- Аркаша проснулся!
Спивак, вскочив, быстро пошла, плед тащился за нею по двору. Медленно, всем корпусом повертываясь вслед ей, Иноков пробормотал:
- Пойду и я.
Вошел в дом, тотчас же снова явился в разлетайке,' в шляпе и, молча пожав руку Самгина, исчез в сером сумраке, а Клим задумчиво прошел к себе, хотел раздеться, лечь, но развороченная жандармом постель внушала отвращение. Тогда он стал укладывать бумаги в ящики стола, доказывая себе, что обыск не будет иметь никаких последствий. Но логика не могла рассеять чувства угнетения и темной подспудной тревоги.
В полдень, придя в редакцию, он вдруг очутился в новой для него атмосфере почтительного и поощряющего сочувствия, там уже знали, что ночью в городе были обыски, арестован статистик Смолин, семинарист Долганов, а Дронов прибавил:
- Слесарь с мельницы Радеева, аптекарский ученик - еврей, учительница приходской школы Комарова.
Он сообщил, что жена чернобородого ротмистра Попова живет с полицейским врачом, а Попов за это получает жалованье врача.
- Он так скуп, что заставляет чинить обувь свою жандарма, бывшего сапожника.
- Да, вот и вас окрестили, - сказал редактор, крепко пожимая руку Самгина, и распустил обиженную губу свою широкой улыбкой. Робинзон радостно сообщил, что его обыскивали трижды, пять с половиной месяцев держали в тюрьме, полтора года в ссылке, в Уржуме.
- Меня там чуть-чуть тараканы не съели. Замечательный город: в девяносто третьем году мальчишки пели:
Греми, слава, трубой!
Мы дрались, турок, с тобой.
По горам твоим Балканским
Раздалась слава о нас!
Франтоватый адвокат Правдин, скорбно пожав плечами, сказал:
- Судьба всех честных людей России. Не знаем ни дня, ни часа...
Самгин пробовал убедить себя, что в отношении людей к нему как герою есть что-то глупенькое, смешное, но не мог не чувствовать, что отношение это приятно ему. Через несколько дней он заметил, что на улицах и в городском саду незнакомые гимназистки награждают его ласковыми улыбками, а какие-то люди смотрят на него слишком внимательно. Он иронически соображал:
"Сыщики? Или это либералы определяют мою готовность к жертве ради конституции?"
И мелькала опасливая мысль: не пришлось бы заплатить за это внимание чересчур дорого? Его особенно смущал и раздражал Дронов, он вертелся вокруг ласковой, но обеспокоенной собачкой и назойливо допрашивал:
- Значит - и ты причастен?
Клим слышал в этом вопросе удивление, морщился. а Дронов, потирая руки, как человек очень довольный, спрашивал быстреньким шопотом:
- Ты с Долгановым, семинаристом, знаком?
- Нет, - громко ответил Самгин, - я не люблю семинаристов.
Дронов продолжал нашептывать и сватать:
- Приехал один молодой писатель, ух, резкий парень! Хочешь познакомлю? Тут есть барышня, курсистка, Маркса исповедует...
Знакомиться с писателем и барышней Самгин отказался и нашел, что Дронов похож на хромого мужика с дач Варавки, тот ведь тоже сватал. Из всех знакомых людей только один историк Козлов не выразил Климу сочувствия, а, напротив, поздоровался с ним молча, плотно сомкнув губы, как бы удерживаясь от желания сказать какое-то словечко; это обидно задело Клима. Аккуратный старичок ходил вооруженный дождевым зонтом, и Самгин отметил, что он тыкает концом зонтика в землю как бы со сдерживаемой яростью, а на людей смотрит уже не благожелательно, а исподлобья, сердито, точно он всех видел виноватыми в чем-то перед ним.
Когда Самгина вызвали в жандармское управление, он пошел туда, настроясь героически, уверенный, что скажет там нечто внушительное, например:
"Прошу не толкать меня туда, куда сам я не намерен идти!"
Вообще, скажет что-нибудь в этом духе. Он оделся очень парадно, надел новые перчатки и побрил растительность на подбородке. По улице, среди мокрых домов, метался тревожно осенний ветер, как будто искал где спрятаться, а над городом он чистил небо, сметая с него грязноватые облака, обнажая удивительно прозрачную синеву.
В светлом, о двух окнах, кабинете было по-домашнему уютно, стоял запах хорошего табака; на подоконниках - горшки неестественно окрашенных бегоний, между окнами висел в золоченой раме желто-зеленый пейзаж, из тех, которые прозваны "яичницей с луком": сосны на песчаном обрыве над мутнозеленой рекою. Ротмистр Попов сидел в углу за столом, поставленным наискось от окна, курил папиросу, вставленную в пенковый мундштук, на мундштуке - палец лайковой перчатки.
- Прошу, - сказал он тоном старого знакомого;
в серой тужурке, сильно заношенной, он казался добродушным и еще более ленивым.
- Осень-то как рано пожаловала, - сообщил он, вздохнув, выдул окурок из мундштука в пепельницу-череп и, внимательно осматривая прокуренную пенку, заговорил простецки:
- Пригласил вас, чтоб лично вручить бумаги ваши, - он постучал тупым пальцем по стопке бумаг, но не подвинул ее Самгину, продолжая все так же: Кое-что прочитал и без комплиментов скажу - оч-чень интересно! Зрелые мысли, например: о необходимости консерватизма в литературе. Действительно, батенька, чорт знает как начали писать; смеялся я, читая отмеченные вами примерчики: "В небеса запустил ананасом, поет басом" - каково?
"Льстит, дурак, подкупить хочет", - сообразил Самгин, наблюдая, как из бронзового черепа синий вьется дымок.
Ротмистр снял очки, обнажив мутносерые, влажные глаза в опухших веках без ресниц, чернобородое лицо его расширилось улыбкой; он осторожно прижимал к глазам платок и говорил, разминая слова языком, не торопясь:
- Особенно и приятно порадовала меня заметочка о девчонке, которая крикнула: "Да что вы озорничаете?" И ваше рассуждение по этому поводу очень, очень интересно!
"Вот скотина", - мысленно выругался Самгин, но выругался не злясь, а как бы по обязанности.
Он ожидал увидеть глаза черные, строгие или по крайней мере угрюмые, а при таких почти бесцветных глазах борода ротмистра казалась крашеной и как будто увеличивала благодушие его, опрощала все окружающее. За спиною ротмистра, выше головы его, на черном треугольнике - бородатое, широкое лицо Александра Третьего, над узенькой, оклеенной обоями дверью - большая фотография лысого, усатого человека в орденах, на столе, прижимая бумаги Клима, - толстая книга Сенкевича "Огнем и мечом".
- Могу я узнать - чем вызван обыск? - спросил Самгин и по тону вопроса понял, что героическое настроение, с которым он шел сюда, уже исчезло.
Ротмистр надел очки, пощупал пальцами свои сизые уши, вздохнул и сказал теплым голосом:
- Предписание из Москвы; должно быть, имеете компрометирующие знакомства.
- Обыск этот ставит меня в позицию неудобную, - заявил Самгин и тотчас же остерег себя: "Как будто я жалуюсь, а не протестую".
Ротмистр Попов всем телом качнулся вперед так, что толкнул грудью стол и звякнуло стекло лампы, он положил руки на стол и заговорил, понизив голос, причмокивая, шевеля бровями:
- Ну да, я понимаю! Разумеется, я напишу в Москву отзыв, который гарантирует вас от повторения таких - скажем - необходимых неприятностей, если, конечно, вы сами не пожелаете вызвать повторения.
Непонятным движением мускулов лица офицер раздвинул бороду, приподнял усы, но рот у него округлился и густо хохотнул:
- Хо-хо-о!
И, пальцем подвинув Самгину папиросницу, спросил очень ласково:
- Курите? А я - отчаянно, вот усы порыжели от табаку.