А втолкнув повара в кухню, объяснила:
- Господа испортили его, он ведь все в хороших домах жил.
- Трогательный старик, - пробормотал Клим.
- Тронешься, эдакие-то годы прожив, - вздохнула Анфимьевна.
Через час Клим Самгин вошел в кабинет патрона. Большой, солидный человек, сидя у стола в халате, протянул ему теплую, душистую руку, пошевелил бровями и, пытливо глядя в лицо, спросил вполголоса:
- Ну-с, что же вы скажете?
- Работа на реакцию, - сказал Клим. Патрон повел глазами на маленькую дверь в стене, налево от себя.
- Потише, там - новый письмоводитель. Он подумал, посмотрел в потолок.
- На реакцию, говорите? Гм, вопрос очень сложный. Конечно, молодежь горячится, но...
Он снова задумался, высоко подняв брови. В это утро он блестел более, чем всегда, и более крепок был запах одеколона, исходивший от него. Холеное лицо его солидно лоснилось, сверкал перламутр ногтей. Только глаза его играли вопросительно, как будто немножко тревожно.
- Да, молодежь горячится, однако - это понятно, - говорил он, тщательно разминая слова губами. - Возмущение здоровое... Люди видят, что правительство бессильно овладеть... то есть - вообще бессильно. И бездарно, как об этом говорят -волнения на юге.
Оглянувшись, патрон прислушался к тишине.
- Революция с подстрекателями, но без вождей... вы понимаете? Это анархия. Это - не может дать результатов, желаемых разумными силами страны. Так же как и восстание одних вождей, - я имею в виду декабристов, народовольцев.
Самгин, вспомнив Дьякона, подумал:
"Кажется, и этот о Гедеонах мечтает. Хорош бы он был в роли Гедеона со своим животом и брелоками".
- Хочется думать, что молодежь понимает свою задачу, - сказал патрон, подвинув Самгину пачку бумаг, и встал; халат распахнулся, показав шелковое белье на крепком теле циркового борца. - Разумеется, людям придется вести борьбу на два фронта, - внушительно говорил он, расхаживая по кабинету, вытирая платком пальцы. - Да, на два: против лиходеев справа, которые доводят народ снова до пугачевщины, как было на юге, и против анархии отчаявшихся.
Самгину было приятно, что этот очень сытый человек встревожен. У него явилась забавная мысль: попросить Митрофанова, чтоб он навел воров на квартиру патрона. Митрофанов мог бы сделать это, наверное, он в дружбе с ворами. Но Самгин тотчас же смутился:
"Чорт знает, какая чепуха лезет в голову".
Патрон подошел к нему и сказал:
- Кстати: послезавтра вечером у меня... меня просили устроить маленькое собрание. Приходите. Некто из... провинции, скажем, сделает интересное сообщение... как мне обещали.
"Доволен, - думал Самгин, почтительно кланяясь. - Явно доволен. Нет, я таким не буду никогда", - заключил он без сожаления.
- Из суда зайдите ко мне, я сегодня не выхожу, нездоров. На этой неделе вам придется съездить в Калугу.
В три дня Самгин убедился, что смерть Сипягина оживила и обрадовала людей значительно более, чем смерть Боголепова. Общее настроение показалось ему сродным с настроением зрителей в театре после первого акта драмы, сильно заинтересовавшей их.
- Кажется - серьезно взялись, - сказал рыжий адвокат Магнит, потирая руки.
- Посмотрим, посмотрим, что будет, - говорили одни, неумело скрывая свои надежды на хороший конец; другие, притворяясь скептиками, утверждали:
- Ничего не будет. Это - испытано.
Старик Гогин говорил, как бы упрашивая и намекая:
- Вот если б теперь рабочие надавили хорошей забастовкой, тогда, наверное, можно бы поздравить Россию с конституцией, - верно, Алеша?
Хмурый, похудевший Алексей неохотно ответил:
- Рабочие, кажется, устали работать на чужого дядю. На улице Самгин встретил Редозубова.
- Бессмысленно, - сказал бывший толстовец, - убили комара, когда нужно осушить болото.
Эта фраза показалась Климу деланной и пустой, гораздо естественней прозвучал другой, озабоченный вопрос Редозубова:
- Вы, юрист, как думаете: Балмашева тоже не повесят, как побоялись повесить Карповича?
День собрания у патрона был неприятен, холодный ветер врывался в город с Ходынского поля, сеял запоздавшие клейкие снежинки, а вечером разыгралась вьюга. Клим чувствовал себя уставшим, нездоровым, знал, что опаздывает, и сердито погонял извозчика, а тот, ослепляемый снегом, подпрыгивая на козлах, философски отмалчиваясь от понуканий седока, уговаривал лошадь:
- Беги, дура, к дому едем!
"И все-таки приходится жить для того, чтоб такие вот люди что-то значили", - неожиданно для себя подумал Самгин, и от этого ему стало еще холодней и скучней.
Дверь в квартиру патрона обычно открывала горничная, слащавая старая дева, а на этот раз открыл камердинер Зотов, бывший матрос, человек лет пятидесяти, досиня бритый, с пухлым лицом разъевшегося монаха и недоверчивым взглядом исподлобья.
- Пожалуйте в зало, - предложил он, встряхивая мокрое пальто. Самгин, протирая очки, постоял пред дубовой дверью, потом осторожно приотворил ее и влез в узкую щель боком, понимая, что это глупо. Пред ним встала картина, напомнившая заседание масонов в скучном романе Писемского: посреди большой комнаты, вокруг овального стола под опаловым шаром лампы сидело человек восемь; в конце стола - патрон, рядом с ним - белогрудый, накрахмаленный Прейс, а по другую сторону - Кутузов в тужурке инженера путей сообщения. Присутствие Кутузова не удивило Клима, как будто он уже знал, что "человек из провинции" и должен был быть именно Кутузовым. Через стул от Кутузова сидел, вскинув руки за шею, низко наклонив голову, незнакомый в широком, сером костюме, сначала Клим принял его за пустое кресло в чехле. А плечо в плечо с Прейсом навалился грудью на стол бритоголовый; синий череп его торчал почти на средине стола; пошевеливая острыми костями плеч, он, казалось, хочет весь вползти на стол.
Освещая стол, лампа оставляла комнату в сумраке, наполненном дымом табака; у стены, вытянув и неестественно перекрутив длинные ноги, сидел Поярков, он, как всегда, низко нагнулся, глядя в пол, рядом - Алексей Гогин и человек в поддевке и смазных сапогах, похожий на извозчика; вспыхнувшая в углу спичка осветила курчавую бороду Дунаева. Клим сосчитал головы, семнадцать.
Он считал по головам, оттого что большинство людей вытянуло шеи в сторону Кутузова. В позах их было явно выраженное напряжение, как будто все нетерпеливо ждали, когда Кутузов кончит говорить.
- Все это вы, конечно, читали, - говорил он, от папиросы в его руке поднималась к лампе спираль дыма, тугая, как пружина.
- Читали, - звонко подтвердил бритоголовый. - С изумлением читали, продолжал он, наползая на стол. - Организация заговорщиков, мальчишество, Густав Эмар, романтизм гимназиста, - оппонент засмеялся искусственным смехом, и кожа на голове его измялась, точно чепчик.
- Позвольте, - строго сказал патрон, пристукнув карандашом по столу, бритый повернул лицо к нему, говоря с усмешкой:
- Автора этой затеи я знал как серьезного юношу, но, очевидно, жизнь за границей...
- Прошу не мешать докладчику, - сказал патрон и обиженно надул щеки.
Кутузов, стряхнув пепел папиросы мимо пепельницы, стал говорить знакомо Климу о революционерах скуки ради и ради Христа, из романтизма и по страсти к приключениям; он произносил слова насмешливые, но голос его звучал спокойно и не обидно. Коротко, клином подстриженная бородка, толстые, но тоже подстриженные усы не изменяли его мужицкого лица.
"Он никогда не сумеет переодеться так, чтоб его нельзя было узнать", подумал Самгин, слушая.
- Мне кажется, что появился новый тип русского бунтаря, - бунтарь из страха пред революцией. Я таких фокусников видел. Они органически не способны идти за "Искрой", то есть, определеннее говоря, - за Лениным, но они, видя рост классового сознания рабочих, понимая неизбежность революции, заставляют себя верить Бернштейну...
- Неправда, - глухо сказал кто-то из угла.