- Передайте уксус...
- Нет, уж - извините! В Нижнем-Новгороде, в селе Подновье, огурчики солят лучше, чем в Нежине!
- Турок - вон из Европы! Вон!
- Достоевского забыли!'
- А Салтыков-Щедрин?
- У него в тот сезон была любовницей Короедова-Змиева - эдакая, знаете, - вслух не скажешь...
- Теперь Россией будет вертеть Витте...
- Монопольно. Вот и - живите! Смеялись. Никодим Иванович внезапно начинал декламировать:
Писатель, если только он
Волна, а океан - Россия,
Не может быть не возмущен,
Когда возмущена стихия...
- А главное, держите ноги в тепле.
- Закипает Русь! Снова закипает...
- Студенчество... Союзный совет...
- Нет, марксистам народников не сковырнуть...
- Уж я-то знаю, что такое искусство, я - бутафор... В этот вихрь Клим тоже изредка бросал Варавкины словечки, и они исчезали бесследно, вместе со словами всех других людей.
Вставал профессор со стаканом красного вина, высоко подняв руку, он возглашал:
- Господа! Предлагаю наполнить стаканы! Выпьем... за Нее!
Все тоже вставали и молча пили, зная, что пьют за конституцию; профессор, осушив стакан, говорил:
- Да приидет!
Он почти всегда безошибочно избирал для своего тоста момент, когда зрелые люди тяжелели, когда им становилось грустно, а молодежь, наоборот, воспламенялась. Поярков виртуозно играл на гитаре, затем хором пели окаянные русские песни, от которых замирает сердце и все в жизни кажется рыдающим.
Хорошо, самозабвенно пел высоким тенорком Диомидов. В нем обнаруживались качества, неожиданные и возбуждавшие симпатию Клима. Было ясно, что, говоря о своей робости пред домашними людями, юный бутафор притворялся. Однажды Маракуев возбужденно порицал молодого царя за то, что царь, выслушав доклад о студентах, отказавшихся принять присягу ему, сказал:
- Обойдусь и без них.
Почти все соглашались с тем, что это было сказано неумно. Только мягкосердечный дядя Хрисанф, смущенно втирая ладонью воздух в лысину свою, пытался оправдать нового вождя народа:
- Молодой. Задорен.
Не важный актер поддержал его, развернув свои познания в истории:
- Они все задорны в молодости, например - Генрих Четвертый...
Диомидов, с улыбкой, которая оставляла писаное лицо его неподвижным, сказал радостно и как бы с завистью:
- Очень смелый царь!
И с той же улыбкой обратился к Маракуеву:
- Вот вы устраиваете какой-то общий союз студентов, а он вот не боится вас. Он уж знает, что народ не любит студентов.
- Преподобное отроче Семионе! Не болтайте чепухи, - сердито оборвал его Маракуев. Варвара расхохоталась, засмеялся и Поярков, так металлически, как будто в горле его щелкали ножницы парикмахера.
А когда царь заявил, что все надежды на ограничение его власти бессмысленны, даже дядя Хрисанф уныло сказал:
- Негодяев слушает, это - плохо! Но бутафор, глядя на всех глазами взрослого на детей, одобрительно JH упрямо повторил:
- Нет, он - честный. Он - храбрый, потому что - честный. Один против всех...
Маракуев, Поярков и товарищ их, еврей Прейс, закричали:
- Как - один? А - жандармы? Бюрократы?
- Это - прислуга! - сказал Диомидов. - Никто не спрашивает прислугу, как надо жить.
Его стали убеждать в три голоса, но он упрямо замолчал, опустив голову, глядя под стол.
Клим Самгин понимал, что Диомидов невежествен, но это лишь укрепляло его симпатию к юноше. Такого Лидия не мосла любить. Б лучшем случае ока относится к нему великодушно, жалеет его, как приблудного котенка интересной породы. Он даже немножко завидовал стойкому упрямству Диомидова и его усмешливому взгляду на студентов. Их все больше являлось в уютном, скрытом на дворе жилище дяди Хрисанфа. Они деловито заседали у Варвары в комнате, украшенной множеством фотографий и гравюр, изображавших знаменитых деятелей сцены; у нее были редкие портреты Гогарта, Ольриджа, Рашели, m[ademoise]lle Марс, Тальма. Студенческие заседания очень тревожили Макарова и умиляли дядю Хрисанфа, который чувствовал себя участником назревающих великих событий. Он был непоколебимо уверен, что с воцарением Николая Второго великие события неизбежно последуют.
- Вот - увидите, увидите! - таинственно говорил он раздраженной молодежи и хитро застегивал пуговки глаз своих в красные петли век. - Он всех обманет, дайте ему оглядеться! Вы на глаза его, на зеркало души, не обращаете внимания. Всмотритесь-ка в лицо-то!
И - шутил:
- Эх, Диомидов, если б тебе отрастить бородку да кудри подстричь, вот и готов ты на роль самозванца. Вполне готов!
Клим Самгин был очень доволен тем, что решил не учиться в эту зиму. В университете было тревожно. Студенты освистали историка Ключевского, обидели и еще нескольких профессоров, полиция разгоняла сходки; будировало сорок два либеральных профессора, а восемьдесят два заявили себя сторонниками твердой власти. Варвара бегала по антикварам и букинистам, разыскивая портреты m[ada]me Ролан, и очень сожалела, что нет портрета Те-руань де-Мерикур.
Вообще жизнь принимала весьма беспокойный характер, и Клим Самгин готов был признать, что дядя Хри-санф прав в своих предчувствиях. Особенно крепко врезались в память Клима несколько фигур, встреченных им за эту зиму.
Однажды Самгин стоял в Кремле, разглядывая хаотическое нагромождение домов города, празднично освещенных солнцем зимнего полудня. Легкий мороз озорниковато пощипывал уши, колючее сверканье снежинок ослепляло глаза; крыши, заботливо окутанные толстыми слоями серебряного пуха, придавали городу вид уютный; можно было думать, что под этими крышами в светлом тепле дружно живут очень милые люди.
- Здравствуйте, - сказал Диомидов, взяв Клима за локоть. - Ужасный какой город, - продолжал он, вздохнув. - Еще зимой он пригляднее, а летом вовсе невозможный. Идешь улицей, и все кажется, что сзади на тебя лезет, падает тяжелое. А люди здесь - жесткие. И - хвастуны.
Он снова вздохнул, говоря: