- Туробоев говорит, что царь отнесся к несчастью совершенно равнодушно.
- Откуда он знает? - сердито спросил Клим. - Врет, конечно...
Дмитрий шагнул к столу, отломил корку хлеба, положил ее в рот и забормотал:
- Нет, он знает. Он мне показывал копию секретного рапорта адмирала Чухнина, адмирал сообщает, что Севастополь - очаг политической пропаганды и что намерение разместить там запасных по обывательским квартирам намерение несчастное, а может быть, и злоумышленное. Когда царю показали рапорт, он произнес только:
"Трудно поверить".
Клим промолчал, разглядывая красное от холода лицо брата. Сегодня Дмитрий казался более коренастым и еще более обыденным человеком. Говорил он вяло и как бы не то, о чем думал. Глаза его смотрели рассеянно, и он, видимо, не знал, куда девать руки, совал их в карманы, закидывал за голову, поглаживал бока, наконец широко развел их, говоря с недоумением:
- Странная фигура этот царь, а? О его равнодушии к судьбе страны, о безволии так много...
- И - неверно говорят, - сказал Клим. - Неверно, - упрямо повторил он. - Вспомни, как он, на-днях, оборвал черниговских земцев.
- Это - по личному вопросу, так сказать, - заметил Дмитрий.
- Но, если хочешь, я представляю, почему он... имел бы основание быть равнодушным, - продолжал Самгин с неожиданной запальчивостью, - она даже несколько смутила его. - Равнодушным, как человек, которому с детства внушали, что он - существо исключительное, - сказал он, чувствуя себя близко к мысли очень для него ценной. - Понимаешь? Исключительное существо. Согласись, что человеку, воспитанному в убеждении неограниченности его воли, - трудно помириться с требованиями ее ограничения. А он встретился с этим тотчас же, как только вступил на престол-Дмитрий поднял брови, улыбнулся, от улыбки борода его стала шире, он погладил ее, посмотрел в потолок и пробормотал:
- Ну, да, но - тут не все верно... Не обращая внимания на его слова, Самгин догонял свою мысль.
- Он видит себя окруженным бездарностями, трусами, авантюристами, микроцефалами вроде Витте...
- Однако Витте...
- Победоносцева, - вообще карикатурно жуткими рожами. Видит народ, который кричит ему ура, а затем - разрушает хозяйство страны, и губернаторам приходится пороть этот народ. Видит студентов на коленях пред его дворцом, недавно этих студентов сдавали в солдаты; он" знает, что из среды студенчества рекрутируется большинство революционеров. Ему известно, что десятки тысяч рабочих ходили кричать ура пред памятником его деда и что в России основана социалистическая, рабочая партия и цель этой партии - не только уничтожение самодержавия, - чего хотят и все другие, - а уничтожение классового строя. Все это - не объясняется, а... как-то уравновешивается в душе...
Самгин не отдавал себе отчета - обвиняет он или защищает? Он чувствовал, что речь его очень рискованна, и видел: брат смотрит на него слишком пристально. Тогда, помолчав немного, он сказал задумчиво:
- Из этого равновесия противоречивых явлений может возникнуть полное равнодушие... к жизни. И даже презрение к людям.
Тут он понял, что говорил не о царе, а - о себе. Он был уверен, что Дмитрий не мог догадаться об этом, но все-таки почувствовал себя неприятно и замолчал, думая:
"Если б я был здоров, я бы не говорил с ним так".
- Н-да, вот как ты, - неопределенно выговорил Дмитрий, дергая пуговицу пиджака и оглядываясь. - Трудное время, брат! Все заостряется, толкает на крайности. А с другой стороны, растет промышленность, страна заметно крепнет... европеизируется.
Сказав это невнятно, как человек, у которого болят зубы, Дмитрий спросил:
- Чаю бы выпить, а?
- Закажи.
- Идиотская штука эта война, - вздохнул Дмитрий, нажимая кнопку звонка. - Самая несчастная из всех наших войн...
Самгин не слушал, углубленно рассматривая свою речь. Да, он говорил о себе и как будто стал яснее для себя после этого. Брат - мешал, неприютно мотался в комнате, ворчливо недоумевая:
- Странно все. Появились какие-то люди... оригинального умонастроения. Недавно показали мне поэта - здоровеннейший парень! Ест так много, как будто извечно голоден и не верит, что способен насытиться. Читал стихи про Иуду, прославил предателя героем. А кажется, не без таланта. Другое стихотворение - интересно.
Дмитрий вскинул стриженую голову и, глядя в потолок, прочитал:
Сатана играет с богом в карты,
Короли и дамы - это мы.
В божьих ручках - простенькие карты,
Козыри же - в лапах князя тьмы.
- Вот как... Интересно! - Дмитрий усмехнулся. В течение недели он приходил аккуратно, как на службу, дважды в день - утром и вечером - и с каждым днем становился провинциальнее. Его бесконечные недоумения раздражали Самгина, надоело его волосатое, толстое, мало подвижное лицо и нерешительно спрашивающие, серые глаза. Клим почти обрадовался, когда он заявил, что немедленно должен ехать в Минск.
- Маленькое дельце есть, возвращусь дня через три, - объяснил он, усмехаясь и не то - гордясь, что есть дельце, не то - довольный тем, что оно маленькое. - Я просил Туробоева заходить к тебе, пока ты здесь.
- Напрасно, - сказал Самгин.
Ему не хотелось ехать домой, нравилось жить одиноко, читая иностранные романы. Успокаивающая скука чтения приятно притупляла остроту пережитых впечатлений, сглаживая их шероховатость. Он успешно старался ни о чем не думать, прислушиваясь, как в нем отстаивается нечто новое. Изредка и обидно вспоминалась Никонова, он тотчас изгонял воспоминание о ней. Написал жене, что задержится по делам неопределенное время, умолчав о том, что был болен. В ясные дни выходил гулять на Невский и, наблюдая, как тасуется праздничная публика, вспоминал стихи толстого поэта:
Сатана играет с богом в карты.
Туробоев пришел вечером в крещеньев день. Уже по тому, как он вошел, не сняв пальто, не отогнув поднятого воротника, и по тому, как иронически нахмурены были его красивые брови, Самгин почувствовал, что человек этот сейчас скажет что-то необыкновенное и неприятное. Так и случилось. Туробоев любезно спросил о здоровье, извинился, что не мог придти, и, вытирая платком отсыревшую, остренькую бородку, сказал:
- Сегодня утром по Николаю Второму с Петропавловской крепости стреляли картечью.
Самгину показалось, что это сказано с простотою нарочной.
- Вы шутите? - спросил он.
- Факт! - сказал Туробоев, кивнув головой. - Факт! - ненужно повторил он каркающим звуком и, расстегивая пуговицы пальто, усмехнулся: Интересно: какая была команда? Баттарея! По всероссийскому императору первое!
- Кто же стрелял?
- Пушка. Нет ли у вас вина?
Клим встал, чтоб позвонить. Он не мог бы сказать, что чувствует, но видел он пред собою площадку вагона и на ней маленького офицера, играющего золотым портсигаром.
- Любопытнейший выстрел, - говорил Туробоев. - Вы знаете, что рабочие решили идти в воскресенье к царю?
- Что вы хотите сказать? - спросил Самгин не сразу. - Сопоставляете этот выстрел с депутацией, - так, что ли?
Он чувствовал, что спрашивает неприязненно и грубо, но иначе не мог.
- Сопоставляю ли? Как сказать? Вошел слуга. Самгин заказал вино и сел напротив гостя, тот взглянул на него, пощипывая мочку уха.
- Подлецы - предприимчивы, - сказал он. - Подлецы - талантливы.
Самгин молчал, пытаясь определить, насколько фальшива ирония и горечь слов бывшего барина. Туробоев встал, отнес пальто к вешалке. У него явились резкие жесты и почти не осталось прежней сдержанности движений. Курил он жадно, глубоко заглатывая дым, выпуская его через ноздри.