- Я намерен показать процесс разрушения всяческих "устоев" и "традиций" накануне эпохи всяческих мятежей, - сказал он тоном хладнокровного ученого-социолога.
Но вообще он был доволен своим местом среди людей, уже привык вращаться в определенной атмосфере, вжился в нее, хорошо, - как ему казалось, - понимал все "системы фраз" и был уверен, что уже не встретит в жизни своей еще одного Бориса Варавку, который заставит его играть унизительные роли.
Незаметно для него Варвара все расширяла круг знакомств, обнаруживая неутолимую жажду "новых" людей. Около нее вертелись юноши и девицы, или равнодушные к "политике", "принципам", "традициям" или говорившие обо всем этом с иронией и скептицизмом стариков. Они воскрешали в памяти Самгина забытые им речи Серафимы Нехаевой о любви и смерти, о космосе. о Верлене, пьесах Ибсена, открывали Эдгара По и Достоевского, восхищались "Паном" Гамсуна, утверждали за собою право свободно отдаваться зову всех желаний, капризной игре всех чувств. Самгин не отказывал себе в удовольствии стравливать индивидуалистов с социалистами, осторожно подчеркивая непримиримость их противоречий.
Он видел, что Варвара Особенно отличает Нифонта Кумова, высокого юношу, с головой, некрасиво удлиненной к затылку, и узким, большеносым лицом в темненьком пухе бороды и усов. Издали длинная и тощая фигура Кумова казалась комически заносчивой, - так смешно было вздернуто его лицо, но вблизи становилось понятно, что он "задирает нос" только потому, что широкий его затылок, должно быть, неестественно тяжел; Кумов был скромен, застенчив, говорил глуховатым баском, немножко шепеляво и всегда говорил стоя; даже произнося коротенькие фразы, он привставал со стула, точно школьник. Темное лицо его освещали серые глаза, очень мягкие и круглые, точно у птицы.
Он был сыном уфимского скотопромышленника, учился в гимназии, при переходе в седьмой класс был арестован, сидел несколько месяцев в тюрьме, отец его в это время помер, Кумов прожил некоторое время в Уфе под надзором полиции, затем, вытесненный из дома мачехой, пошел бродить по России, побывал на Урале, на Кавказе, жил у духоборов, хотел переселиться с ними в Канаду, но на острове Крите заболел, и его возвратили в Одессу. С юга пешком добрался до Москвы и здесь осел, решив:
"Поучиться чему-нибудь".
Самгину что-то понравилось в этом тихом человеке, он предложил ему работу письмоводителя у себя, и ежедневно Кумов скрипел пером в маленькой комнатке рядом с уборной, а вечерами таинственно и тихо рассказывал:
- Надо различать - дух! - Он поднимал тонкую, бессильную руку на уровень головы. - И - душа! - Рука его мягко опускалась на колено. Помните - Христос-то: "В руце твоя предаю дух мой", - а не душу. И - затем: "Духа не угашайте". Дух разумом практическим не соблазняется, а душа соблазнена. И все наши сектанты, как я вижу их, живут не духом, а - душой. И духоборы тоже: замкнули дух в душе. Народ вообще живет не духом, это неверно мыслится о нем. Народ - сила душевная, разумная, практическая, жесточайшая сила, и вся - от интересов земли. Духом живет интеллигенция, потому она и числится непрактической. На Кубани субботники поют: "Града сионска взыщем, в нем же душею исцелимся", а сами - богатые, жадные. Тоже и духоборы: будто бы за дух, за свободу его борются, а поехали туда, где лучше. Интеллигенция идет туда, где хуже, труднее.
Самгин слушал, улыбаясь и не находя нужным возражать Кумову. Он пробовал и убедился, что это бесполезно: выслушав его доводы, Кумов продолжал говорить свое, как человек, несокрушимо верующий, что его истина - единственная. Он не сердился, не обижался, но иногда слова так опьяняли его, что он начинал говорить как-то судорожно и уже совершенно непонятно; указывая рукой в окно, привстав, он говорил с восторгом, похожим на страх:
- Тело. Плоть. Воодушевлена, но - не одухотворена - вот! Учение богомилов - знаете? Бог дал форму - сатана душу. Страшно верно! Вот почему в народе - нет духа. Дух создается избранными.
- Что же, нравится тебе эта философия? - спрашивал Самгин жену, его удивляло и смешило внимание, с которым она слушала Кумова.
- Он - славный, - уклончиво ответила Варвара. - Такой наивный.
Изредка появлялся Диомидов; его визиты подчинялись закону некой периодичности; он как будто медленно ходил по обширному кругу и в одной из точек окружности натыкался на квартиру Самгиных. Вел он себя так, как будто оказывал великое одолжение хозяевам тем, что вот пришел.
- Ну, как вы живете? - снисходительно спрашивал он. - Все еще стараетесь загнать всех людей в один угол?
Он усмехался с ироническим сожалением. В нем явилось нечто важное и самодовольное; ходил он медленно, выгибая грудь, как солдат; снова отрастил волосы до плеч, но завивались они у него уже только на концах, а со щек и подбородка опускались тяжело и прямо, как нитки деревенской пряжи. В пустынных глазах его сгустилось нечто гордое, и они стали менее прозрачны.
Всезнающая Любаша рассказала, что у Диомидова большой круг учеников из мелких торговцев, приказчиков, мастеровых, есть много женщин и девиц, швеек, кухарок, и что полиция смотрит на проповедь Диомидова очень благосклонно. Она относилась к Диомидову почти озлобленно, он платил ей пренебрежительными усмешками.
- Это - ваши книги читать? - спрашивал он. - Мелко написаны для меня.
Но возражал он ей редко, а чаще делал так: пристально глядя в лицо ее, шаркал ногою по полу, как бы растирая что-то.
Когда Алексей Гогин сказал при нем Кумову, что пред интеллигенцией два пути: покорная служба капиталу или полное слияние с рабочим классом, Диомидов громко и резко заметил:
- Это есть - заблуждение: пред человеком только один путь - от самого себя - к богу, а все другое для него не путь, а путаница.
Приятели Варвары шумно восхищались мудростью Диомидова, а Самгину показалось, что между бывшим бутафором и Кумовым есть что-то родственное, и он стравил их на спор. Но - он ошибся: Кумов спорить не стал; тихонько изложив свою теорию непримиримости души и духа, он молча и терпеливо выслушал сердитые окрики Диомидова.
- Неверно это, выдумка! Никакого духа нету, кроме души. "Душе моя, душе моя - что спиши? Конец приближается". Вот что надобно понять: конец приближается человеку от жизненной тесноты. И это вы, молодой человек, напрасно интеллигентам поклоняетесь, - они вот начали людей в партии сбивать, новое солдатство строят.
Сильно разгневанный, Диомидов ушел, ни с кем не простясь, а Любаша, тоже очень сердитая, спросила Кумова: почему он молчал в ответ Диомидову?
- Я с эдаким - не могу, - виновато сказал Кумов, привстав на ноги, затем сел, подумал и, улыбаясь, снова встал: - Я - не умею с такими. Это, знаете, такие люди... очень смешные. Они - мстители, им хочется отомстить...
- Ну, милейший, вы, кажется, бредите, - сказала Сомова, махнув на него рукою.
- Нет, уверяю вас, - это так, честное слово! - несколько более оживленно и все еще виновато улыбаясь, говорил Кумов. - Я очень много видел таких; один духобор - хороший человек был, но ему сшили тесные сапоги, и, знаете, он так злился на всех, когда надевал сапоги, - вы не смейтесь! Это очень... даже страшно, что из-за плохих сапог человеку все делается ненавистно.
Самгин тоже засмеялся, но жена нетерпеливо сказала ему:
- Перестань, пожалуйста...
- Серьезно, - продолжал Кумов, опираясь руками о спинку стула. - Мой товарищ, беглый кадет кавалерийской школы в Елизаветграде, тоже, знаете... Его кто-то укусил в шею, шея распухла, и тогда он просто ужасно повел себя со мною, а мы были друзьями. Вот это - мстить за себя, например, за то, что бородавка на щеке, или за то, что - глуп, вообще - за себя, за какой-нибудь свой недостаток; это очень распространено, уверяю вас!
- А за что, по-вашему, мстит Диомидов? - спросил Клим вполне серьезно.
- Я ведь его не знаю, я по словам вижу, что он из таких, - ответил Кумов и сел.
Самгин держал письмоводителя в почтительном отдалении, лишь изредка снисходя до бесед с ним; Кумов был рассеян и вообще плохой работник, Самгин опасался, что письмоводитель, заметив демократическое отношение к нему патрона, будет работать еще хуже. Он считал Кумова человеком по природе недалеким и забитым обилием впечатлений, непосильных его разуму. Но слова о мстителях неприятно удивили Самгина, и, подумав, что письмоводитель вовсе не так наивен, каким он кажется, он стал присматриваться к нему более внимательно, уже с неприязнью.
Как-то вечером, гуляя с женою, Самгин встретил Макарова и позвал его к себе на чай. Макаров еще более поседел, виски стали почти белыми, и сильнее выцвели темные клочья волос на голове. Это сделало его двуцветные волосы более естественными. Карие глаза стали задумчивее, мягче, и хотя он не казался постаревшим. но явилось в нем что-то печальное. Он все топтался на одном месте, говорил о француженках, которые отказываются родить детей, о Zweikindersystem7 в Германии, о неомальтузианстве среди немецких социал-демократов; все это он считал признаком, что в странах высокой технической культуры инстинкт материнства исчезает.
-----------7 о системе двух детей (нем.).
- Женщины не хотят родить детей для контор и машин.
Говорил он не воодушевленно, как бы отчитываясь пред Самгиным в своих наблюдениях. Клим пошутил:
- Гинеколог обеспокоен уменьшением практики?
- Нет, - взгляни серьезно, - начал Макаров, но, не кончив, зажег спичку, подождав, пока она хорошо разгорелась, погасил ее и стал осторожно закуривать папиросу от уголька.
"Консервативен, точно мужик", - отметил Самгин.
- В самом деле, - продолжал Макаров, - класс, экономически обеспеченный, даже, пожалуй, командующий, не хочет иметь детей, но тогда зачем же ему власть?
Рабочие воздерживаются от деторождения, чтоб не голодать, ну, а эти? Это - не моя мысль, а Туробоева... Самгин усмехнулся:
- Вот как! Что он делает?
- Он? Брезгует. Он, на мой взгляд, совершенно парализован чувством брезгливости.
Взглянув на 'Варвару, Макаров помолчал несколько секунд, потом сказал очень спокойно:
- Лидия Тимофеевна, за что-то рассердясь на него, спросила: "Почему вы не застрелитесь?" Он ответил:
"Не хочу, чтобы обо мне писали в "Биржевых ведомостях".
Самгин стал расспрашивать о Лидии. Варвара, все время сидевшая молча, встала и ушла, она сделала это как будто демонстративно. О Лидии Макаров говорил неинтересно и, не сказав ничего нового для Самгина, простился.
- Завтра возвращаюсь в Петербург, а весною перееду в Казань, должно быть, а может быть, в Томск, - сказал он, уходя и оставив по себе впечатление вялости, отчужденности.
- Ты что же это убежала? - спросил Самгин жену.