Появление редактора избавило Самгина от необходимости отвечать.
- Здравствуйте! - сказал редактор, сняв шляпу, и сообщил: - Жарко!
Он мог бы не говорить этого, череп его блестел, как тыква, окропленная росою. В кабинете редактор вытер лысину, утомленно сел за стол, вздохнув, открыл средний ящик стола и положил пред Самгиным пачку его рукописей, все это, все его жесты Клим видел уже не раз.
- Извините, что я тороплюсь, но мне нужно к цензору.
Говорил он жалобно и смотрел на Самгина безнадежно.
- Не могу согласиться с вашим отношением к молодым поэтам, - куда они зовут? Подсматривать, как женщины купаются. Тогда как наши лучшие писатели и поэты...
Говорил он долго, точно забыв, что ему нужно к цензору, а кончил тем, что, ткнув пальцем в рукописи Самгина, крепко, так, что палец налился кровью, прижал их ко столу.
- Нет, с ними нужно беспощадно бороться. Он встал, подобрал губу.
- Не могу печатать. Это - проповедь грубейшей чувственности и бегства от жизни, от действительности, а вы - поощряете...
Самгин, сделав равнодушное лицо, молча злился, возражать редактору он не хотел, считая это ниже своего достоинства. На улицу вышли вместе, там редактор, протянув руку Самгину, сказал:
- Очень сожалею, но...
- Старый дурак, - выругался Самгин, переходя на теневую сторону улицы. Обидно было сознаться, что отказ редактора печатать рецензии огорчил его.
"Чего она стоит, действительность, которую тебе подносит Иван Дронов?" - сердито думал он, шагая мимо уютных домиков, и вспомнил умилительные речи Козлова.
Через сотню быстрых шагов он догнал двух людей, один был в дворянской фуражке, а другой - в панаме. Широкоплечие фигуры их заполнили всю панель, и, чтоб опередить их, нужно было сойти в грязь непросохшей мостовой. Он пошел сзади, посматривая на красные, жирные шеи. Левый, в панаме, сиповато, басом говорил:
- Во сне сколько ни ешь - сыт не будешь, а ты - во сне онучи жуешь. Какие мы хозяева на земле? Мой сын, студент второго курса, в хозяйстве понимает больше нас. Теперь, брат, живут по жидовской науке политической экономии, ее даже девчонки учат. Продавай все и - едем! Там деньги сделать можно, а здесь - жиды, Варавки, чорт знает что... Продавай...
Самгин сошел на мостовую, обогнал этих людей, и ленивый тенорок сказал вслед ему:
- Ну, что ж, продавать, так - продавать, на Восток, так - на Восток!
Самгин хотел взглянуть: какое лицо у тенора? Но поленился обернуться, сказывалась бессонная ночь, душистый воздух охмелял, даже думать лень было. Однако он подумал, что вот таких разговоров на улице память его поймала и хранит много, но все они - точно мушиные пятна на зеркале и годятся только для сочинения анекдотов. Затем он сознался, что плохо понимает, чего хотят поэты-символисты, но ему приятно, что они не воспевают страданий народа, не кричат "вперед, без страха и сомненья" и о заре "святого возрожденья".
Домой он пришел с желанием лечь и уснуть, но в его комнате у окна стояла Варвара, выглядывая в сад из-за косяка.
- Тише! - предупредила она шопотом. - Смотри. В саду, на зеленой скамье, под яблоней, сидела Елизавета Спивак, упираясь руками о скамью, неподвижная, как статуя; она смотрела прямо пред собою, глаза ее казались неестественно выпуклыми и гневными, а лицо, в мелких пятнах света и тени, как будто горело и таяло.
- Красиво сидит, - шептала Варвара. - Знаешь, кого я встретила в школе? Дунаева, рабочий, такой веселый, помнишь? Он там сторож или что-то в этом роде. Не узнал меня, но это он - нарочно.
Она шептала так оживленно, что Самгин догадался о причине оживления и спросил:
- Умер?
- Кажется. Ты - узнай.
Самгин вышел в столовую, там сидел доктор Любомудров, писал что-то и дышал на бумагу дымом папиросы.
- Что - как больной?
- Больного нет, - сказал доктор, не поднимая головы и как-то неумело скрипя по бумаге пером. - Вот, пишу для полиции бумажку о том, что человек законно и воистину помер.
Повинуясь странному любопытству и точно не веря доктору, Самгин вышел в сад, заглянул в окно флигеля, - маленький пианист лежал на постели у окна, почти упираясь подбородком в грудь; казалось, что он, прищурив глаза, утонувшие в темных ямах, непонятливо смотрит на ладони свои, сложенные ковшичками. Мебель из комнаты вынесли, и пустота ее очень убедительно показывала совершенное одиночество музыканта. Мухи ползали по лицу его.
Самгин снова почувствовал, что этот - хуже, страшнее, чем отец; в этом есть что-то жуткое, от чего горло сжимает судорога. Он быстро ушел, заботясь, чтоб Елизавета Львовна не заметила его.
- Что? - спросила Варвара.
Он утвердительно кивнул головой.
- Я догадалась об этом, - сказала она, легко вздохнув, сидя на краю стола и покачивая ногою в розоватом чулке. Самгин подошел, положил руки на плечи ее, хотел что-то сказать, но слова вспоминались постыдно стертые, глупые. Лучше бы она заговорила о каких-нибудь пустяках.
- Ты опрокинешь меня! - сказала она, обняв его ноги своими.
Он положил голову на плечо ее, тогда она, шепнув "Подожди!" оттолкнула его, тихо закрыла окно, потом, заперев дверь, села на постель:
- Иди ко мне! Тебе - нехорошо? - тревожно и ласково спросила она, обнимая его, и через несколько минут Самгин благодарно шептал ей.
- Ты у меня - чуткая... умная.
А затем дни наполнились множеством мелких, но необходимых делишек и пошли быстрее. Пианиста одели в сюртучок, аккуратно уложили в хороший гроб, с фестончиками по краям, обильно украсили цветами, и зеленоватое лицо законно умершего человека как будто утратило смутившее Самгина жуткое выражение непонятливости. На дворе, под окном флигеля, отлично пели панихиду "любители хорового пения", хором управлял Корвин с красным, в форме римской пятерки, шрамом на лбу; шрам этот, несколько приподняв левую бровь Корвина, придал его туповатой физиономии нечто героическое. Когда Корвин желал, чтоб нарядные барышни хора пели более минорно, он давящим жестом опускал руку к земле, и конец тяжелого носа его тоже опускался в ложбинку между могучими усами. Клим вспомнил Инокова и тихонько спросил мать: где он? Крестя опавшую грудь. Вера Петровна молитвенно прошептала:
- Его нанял и увез этот инженер... который писал о гимназистах, студентах.
Из окон флигеля выплывал дым кадила, запах тубероз; на дворе стояла толпа благочестивых зрителей и слушателей; у решетки сада прижался Иван Дронов, задумчиво почесывая щеку краем соломенной шляпы.
В день похорон с утра подул сильный ветер и как раз на восток, в направлении кладбища. Он толкал людей в спины, мешал шагать женщинам, поддувая юбки, путал прически мужчин, забрасывая волосы с затылков на лбы и щеки. Пение хора он относил вперед процессии, и Самгин, ведя Варвару под руку, шагая сзади Спивак и матери, слышал только приглушенный крик:
- А-а-а...
Люди, выгибая спины, держась за головы, упирались ногами в землю, толкая друг друга, тихонько извинялись, но, покорствуя силе ветра, шагали всё быстрей, точно стремясь догнать улетающее пение:
- А-а-а...
Все это угнетало, навевая Самгину неприятные мысли о тленности жизни, тем более неприятные, что они облекались в чужие слова.
...дар случайный,
Жизнь - зачем ты мне дана?
- вспоминал он, а оттолкнув эти слова, вспоминал другие:
А жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг,
Такая пустая и глупая...