все тише, иногда - почти шопотом. В нем явилось что-то жуткое, пьяное и действительно страстное, насквозь чувственное. Заметно было, что Туробоеву тяжело слушать его шопот и тихий вой, смотреть в это возбужденное, красное лицо с вывихнутыми глазами.
"Как же будет жить с ним Алина?" - подумал Клим, взглянув на девушку; она сидела, положив голову на колени Лидии, Лидия, играя косой ее, внимательно слушала.
- Вы, кажется, во многом согласны с Достоевским? - спросил Туробоев. Лютов отшатнулся от него.
- Нет! В чем? Неповинен. Не люблю.
В двери показался Макаров и сердито спросил:
- Владимир, хочешь молока? Холодное.
- Достоевский обольщен каторгой. Что такое его каторга? Парад. Он инспектором на параде, на каторге-то был. И всю жизнь ничего не умел писать, кроме каторжников, а праведный человек у него "Идиот". Народа он не знал, о нем не думал.
Вышел Макаров, подал Лидии стакан молока и сел рядом с нею, громко проворчав:
- А скоро конец этому словотечению? Лютов погрозил ему кулаком.
- Наш народ - самый свободный на земле. Он ничем не связан изнутри. Действительности - не любит. Он - штучки любит, фокусы. Колдунов и чудодеев. Блаженненьких. Он сам такой - блаженненький. Он завтра же может магометанство принять - на пробу. Да, на пробу-с! Может сжечь все свои избы и скопом уйти в пустыни, в пески, искать Опоньское царство.
Туробоев сунул руки в карманы и холодно спросил:
- И - что же, в конце концов? Лютов оглянулся, очевидно, для того, чтоб привлечь к себе еще больше внимания, и ответил, покачиваясь:
- А - то, что народ хочет свободы, не той, которую ему сулят политики, а такой, какую могли бы дать попы, свободы страшно и всячески согрешить, чтобы испугаться и - присмиреть на триста лет в самом себе. Вот-с! Сделано. Все сделано! Исполнены все грехи. Чисто!
- Странная... теория, - сказал Туробоев, пожимая плечами, и сошел с террасы в ночной сумрак, а отойдя шагов десять, сказал громко:
- Все-таки это - Достоевский. Если не по мыслям, так по духу...
Лютов, прищурив раскосые глаза, пробормотал:
- ...Живем во исполнение грехов и на погибель соблазнов... Не согрешишь - не покаешься, не покаявшись - не спасешься...