Митрофанов подпрыгнул на стуле, и его круглое, котово лицо осветилось нелепо радостной улыбкой.
- Затем выбегает в соседнюю комнату, становится на руки, как молодой негодяй, ходит на руках и сам на себя в низок зеркала смотрит. Но позвольте! Ему - тридцать четыре года, бородка солидная и даже седые височки. Да-с! Спрашивают... спрашиваю его: "Очень хорошо, Яковлев, а зачем же ты вверх ногами ходил?" - "Этого, говорит, я вам объяснить не могу, но такая у меня примета и привычка, чтобы после успеха в деле пожить минуточку вниз головою".
Он снова всем телом подался к Варваре и тихо, убежденно, с какой-то горькой радостью, но как бы и с испугом продолжал:
- Это - не Рокамболь, а самозванство и вреднейшая чепуха. Это, знаете, самообман и заблуждение, так сказать, игра собою и кроме как по морде ничего не заслуживает. И, знаете, хорошо, что суд в такие штуки не вникает, а то бы - как судить? Игра, господи боже мой, и такая в этом скука, что заплакать можно...
Он и заплакал. Его выпученные глаза омылились слезами, Самгину показалось, что слезы желтоватые и как пена. Покусав губы, чтоб сдержать дрожь их, Митрофанов усмехнулся.
- Невозможно понять поступки. Ермаков, коннозаводчик и в своем деле знаменитость, начал, от избытка средств, двухэтажный приют для старушек созидать, зданье с домовой церковью и прочее. Вдруг - обрушились леса, покалечило людей нескольких. Случай - понятный. Но Ермаков, после того, церковь строить запретил, а, достроив дом, отдал его, на смех людям, под неприличное заведение, под мэзон пюблик8, как говорят французы из деликатности. Я вам таких примеров десятки расскажу. А - к чему примеряются, люди? Не понимаю" И дали даешь думать, что уж нет человека без фокуса, от каждого ждешь, что вот-вот и - встанет е" вверх ногами.
-----------8 публичный дом (франц.).
Тяжко вздохнув, Митрофанов встал, спросил:
- Думаете - просто все? Служат люди в разных должностях, кушают, посещают трактиры, цирк, театр и - только? Нет, Варвара. Кирилловна, это одна оболочка, скорлупа, а внутри - скука! Обыкновенность жизни эхо фальшь и - до времени, а наступит разоблачающая минута,, и - пошел человеквняв головою.
Он отвесил неуклюжий поклон.
- Извините, пожалуйста, что расстроился. Живешь, знаете, и... неудобно. Беспокойно. Простите.
Стряхивая рукою крошки хлеба с пиджака, он ушел.
- За-амечательно" - изумленно протянула Варвара, закрыв глаза, качая головою. - Как это... замечательно! Разоблачающая минута, а? Что ты скажешь?
- Да, интересно, - сказал Самгин, разбираясь в "системе фраз" агента полиции.
- Нет, он мало похож на человека здравого смысла, каким ты его считал, - говорила Варвара.
- Кажется, это - так, - пробормотал Самгин и пошел к себе.
- Не понимаю, чем он тебя разочаровал, - настойчиво допрашивала жена, идя за ним. - Ты зайдешь к Гогиным сообщить об аресте Любаши?
- Разумеется.
Он сел к столу, развернул пред собою толстую папку с надписью "Дело" и тотчас же, как только исчезла Варвара, упал, как в яму, заросшую сорной травой, в хаотическую путаницу слов.
"Самозванство. Игра в жизнь..."
Ему казалось, что за этими словами спрятаны уже знакомые ему тревожные мысли. Митрофанов чем-то испуган, это - ясно; он вел себя, как человек виноватый, он, в сущности, оправдывался.
"Честный парень, потому и виноват", - заключил Самгин и с досадой почувствовал, что заключение это как бы подсказано ему со стороны, неприятно, чуждо.
Мешала думать Варвара, командуя в столовой.
- Пейте кофе.
- Спасибо, - ответил Кумов. "В капоте, не причесана, ноги голые", вспомнил Самгин о жене, а она допрашивала:
- Что же он говорил?
Мягким голосом и, должно быть, как всегда, с улыбкой снисхождения к заблудившимся людям Кумов рассказывал:
- Упрекал писателей-реалистов в духовной малограмотности; это очень справедливо, но уже не новость, да ведь они и сами понимают, что реализм отжил.
- Вы думаете?
- Да, это - закон: когда жизнь становится особенно трагической литература отходит к идеализму, являются романтики, как было в конце XVIII века...
- Гм... Так ли? - спросила Варвара.
"Взвешивает, каким товаром выгоднее торговать", - сообразил Самгин, встал и шумно притворил дверь кабинета, чтоб не слышать раздражающий голос письмоводителя и деловитые вопросы жены.
Вечером он пошел к Гогиным, не нравилось ему бывать в этом доме, где, точно на вокзале, всегда толпились разнообразные люди. Дверь ему открыл встрепанный Алексей с карандашом за ухом и какими-то бумагами в кармане.
- Ага, это - вы? А у нас...
- Обыск? - тихо спросил Самгин.
- Ну, разве теперь время для обыска...
- Ночью арестована Любаша, - сообщил Самгин, не раздеваясь, решив тотчас же уйти. Гогин ослепленно мигнул и щелкнул языком.
- С-скверно. Сестра - тоже. В Полтаве. Эх... Ну, идемте!
Он вытянул шею к двери в зал, откуда глухо доносился хриплый голос и кашель. Самгин сообразил, что происходит нечто интересное, да уже и неловко было уйти. В зале рычал и кашлял Дьякон; сидя у стола, он сложил руки свои на груди ковшичками, точно умерший, бас его потерял звучность, хрипел, прерывался глухо бухающим кашлем; Дьякон тяжело плутал в словах, не договаривая, проглатывая, выкрикивая их натужно.
- Подобно исходу из плена египетского, - крикнул он как раз в те секунды, когда Самгин входил в дверь. - А Моисея - нет! И некому указать пути в землю обетованную.
Самгин тотчас подметил что-то новое и жуткое в этом, издавна неприятном ему человеке. Дьякон уродливо расплющился, стал плоским; сидел он прямо, одеревенело. Совершенно седая борода его висела клочьями, точно у нищего, который нарочитой неприглядностью хочет возбудить жалость. И облысел он неприглядно: со лба до затылка волосы выпали, обнажив серую кожу, но кое-где на ней остались коротенькие клочья, а над ушами торчали, как рога, два длинных клочка. Кожа лица сморщилась, лицо стало длинным, как у Василия Блаженного с дешевой иконы "богомаза".
- И ничего не было у них, ни ружьишка, ни пистолетишка, только палки, да колья, да вопли...
"В нем есть что-то театральное", - подумал Самгин, пытаясь освободиться от угнетающего чувства. Оно возросло, когда Дьякон, медленно повернув голову, взглянул на Алексея, подошедшего к нему, - оплывшая кожа безобразно обнажила глаза Дьякона, оттянув и выворотив веки, показывая красное .мясо, зрачки расплылись, и мутный блеск их был явно безумен.
- Ну, пишите, пишите, все равно, - сказал Дьякон, отмахиваясь от Алексея тяжелым жестом руки.
На него смотрели человек пятнадцать, рассеянных по комнате, Самгину казалось, что все смотрят так же, как он: брезгливо, со страхом, ожидая необыкновенного. У двери сидела прислуга: кухарка, горничная, молодой дворник Аким; кухарка беззвучно плакала, отирая глаза концом головного платка. Самгин сел рядом с человеком, согнувшимся на стуле, опираясь локтями о колена, охватив голову ладонями.
- Великое отчаяние, - хрипло крикнул Дьякон и закашлялся. - Половодью подобен был ход этот по незасеянным, невспаханным полям. Как слепорожденные, шли, озимя топтали, свое добро. И вот наскакал на них воевода этот, Сенахериб Харьковский...
- Он - нетрезвый? - шопотом спросил Самгин соседа, - тот, не пошевелясь, довольно громко проворчал:
- Вы сами пьяный...
- Старосте одному пропороли брюхо нагайкой. До кишок. Баб хлестали, как лошадей.