- Понимаете вещь? - кричал он, стирая платком с лица пот и слезы, припрыгивая, вертясь, заглядывая в глаза. Он мешал идти, Туробоев покосился на него и отстал шага на два.
- Ловко одурачил, а? - назойливо кричал он. - Талант. Искусство-с! Подлинное искусство всегда одурачивает.
- Не глупо, - сказал Туробоев, улыбаясь Климу. - И вообще он - не глуп, но - как издерган!
- Довольно, Володя, - сердито крикнул Макаров. - Что ты пылишь? Подожди, когда сделают тебя профессором какой-нибудь элоквенции, тогда и угнетай и пыли.
- Костя, легкомысленная ты птица! Пойми вещь!
- Нет, серьезно, перестань.
- Вы ужасно много кричите, - жалобно сказала Алина.
- Ну - не буду.
- Как сумасшедший.
- Молчу-с!
Он действительно замолчал, но Лидия, взяв его под руку, спросила:
- Почему вас не возмутил мужик?
- Меня? Чем же? - удивленно и с жаром воскликнул Лютов. - Напротив, Лидочка, я ему трешницу прибавил и спасибо сказал. Он - умный. Мужик у нас изумительная умница! Он - учит! Он?
Приостановясь, гладя руку Лидии, лежавшую на сгибе его руки, Лютов счастливо улыбнулся:
- Уж теперь ведь в сома-то вы не поверите, нет? Не для сомов эта речушка, милый вы человек...
Он снова захохотал. Макаров и Алина пошли быстрее. Клим отстал, посмотрел на Туробоева и Варавку, медленно шагавших к даче, и, присев на скамью у мостков купальни, сердито задумался.
Он вспомнил, что вчера Макаров, мимоходом, сказал:
"Здоровая психика у тебя, Клим! Живешь ты, как монумент на площади, вокруг - шум, крик, треск, а ты смотришь на все, ничем не волнуясь".
"Но эти слова говорят лишь о том, что я умею не выдавать себя. Однако роль внимательного слушателя и наблюдателя откуда-то со стороны, из-за угла, уже не достойна меня. Мне пора быть более активным. Если я осторожно начну ощипывать с людей павлиньи перья, это будет очень полезно для них. Да. В каком-то псалме сказано: "ложь во спасение". Возможно, но - изредка и - "во спасение", а не для игры друг с другом".
Он долго думал в этом направлении и, почувствовав себя настроенным воинственно, готовым к бою, хотел идти к Алине, куда прошли все, кроме Варавки, но вспомнил, что ему пора ехать в город. Дорогой на станцию, по трудной, песчаной дороге, между холмов, украшенных кривеньким сосняком, Клим Самгин незаметно утратил боевое настроение и, толкая впереди себя длинную тень свою, думал уже о том, как трудно найти себя в хаосе чужих мыслей, за которыми скрыты непонятные чувства.
Домой он приехал на полчаса раньше супругов Спивак.
Мать встретила их величественно, как чиновников, назначенных свыше в ее личное распоряжение. Суховато и очень в нос говорила французские фразы, играя лорнетом пред своим густо напудренным лицом, и, прежде чем предложить гостям сесть, удобно уселась сама. Клим подметил, что этой игрой мать зажгла в голубоватых глазах Спивак смешливые искорки. Елизавета Львовна в необыкновенно широкой темной мантии казалась постаревшей, монашески скромной и не такой интересной, как она была в Петербурге. Но его ноздри приятно защекотал запах знакомых духов, и в памяти прозвучала красивая фраза:
Тобой, одной тобой.
Маленький пианист в чесунчовой разлетайке был похож на нетопыря и молчал, точно глухой, покачивая в такт словам женщин унылым носом своим. Самгин благосклонно пожал его горячую руку, было так хорошо видеть, что этот человек с лицом, неискусно вырезанным из желтой кости, совершенно не достоин красивой женщины, сидевшей рядом с ним. Когда Спивак и мать обменялись десятком любезных фраз, Елизавета Львовна, вздохнув, сказала:
- Мне очень тяжело, Вера Петровна, что с первой же встречи я должна сообщить вам печальное: Дмитрий Иванович арестован.
- О, бог мой! - воскликнула Самгина, откинувшись на спинку кресла, ресницы ее вздрогнули и кончик носа покраснел.
- Да! - громко сказал Спивак. - Пришли ночью и увезли.
. - А - Кутузов? - сердито спросил Клим.
Спивак ответила, что Кутузов недели за три до ареста Дмитрия уехал к себе домой, хоронить отца.
Мать, осторожно, чтоб не стереть пудру со щек, прикладывала ко глазам своим миниатюрный платочек, но Клим видел, что в платке нет нужды, глаза совершенно сухи.
- Боже мой! За что? - драматически спросила она.
- Я думаю, что это не серьезно, - очень ласково и утешительно говорила Спивак. - Арестован знакомый Дмитрия Ивановича, учитель фабричной школы, и брат его, студент Попов, - кажется, это и ваш знакомый? - спросила она Клима.
Самгин сухо сказал:
- Нет.
Уделив этому событию четверть часа, мать, очевидно, нашла, что ее огорчение выражено достаточно убедительно, и пригласила гостей в сад, к чаю.
Весело хлопотали птицы, обильно цвели цветы, бархатное небо наполняло сад голубым сиянием, и в блеске весенней радости было бы неприлично говорить о печальном. Вера Петровна стала расспрашивать Спивака о музыке, он тотчас оживился и, выдергивая из галстука синие нитки, делая пальцами в воздухе маленькие запятые, сообщил, что на Западе - нет музыки.
- Там - только машины. Там - от менуэта и гавота дошли - вот до чего...
И пальцами на губах он сыграл какой-то пошленький мотив.
- Не тереби галстук, - попросила его жена. Он послушно положил руки на стол, как на клавиатуру, а конец галстука погрузил в стакан чая. Это его сконфузило, и, вытирая галстук платком, он сказал:
- В Норвегии - Григ. Очень интересен. Говорят - рассеянный человек.
И замолчал. Женщины улыбались, беседуя все более оживленно, но Клим чувствовал, что они взаимно не нравятся одна другой. Спивак запоздало спросил его:
- Как ваше здоровье?
А когда Клим предложил ему земляники, он весело отказался:
- От нее у меня будет крапивная лихорадка. Мать попросила Клима:
- Покажи Елизавете Львовне флигель.
- Странный город, - говорила Спивак, взяв Клима под руку и как-то очень осторожно шагая по дорожке сада. - Такой добродушно ворчливый. Эта воркотня - первое, что меня удивило, как только я вышла с вокзала. Должно быть, скучно здесь, как в чистилище. Часто бывают пожары? Я боюсь пожаров.
Бумажный сор в комнатах флигеля напомнил Климу о писателе Катине, а Спивак, бегло осмотрев их, сказала:
- Можно очень уютно устроиться. И окна в сад. Наверное, в комнаты будут вползать мохнатенькие червячки с яблонь? Птички будут петь рано утром. Очень рано!
Она вздохнула: